Поэтика авторской песни
Процитированные выше песни Галича и Высоцкого относятся к ролевой лирике (термин Б. О. Кормана из его монографии "Лирика Некрасова"), герой которой представляет иной, далекий от автора тип сознания и биографии. Оба поэта, артистичные по натуре и профессионально связанные с театром и кино (Высоцкий играл на сцене Театра на Таганке, снялся во многих фильмах, Галич начинал свой путь в искусстве тоже как актер), часто обращались к ролевой манере. Особенно широк и демократичен ролевой диапазон песен Высоцкого: воин, спортсмен, аквалангист, старатель, крестьянин, уголовник... При этом эффект подлинности был столь силен, что в сознании слушателей (а Высоцкий был невероятно популярен среди современников, видевших в нем "своего" поэта) герой и автор сливались воедино. Художник мог "перевоплощаться" даже в неодушевленные предметы ("Песня самолета-истребителя", "Песня микрофона"), в животных, как, например, в трагической и при этом все же оптимистичной песне "Охота на волков", созданной Высоцким в 1968 г., "в момент, когда стечением обстоятельств его судьба непризнанного поэта <...> и больная совесть страны, изготовившейся к прыжку в Прагу, стянулись в тесный неразрывный узел"[1]:
Рвусь из сил – и из всех сухожилий,
Но сегодня не так, как вчера:
Обложили меня, обложили -
Но остались ни с чем егеря!
Поскольку авторская песня возникла как бы в противовес официальной культуре и по отношению к ней зачастую играла роль своеобразного скоморошества, в творчестве бардов сильно комическое начало, выраженное в самых разнообразных формах. Например, Юлию Киму присуща ироническая интонация: "Вот как жили в прежни годы, / Когда не было свободы!" ("Волшебная сила искусства", 1984). Александр Галич передает ощущение абсурда современной жизни с помощью гротескных ситуаций. Например, в поэме "Размышления о бегунах на длинные дистанции" (1966–1969) один из героев взрывает по приказу свыше после осудившего сталинизм XX съезда КПСС статую "отца всех народов" и вдруг, подобно пушкинскому Дон Гуану или Евгению из "Медного всадника", "внезапно сквозь пургу слышит голос каменный":
"Был я Вождь вам и Отец,
Сколько мук намелено!
Что ж ты делаешь, подлец?!
Брось кайло немедленно!"
Владимир Высоцкий в одних случаях высмеивает советские идеологические клише ("Зачем нам врут: / “Народный суд!” – / Пароду я не видел..."), в других переиначивает в бурлескном тоне хрестоматийные произведения, вроде пролога пушкинской поэмы "Руслан и Людмила" ("Лукоморья больше нет", 1967). Здесь поэт следует традиции песенного трио в составе С. Кристи, В. Шрейберга и А. Охрименко, сочинивших на рубеже 1940–1950-х гг., еще до появления авторской песни, ряд комедийных переделок классических сюжетов ("Венецианский мавр Отелло...", "Донна Лаура" и др.). В своих перепевах классики Высоцкий не пародировал, конечно, саму классику, а пользовался известными образами для сатирического изображения современной действительности:
Лукоморья больше нет,
От дубов простыл и след, –
Дуб годится на паркет –
так ведь нет:
Выходили из избы
Здоровенные жлобы –
Порубили все дубы
на гробы.
В условиях цензуры барды нередко пользовались эзоповым языком, иносказанием, прозрачно прикрывавшим подлинный смысл той или иной песни. Так, в "Песенке о Моцарте" (1969) Булата Окуджавы присутствие композитора ("Моцарт отечества не выбирает – / просто играет всю жизнь напролет") скорее номинально, в подтексте же – отношение поэта к собственному отечеству, истинная любовь к которому не нуждается в приукрашивании или замалчивании его недостатков (характерная примета официальной пропаганды брежневского времени):
Где-нибудь на остановке конечной
скажем спасибо и этой судьбе,
но из грехов своей родины вечной
не сотворить бы кумира себе.
Немало иносказательных сюжетов у Александра Галича, например "Петербургский романс", формально посвящен
ный декабристам, но возникший по горячим следам событий августа 1968-го г., когда Советский Союз ввел войска в Чехословакию, подавив "пражскую весну". Как прямое обращение к современникам звучит в этой песне страстный призыв поэта к протесту:
И всё так же, не проще,
Век наш пробует нас:
Можешь выйти на площадь?
Смеешь выйти на площадь?
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?!
Большим мастером эзопова языка был и Владимир Высоцкий, иногда обращавшийся к традиции жанра басни с присущими ему иносказательными или аллегорическими персонажами ("Песенка про мангустов", "Песенка про Козла отпущения" и др.).
Авторская песня смело раздвинула границы поэтического языка эпохи, противопоставив выхолощенности и однообразию лексики официально разрешенной литературы живую разговорную речь, узнаваемость которой была важным фактором успеха бардов у слушателей. Порой она контрастно подчеркивает, даже пародирует условную, откровенно литературную лирическую ситуацию:
Платок вышивая цветной,
Ни старый, ни новый, –
Я знаю, – для встречи со мной
Вы нынче готовы.
Свои же намерения
Означу словами:
Па сивом на мерине я
Приеду за вами.
(Я. Матвеева,
"Письмо к любимой", 1964)
В других случаях – особенно ярко у Высоцкого и Галича – разговорная речь характеризует тип "простого" человека:
– Ой, Вань, гляди, какие клоуны!
Рот – хочь завязочки пришей...
Ой, до чего, Вань, размалеваны,
И голос – как у алкашей!
(В. Высоцкий,
"Диалог у телевизора", 1973)