Появление экзистенциализма

Философскими предшественниками экзистенциального психоанализа можно считать таких философов, как Жан-Поль Сартр, Людвиг Бинсвангер и Эдмунд Гуссерль. В чем отличие экзистенциального психоанализа от классического? Главным в классическом психоанализе является изучение комплексов. Комплексом называется стойкое эмоциональное состояние. В психоанализе комплекс интерпретируется как совокупность полностью или частично бессознательных взаимосвязанных, эффективно окрашенных элементов, которые характеризуются аффектом независимо от того, сознает это человек или нет. Они всегда относительно автономны. Фрейд описал Эдипов комплекс, комплекс кастрации, А. Адлер — комплекс неполноценности, К. Г. Юнг — комплекс Электры. Согласно Юнгу, комплекс — это такие психические явления, которые лишены контроля со стороны сознания. Они вытеснены в подсознание, откуда могут постоянно препятствовать или, наоборот, содействовать работе сознания. Комплекс всегда содержит в себе нечто вроде конфликта или по крайней мере того, что является либо его причиной, либо его следствием. Во всяком случае комплексу присущи признаки конфликта, подавленного желания, шока, потрясения, несовместимости. Это болевые точки, оказывающие существенное влияние на поведение и установки людей.

Комплексы — одно из основных понятий глубинной психологии, являются в этом смысле центром, или узловым пунктом, душевной жизни, без них нельзя обойтись, более того, они должны присутствовать, потому что в противном случае душевная деятельность пришла бы в состояние застоя. Но комплексы означают также и область, где человек терпит поражение, где нельзя что-либо преодолеть или осилить, т.е., без сомнения, это слабое место. Цель психотерапии состоит не в том, чтобы избавиться от комплексов. Важно снизить их отрицательное воздействие на человека, указывая на ту роль, которую они играют в стереотипах поведения и эмоциональных реакциях.

Итак, в процессе работы, по З. Фрейду, мы имеем дело с устойчивыми эмоциональными состояниями. Экзистенциальный психоанализ, напротив, сопрягается с так называемым выбором. Все мы каждый день находимся в ситуации выбора. Кажется, будто человек во все времена одинаков. Под туникой, рыцарским плащом, скафандром космонавта бьется сердце мечтателя, подвижника. Он рождается, утверждает или отвергает повседневность, познает мир, переустраивает его. Он переживает любовь, воодушевление, радость общения, ненависть, одержимость. Заговорит ли древний пергамент или откроет свои тайны поселок, некогда скрывшийся под земной твердью, мы слышим знакомый, понятный нам голос человеческой страсти, горения, открытости. Нам вполне понятны чувства одиночества, разочарования, скорби, как понятны стремления вырваться за рамки времени, ощутить отблеск человеческого бытия.

Повседневность неотступно предлагает нам ситуацию выбора и властно требует ответа. Искать желанную профессию или присоединиться к решению приятеля? Изложить собственное мнение или проголосовать, как все. Довериться любимой или сразить ее жестокостью? Испытать радость общения на людном перекрестке жизни или "ощутить сиротство как блаженство"?

После Второй мировой войны нацистских преступников судили на Нюрнбергском процессе. Преступников спрашивали:

— Это вы, генерал, дали указание расстрелять столько-то тысяч беззащитных граждан?

— Я-а-а. Это — я.

— Как вы могли?

— У меня был приказ. Я — законопослушный человек. Я — человек войны. Что я должен был делать, получив этот приказ?

— Это вы отдали приказ содрать с женщин, которые томятся в лагере, кожу человеческую и отдать ее на утилизацию кожаных сумочек?

— Я.

— Как вы могли? С живых людей сдирать кожу ради сумочек.

— У меня был приказ.

В начале прошлого века В. И. Ленин написал работу, которая называется "Партийная организация и партийная литература". В ней есть такие слова: "Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя". Но если общество навязывает человечеству преступные поступки? Экзистенциализмы отвечают: "Жить в обществе и быть свободным от общества не только можно, но и нужно". Иначе говоря, не вовлекайтесь в то, что вам предлагает общество. Не забывайте о выборе, который есть в любой ситуации. Неужели в любой? Да, именно так.

Виктор Франкл описывает ситуацию, в которой он пребывал, находясь в концентрационном лагере. Один из заключенных говорил ему:

— Найдите узкое пространство свободы. Кажется, здесь ее нет. Но вы ее найдете. Выживают обычно те заключенные, которые, найдя утром осколок от разбитой бутылки, с помощью этого осколка бреются.

— Зачем? — говорят в бараке. — Мы с утра до вечера работаем, как быки. Приходим, валимся от усталости. На нас грязная роба. Какая гигиена вообще? Этого не нужно делать.

И тут старожил говорит:

— Нет, это нужно делать. Только так можно выжить. Франкл рассказывает, что каждый день в барак заходят нацисты и отбирают для расстрела определенную группу. Это ежедневная жизнь на грани смерти. Как себя сохранить? И Франкл обретает внутреннюю свободу. Он сочиняет книгу по психологии. Что значит сочиняет? Бумаги нет, досуга тоже нет, чтобы там присесть где-то и карандашом на отсутствующей бумаге что-то писать. Он пишет ее в голове. Он пишет строчки, восстанавливает их в своей памяти, и когда неожиданно он покинул лагерь... Уже никто не ждал такого исхода, потому что, пройдя через все муки ада, был освобожден американцами.

Отечественный философ, известный исследователь экзистенциализма Эрих Юрьевич Соловьев показывает, что даже в самой сложной ситуации, когда жизнь предлагает сказать правду или склониться ко лжи, есть выход. Автор имеет в виду возможность умолчания, мужественного и бескомпромиссного отказа от ответа. Под умолчанием Э. Ю. Соловьев полагает не утаивание какой-либо доли или аспекта сообщаемой правды, а принципиальный отказ от разговора — общения по данному конкретному поводу. Невысказывание правды перестает, по словам Э. Ю. Соловьева, при этом быть дипломатичной недоговоренностью и делается цельным, открытым, а потому правдивым поступком. "Более того, своим откровенным уведомлением об умолчании я утверждаю, что коммуникация должна быть обоюдно правдивой, что только таковую я признаю и что мое поведение не имеет ничего общего ни с осмотрительным уклонением от действия, ни с атмосферой фальшивого секретничания и перешептывания".

Э. Ю. Соловьев, как всегда, интересен и идееносен. Концепция умолчания, невовлеченности в сомнительное в нравственном отношении событие весьма значима. Она позволяет правдецу не быть правдорубом. (Такая подмена слова проявилась в ходе обсуждения.) Умолчание является стойкой защитой от модных занятий — нарушение принципа "прайвеси", сохранения личного пространства, публичного обсуждения интимных, кровавых и порочных событий. Умолчание способно внести ясность в формулы социального общения. Вовсе не обязательно в праведном воодушевлении говорить каждому встречному: "А вы, батенька, сволочь". (Эту тему развивает в книге Б. О. Николаичев.)

Нет сомнения в том, что умолчание в конкретных ситуациях может служить убедительным примером нравственного поведения. В 1993 г. в нашей стране сложилось известное противостояние между президентом и парламентом. Алексий II пригрозил анафемой тем, кто первым прольет кровь. Потом Патриарха постоянно упрекали, что он не исполнил своих слов. Но Патриарх понял, что у каждой стороны была своя правда и своя ложь. Принять чью-то сторону — означало взять на себя и чужую ложь. Патриарх выбрал умолчание.

Проблема, однако, в том, можно ли считать умолчание универсальным правилом этического сознания. Э. Ю. Соловьев пишет даже об историческом, главным образом, религиозном умении молчать. Он отмечает, что вся политическая антропология того времени, о которой писал Кант, была замкнута на идею первоначального общественного договора, т.е. всеобщего гласного конституирования человеческого общежития. "Как бы ни мыслился этот договор по содержанию, он непременно предполагал публичную правдивость договаривающих индивидов, их готовность обо всем высказываться откровенно и до конца". Э. Ю. Соловьев указывает также, вероятно к собственному огорчению, что в эпоху Просвещения уважение к этой норме потускнело и стерлось.

Тем не менее открытым остается вопрос: можно ли полагать, будто безмолвие людей всегда и во всех исторических ситуациях оказывается нравственным и продуктивным? Не возникает ли в этом случае в живом и продуктивном обмене мнениями своеобразная апология умолчания, также чреватая непредвиденными последствиями? В свое время Э. Ю. Соловьев весьма ярко и убедительно развивал идеи Канта о противоборстве с тираном путем сознательного отказа подданных от участия в его поддержке. Молчаливое устранение от политики массы людей является для деспота не только устрашающим сигналом, но и эффективным и нравственным человеческим поступком. Но годится ли предумышленная дсполитизация для хорошо продуманной этической позиции?

Само собой понятно, что и в наши дни сохраняет свою ценность чеховское устранение от пошлости. Не вызывает сочувствия желание определенной части интеллигенции "прогнуться под власть", высказаться в пользу властителей, сохранить корректность в общении. Рождает отвращение телевизионная передача "Пусть говорят...", требующая вовлеченности во имя "чистой правды" в криминальные подробности и мелодраматические переживания.

Неучастие в тиранических действиях — несомненная добродетель. Э. Ю. Соловьев безоговорочно прав: во многих жизненных ситуациях позиция отстраненности, невключенности в сомнительные сценарии действительно может оказаться самой продуманной и нравственной. Беда в том, что в случаях, когда востребована пронырливость, многие стремятся стать первыми учениками. Но не оборачивается ли такая незаангажированность в наши дни прямым попустительством власти или носителям зла? Мы хорошо помним строки Александра Галича, взятые уже из иной исторической реальности:

Вот так просто попасть в богачи, Вот так просто попасть в первачи, Вот так просто попасть в палачи, Промолчи, промолчи, промолчи...

Эти строки на слуху у нашего поколения, и обойти их, на мой взгляд, сложно, когда речь идет о тактике нравственного поведения. Сегодня мы боимся автозаков, полицейских, бандитов, чиновников. Предпочитаем невысказывание правды, когда речь идет о похоти властолюбия, об откровенном насилии над человеческим достоинством, о разграблении страны. "Это европейцы выходят на улицы, — пишет писатель Елизавета Александрова-Зотова, — чуть заденут их права. Это они устраивают забастовки, садятся на площади, пикетируют принявший позорные законы парламент, переизбирают президентов. Мы терпим. И только когда пар срывает крышку страха, доведенные до отчаяния, начинаем погром. А может, он следствие нашей пассивности? Оборотная сторона забитости?"

Практика последних десятилетий показала, что такая мотивация при всей своей логичности выгодна именно властолюбцу. Невысказывание правды нередко в истории оказывается тем же самым предательством, что и укрывательство. Безмолвное противодействие власти, как показали события грозных лет, не только непродуктивно, но и безнравственно. Ремарка Пушкина "народ безмолвствует" обозначает нередко не только этическое осуждение властителей. Оно предрекает провозвестие беспощадного, хотя и бессмысленного бунта.

Этика неучастия — мощный фактор этического сознания. Но, понятное дело, она не универсальна. В период массовых репрессий и самооговоров стойкость в молчании, несомненно, можно считать подвижничеством. Но не является ли данный ход размышления обоснованием обыкновенной виктимности? Не стали ли мы в наши дни жертвами преступных деяний, пользуясь идеологией умолчания и неучастия? Вспомним иронические строки А. Галича: "В чужих грехах мы сходу сознавались". А ведь надо было под пытками уклоняться от правды и лжи.

Тенденция обращения к человеку является неоспоримой характеристикой экзистенциализма. Неслучайно Габриель Марсель назвал свое учение неосократизмом. Экзистенциализм в целом был определен как философия человека. Само слово "экзистенциализм" происходит от термина "экзистенция". Оно понимается как человеческое существование, или как дазайн (Dasein), бытие для себя.