Появление феномена постмодерна (постмодернизма) в культуре

Одна из проблем, которая возникает при изучении феномена постмодерна, - это определение его хронологических параметров в отечественной культуре. Философ, культуролог, литературовед Михаил Наумович Эпштейн (р. 1950) полагает, что черты преждевременной постмодерности сопутствуют русской культуре чуть ли не с начала Нового времени, с построения Петербурга как "самого умышленного", "цитатного" города, энциклопедии европейской архитектуры. При этом он ссылается на О. Шпенглера, отметившего в русской культуре заимствование опыта культуры Запада, и подчеркивает, что эта "псевдоморфоза" как раз и имеет прямое отношение к тому "псевдо-" царству подделок и симулякров, которое в западной теории отождествляется с культурой постмодерна. И хотя на Западе о постмодернизме говорят с начала 1970-х гг., а в России - лишь вслед за Западом, постмодернизм "по сути глубоко российское явление". Обращаясь к анализу постмодернистской литературы, М. Н. Эпштейн замечает, что в то самое время, когда деконструкция была еще новостью в Париже, в российской культуре первым и лучшим образцом "деконструкции" художественного мира стали "Прогулки с Пушкиным" А. Терца. Что же касается философии, то здесь, по мнению М. Н. Эпштейна, именно Г. Гачев "своей манерой письма, соединяющей метафоризм, дневниковую интимность и системность понятийного мышления, подготовил почву для российского философского постмодернизма"

Иное время возникновения постмодернизма у Игоря Вадимовича Кондакова (р. 1947), который основоположником теории и практики мирового, а не только российского постмодернизма, называет В. В. Розанова. Он обращает внимание на то, что с самого начала своей литературно-публицистической и философско-культурологической деятельности В. В. Розанов стремился соединить взаимоисключающие влияния, испытываемые им в творчестве, которые он пытался сочетать по принципу "дополнительности и взаимоисключаемости". Онтологической противоречивости бытия, складывающейся из многих несовместимых миров, его непреодолимой и необъяснимой "плюралистичность", у него соответствовала собственная манера письма: как будто в хаотическом порядке в его произведениях чередовались фрагменты дневниковых записей, поэтические зарисовки, житейские афоризмы, нравственно-религиозные максимы, литературно-критические рецензии, философские рассуждения, тематически разнородные и контрастные. Розановский "постмодернизм" особенно ярко был продемонстрирован в программных для него "мозаичных" произведениях - "Уединенное" (1912), "Смертное" (1913), "Опавшие листья. Короб первый" (1913), "Опавшие листья. Короб второй" (1915), "Апокалипсис нашего времени" (1917-1918) и др. Тонкий лиризм и броская публицистичность, откровения обывателя и самобытное жизнетворчество, шокирующая исповедальность и гротескная буффонада - все это создает картину необъятной многозначности и неисчерпаемости мира, которую фиксирует розановский метод мышления. Плюрализм его метода не сумели оценить современники, обвинив писателя в безнравственности и беспринципности, и лишь много десятилетий спустя русские писатели-постмодернисты (А. Д. Синявский, Вен. В. Ерофеев, Вик. В. Ерофеев и др.) признали в В. В. Розанове культурно-исторические истоки своей литературной и мировоззренческой родословной.

Итак, в России можно наблюдать ростки постмодернистских опытов как в области философско-публицистической, так и в художественной среде, которые В. Н. Курицын именует "предпост-модернистскими": они возникают как противостояние авангардной парадигме и могут быть увидены, к примеру, в текстах Д. Хармса, причем не только художественных. В работе "Предметы и фигуры, открытые Даниилом Ивановичем Хармсом", им осуществлен перечень "значений", которыми обладает каждый предмет, исчисляемый по разным основаниям. "Первые четыре суть: 1) начертательное значение (геометрическое); 2) целевое значение (утилитарное); 3) значение эмоционального воздействия на человека; 4) значение эстетического воздействия на человека. Пятое значение определяется самим фактом существования предмета. Оно вне связи предмета с человеком и служит самому предмету. Пятое значение есть свободная воля предмета". Здесь нет иерархии значений, нет линейного детерминизма, столь характерных для постмодернистской парадигмы. Этот плюрализм значений опережает те определения постмодернизма, в которых его суть усматривается именно через плюрализм, что настойчиво подчеркивает В. Вельш. В. Н. Курицын находит еще один существенный признак "предпостмодернизма" Д. Хармса - это его пристрастие к поверхности и игнорирование "глубины", что проявилось, в частности, в интересе к внешнему виду текста: литература не как производство смыслов, а как красивые, затейливые, странные письмена на бумаге. Здесь напрашивается аналогия с фильмом П. Гринуэя "Записки у изголовья", где значительную роль играют китайские иероглифы, воспроизводящие текст старинных рукописей, привлекающие своей эстетической стороной и в избытке представленные на плоскости экрана.

Названные черты предпостмодернистского мироощущения в художественной среде были присущи в то время не только Д. Хармсу. В те годы В. Б. Шкловский изобретает теорию "остранения", работают над теорией монтажа С. М. Эйзенштейн и Л. В. Кулешов, в творчестве В. В. Набокова предпринимаются попытки увидеть мир глазами ребенка, ощутить позицию Другого, в прозе М. М. Зощенко размывается четкость и определенность фигуры автора. Все эти и другие приемы осуществляются как а формы творчества, хотя это бинарное противопоставление весьма условно. Речь идет о том, что постмодерн всегда сосуществует со своим модерном, и что если есть модерн, то и постмодерн тоже, речь только может идти об их соотношении и степени легитимности.