Париж

В 1923 г. литературная жизнь русского зарубежья стала перемещаться в Париж, ставший до его оккупации фашистами столицей русской культуры. Здесь было созданы семь высших русских учебных заведений, в том числе русское отделение Парижского университета. Значительную роль играл Франко-русский институт, где председателем совета профессоров стал один из создателей партии кадетов Павел Николаевич Милюков (1859-1943), являвшийся лидером Республиканско-демократического объединения (РДО). Милюков возглавил ставшую в 1921 г. органом РДО газету "Последние новости" (1920-1940), тираж которой доходил до 40 тыс. экземпляров (что очень много для эмиграции). В 1923 г. П. Н. Милюков и М. М. Винавер начали издавать близкий к газете по духу еженедельный литературный журнал "Звено", где с 1925 г. вел "Литературные беседы" поэт и критик Георгий Викторович Адамович (1892-1972), перешедший после закрытия "Звена" (1928) заведовать литературным отделом "Последних новостей". Лучший сборник его собственных стихов "На Западе" отличается камерностью, приглушенностью и недосказанностью, драматизмом и строгой простотой.

Если в "Звене" и "Последних новостях" печатались преимущественно писатели, относящиеся к либеральному лагерю, то газета "Возрождение" (1925-1940) была задумана как умеренно консервативный монархический орган, противостоящий либеральной части эмиграции. Здесь выходили "Записные книжки" И. А. Бунина, где он крайне резко отзывался о революции 1917 г. ("Окаянные дни"), о М. Горьком, вел полемику не только с советскими критиками А. К. Воронским и Д. А. Горбовым, но и с либералами-эмигрантами. Одним из наиболее публикуемых авторов был Д. С. Мережковский (кроме статей, в "Возрождении" были опубликованы отрывки из его книг "Жизнь Наполеона" и "Павел. Августин"). В газете были опубликованы петербургские дневники и стихи 3. Н. Гиппиус. Охотно печатала редакция и православную художественную прозу И. С. Шмелева и Б. К. Зайцева. С приходом в литературный отдел газеты поэта и критика Владислава Фелициановича Ходасевича (см. гл. 27), во многом не разделявшего "правых" взглядов редакторов газеты и умевшего сохранять свою независимость от них, здесь стали печататься стихи эмигрантской молодежи: В. С. Смоленского, А. С. Штейгера, Ю. В. Мандельштама, Г. А. Раевского, Ю. Терапиано и др. Сам Ходасевич, к тому времени уже почти переставший писать стихи, опубликовал на страницах "Возрождения" свои белые стихи 1918-1927 гг. и переводы. Но наибольшую ценность представляют опубликованные им воспоминания о современниках, составившие позднее книгу "Некрополь", и литературные портреты писателей XIX в.

В 1935 г. между Г. В. Адамовичем и В. Ф. Ходасевичем возникла дискуссия о целях и смысле поэзии (а отчасти и всей литературы). Оба признавали ее кризис, но по-разному видели его причины и выход из создавшегося положения. Адамович считал, что кризис в литературе отражает разложение общества и личности и потому требовал от поэтов в первую очередь правдивого анализа своего внутреннего мира, самоуглубленного постижения противоречий личности. Он отдавал пальму первенства интимной, дневниковой поэзии, утверждая, что именно это, а не форма главное в стихах. Ходасевич полагал, что если искусство - серьезная вещь, цель которой преображать жизнь, то относиться к нему надо профессионально и потому настаивал на приоритете гармоничной формы. Спор этот сегодня воспринимается как схоластический, однако его значимость станет понятнее, если иметь в виду, что в подтексте дискуссии находится вопрос об ориентации на "лермонтовскую дисгармонию" (Г. В. Адамович) или на "пушкинскую гармонию" (В. Ф. Ходасевич).

"В сущности, разница между взглядами Адамовича и Ходасевича не столь велика, - писал критик и литературовед М. О. Цетлин. - <...> Разница только в оттенках. Акцент Адамовича, эгоцентрический, зовущий к правдивости и самоуглублению, кажется оправданнее, плодотворнее в настоящую минуту поэзии, чем противоположный, зовущий к бодрости, разнообразию, повернутости лицом к миру и т.д."

Тремя годами позже об этом еще определеннее скажет в "Распаде атома" Г. В. Иванов, друг и единомышленник Адамовича и неутомимый критик Ходасевича. Жизнь и литература эмиграции не давали в основе своей писателю быть гармоничным, вели его к поиску новых выразительных средств для передачи трагизма столетия.

Большая роль в жизни русской литературной эмиграции принадлежит меценату-издателю, журналисту и общественному деятелю Илье Исидоровичу Фондаминскому (Бунакову, 1880-1942). Самым значительным его вкладом в развитие литературы русского зарубежья стало создание журнала "Современные записки" (1920-1940). Журнал отличался широтой политических взглядов и эстетической терпимостью. В семи десятках номеров этого издания увидели свет "Хождение по мукам" А. Н. Толстого (первые семь номеров), "Несрочная весна", "Звезда любви", "Митина любовь", "Солнечный удар", "Дело корнета Елагина", наконец, "Жизнь Арсеньева" И. А. Бунина. С третьего номера и до самых последних здесь печатался Марк Алданов ("Святая Елена, маленький остров", "Девятое термидора", "Заговор", "Ключ", "Бегство", "Пещера", "Начало конца"). Постоянными авторами журнала были Б. К. Зайцев ("Авдотья-смерть", "Анна", "Рафаель", "Дом в Пасси"), М. А. Осоргин ("Записки" опубликовали три его главные книги: "Сивцев Вражек", "Повесть о сестре", "Вольный каменщик"), Д. С. Мережковский (по несколько номеров журнала занимали его "Вавилон", "Рождение богов", "Мессия", "Наполеон"). Несколько глав-рассказов из "Взвихренной Руси" и сказок поместил в "Современных записках" А. М. Ремизов. Из "Современных записок" читатели узнали "нового" И. С. Шмелева ("История любовная", роман "Солдаты", "Няня из Москвы"). В трех книгах печаталось "Преступление Николая Летаева" А. Белого. Из поэтов в журнале регулярно печатались М. И. Цветаева (с первого номера), Г. В. Иванов, 3. Н. Гиппиус, Н. А. Оцуп, I". В. Адамович, В. Ф. Ходасевич, на первых порах часто появлялись стихи К. Д. Бальмонта. Свои "Римские сонеты" и ряд стихотворений дал журналу В. В. Иванов.

Гораздо реже находили приют на страницах журнала молодые, недостаточно известные в то время авторы. Наиболее печатаемыми были поэты Нина Берберова, Антонин Ладинский, Борис Понлавский и Владимир Смоленский, Анатолий Штейгер. Из начинающих прозаиков редакция выделила Владимира Набокова (Сирина) и опубликовала все его лучшие книги: "Защита Лужина", "Camera obscura", "Отчаяние", "Приглашение на казнь", "Дар". Из других молодых прозаиков предпочтением пользовались двое: Гайто Газданов (кроме большой "Истории одного путешествия", были напечатаны несколько маленьких рассказов писателя) и Василий Яновский (его "Преображение" увидело свет в восьмой книге журнала).

Гордостью "Современных записок" был литературно-философский раздел. Со статьями о русской классической литературе и современном литературном процессе выступали Г. В. Адамович, М. Алданов, П. М. Бицилли, В. В. Вейдлс, 3. II. Гиппиус, Б. К. Зайцев, М. А. Осоргин, В. Ф. Ходасевич, М. И. Цветаева, М. О. Цетлип. Журнал опубликовал ряд работ русских религиозных философов, оставивших значительный след в истории мировой философии. Это были труды Н. А. Бердяева, Н. О. Лосского, Ф. А. Степуна, Г. П. Федотова, Л. И. Шестова.

Одним из объединяющих центров русской литературной эмиграции стала квартира Мережковских в фешенебельном районе Парижа Пасен. Здесь с перерывами на время отъездов супругов вплоть до 1940 г., когда немцы оккупировали Париж, проводились литературные собрания. По форме они напоминали дореволюционные воскресные собрания-вечера писателей на петербургской квартире Мережковских. Проходили они с 4 до 7 часов пополудни и собирали весь цвет "русского Парижа". Постоянными участниками этих собраний были Г. В. Адамович, М. Алданов, Б. К. Зайцев, Тэффи, Г. В. Иванов с И. В. Одоевцевой, В. Ф. Ходасевич с Н. Н. Берберовой. Захаживал на них И. А. Бунин. Из философов частыми гостями Мережковских были И. А. Бердяев, Б. П. Вышеславцев, Л. И. Шестов, Г. П. Федотов. Бывали здесь издатели и критики И. И. Фондаминский (Бунаков), Н. А. Оцуп, С. К. Маковский, М. О. Цетлин. Хозяева проявляли неизменный интерес к литературной молодежи, поэтому среди собиравшихся регулярно появлялись Б. Ю. Поплавский, Ю. Н. Терапиано, В. С. Варшавский, С. И. Шаршун, Л. Д. Червинская, Б. Вильде, Ю. Фельзен, Г. Н. Кузнецова и многие другие.

Из этих вечеров выросло более широкое объединение - "Зеленая лампа". Название общества возникло по ассоциации с литературно-политическим кружком, собиравшимся в 1819-1820 гг. в доме петербургского богача и страстного театрала Н. В. Всеволожского. Членами этого кружка были А. С. Пушкин, А. А. Дельвиг, Ф. Н. Глинка, И. И. Гнедич, многие будущие декабристы. Зеленая лампа на столе во время их заседаний символизировала "свет и надежду". Именно эти настроения должна была поддерживать в русской эмиграции новая "Зеленая лампа". Другим объединяющим свойством обоих обществ В. Ф. Ходасевич в своем вступительном слове на первом собрании "Зеленой лампы" 5 февраля 1927 г. назвал принадлежность к роковому времени, обозначенному в пушкинской поэзии символом кометы 1811 г., вслед за появлением которой для России наступили большие исторические испытания.

""Вино кометы", - утверждал В. Ф. Ходасевич, - воодушевляло важные роковые споры. Среди окружающей тупости, умственной лености и душевного покоя оно помогало бередить умы и оттачивать самое страшное, самое разительное оружие - мысль. <...> Мы тоже не собираемся "перевернуть мир", но мы хотели бы здесь о многом помыслить, главным образом, не страшась выводов".

В условиях чужбины, "пустоты, призрачности, бескровности, бесплодности" эмиграции, говорил Д. С. Мережковский на том же февральском собрании общества, когда "зараза усталости, обывательщина очень сильна, воздух напоен тончайшим ядом, мы теряем понемногу чистые понятия свободы и родины", задача "Зеленой лампы" - "искать противоядий", искать слов, которые слили бы воедино Россию и Свободу.

Постоянными участниками заседаний "Зеленой лампы" были И. А. Бунин, Б. К. Зайцев, М. Алданов, А. М. Ремизов, В. Ф. Ходасевич, Тэффи и другие писатели, получившие известность еще до революции и объединенные в "Союз писателей и журналистов". Частыми гостями и участниками заседаний и дебатов были философы Н. А. Бердяев, Л. И. Шестов, Г. П. Федотов. Дискуссионную ноту вносили в заседания молодые писатели Б. Ю. Поплавский, В. С. Варшавский, Д. Кнут, поэт и пианист Л. И. Кельберин. За время существования "Зеленой лампы" (с 5 февраля 1927 по 26 мая 1939) состоялось 52 заседания.

Особый интерес представляет разговор, вызванный докладом 3. Н. Гиппиус "Русская литература в изгнании", длившийся на протяжении двух заседаний. Участники дискуссии говорили о том, что перед революцией 1917 г. "целостное духовное состояние" русской интеллигенции "было разорвано", с "разорванным сознанием" она перешла в эмиграцию и "в таком состоянии пребывает до сих нор". Следовательно, задачей литературы является сохранение и восстановление утраченной целостности, и эту задачу уже начали выполнять "Современные записки" (И. И. Фондаминский-Бупаков). Не только сохранить "запас, вывезенный из России, а как бы немножко вырваться из кольца "только русского"" призывал собравшихся Д. С. Мережковский. "Выход из своего пруда в реку, в море - это совсем не так плохо и никогда плохо не было для художественного творчества", - поддержал своего вечного соперника И. А. Бунин1. В свете подобных задач особое место занял вопрос о литературной молодежи. В. Ф. Ходасевич говорил о засилье "стариков" в литературных журналах и о праве молодежи на эстетический поиск. Яростно отстаивала право молодежи называться русской и писать не о России, а о своей эмигрантской жизни Н. Н. Берберова. "Можно всю жизнь писать и о джас-банде, оставаясь русским писателем" полемизировала Берберова с Гиппиус2. И в докладе Гиппиус, и в выступлениях говорилось о необходимости развивать не только литературу, но и другие отрасли миросозерцания, в том числе философию, чтобы потом вернуть накопленное богатство России.

К сожалению, участники этих двух заседаний весьма односторонне отнеслись к оценке советской литературы. В штыки было встречено выступление молодого публициста и журналиста Ст. Ивановича (С. И. Португейса) о том, что эмигрантские писатели "варятся в собственном соку", оторванные "от родной почвы", и что "если даже подходить к советской литературе с чисто утилитарно-политическим мерилом, то даже с этой точки зрения она представляет громадный, выдающийся интерес". Весьма резко ответствовали Ивановичу Г. В. Адамович, И. А. Бунин.

Большое внимание на заседаниях "Зеленой лампы" уделялось обсуждению современной поэзии (реже прозы) в свете классического наследия и традиций литературы

Серебряного века. В частности, дважды собрания посвящались поэзии А. А. Блока. Большой резонанс, по свидетельству очевидцев, имел доклад Г. В. Иванова "Шестое чувство (о символизме и судьбах поэзии)".

Немало внимания уделялось проблемам современности. Так, в 1928 г. прошли диспуты "Левизна в искусстве" и "О музыке революции (Россия в повой поэзии)"; в 1929 г. обсуждался доклад Г. В. Адамовича "Конец литературы". В 1930 г. прошло собеседование на тему "Чего они хотят?" о "Современных записках" и журнале "Числа". В 1931 г. обсуждались темы "О настроениях молодежи", "Эмигрантский молодой человек" и "О духовном состоянии эмиграции". В 1935 г. был устроен вечер памяти Б. Ю. Поплавского. В 1938 г. прошел диспут "Одинокий человек в эмиграции". Тогда же состоялся большой разговор о современной поэзии в связи с обсуждением книги Г. В. Иванова "Распад атома". Внимание участников собраний привлекали и более общие темы: христианство (1928, 1933); "Что с нами будет? (Атлантида - Европа)" (1931); "Человек и машина" (1933); "Деньги, деньги, деньги" (1934). Две беседы со вступительным словом Д. С. Мережковского (30 мая 1929) и докладом 3. Н. Гиппиус (3 июня того же года) посвящались метафизике любви (позднее доклад был опубликован в пятом номере журнала "Числа" за 1931 г.).

В вечерах стихов "Зеленой лампы" принимали участие почти все поэты "русского Парижа".

Если "Союз писателей и журналистов" (как и "Современные записки") объединял в основном литераторов старшего поколения, то молодежь входила в "Союз молодых писателей и поэтов", основанный конце 1924 - начале 1925 г. Ю. Н. Терапиано, Д. Кнутом, А. П. Ладинским, В. А. Мамченко и просуществовавший до 1940 г. Следует заметить, что понятие "молодой писатель" связывалось в критике тех лет отнюдь не с возрастом. Г. В. Адамович был ровесником Ю. И. Терапиано, Г. В. Иванов родился в один год с Ю. Фельзеном, и всего на год моложе двух последних был П. С. Ставров. Тем не менее начавшие свой творческий путь до революции Адамович и Иванов считались мэтрами, а Терапиано, Фельзен и Ставров ходили "в молодых". "Союз молодых писателей и поэтов" вел весьма активную деятельность. По субботам в кафе па улице Данфер-Рошеро молодые писатели читали свои произведения и весьма нелицеприятно, с юношеским максимализмом, их обсуждали. Как правило, в обсуждениях участвовали Адамович и Иванов, чей авторитет был непререкаем. Однако этим дело не ограничивалось. Собрания молодых писателей были и своего рода школой мастерства. На заседаниях Союза выступал К. Д. Бальмонт и другие мэтры русской литературы.

Огромную роль в становлении "молодой" прозы сыграл журнал "Числа". Идея его создания принадлежит, помимо Г. В. Иванова, Николаю Оцупу (1894-1958), который и стал фактическим редактором "Чисел" по рекомендации Адамовича и Иванова. За четыре года (с 1930 по 1934) вышло десять номеров журнала. "Числа" стали зеркалом творческих исканий молодых писателей, рупором новаторских идей, оппозицией традиционалистским "Современным запискам" и "Русским запискам". Именно здесь сформировалось то многообразное единство, что получило название "русского Моппарнаса", или "парижской ноты". Термин "парижская нота" принадлежит Борису Поплавскому и характеризует то метафизическое состояние души молодых художников, в котором соединяются "торжественная, светлая и безнадежная" ноты1.

"Парижская нота". Духовным предтечей "парижской поты", по утверждению одного из самых глубоких ее исследователей Г. П. Федотова, был М. Ю. Лермонтов, в отличие от А. С. Пушкина воспринимавший мир как дисгармонию, а землю как ад. Лермонтовские мотивы можно обнаружить почти у всех парижских молодых поэтов, иногда в завуалированной, а иногда в прямой форме, как это делает Лазарь Кальберин (1907-1975) в стихотворении "О как знакомо мне все близкое тебе": "Любить, - зачем любить, без власти и без права? / Желать, - зачем желать наперекор судьбе?" Определенное влияние на молодых поэтов оказали европейские декаденты. "Русский Монмартр", как часто называли молодых русских поэтов, превосходно знал поэзию Ш. Бодлера, П. Вердена, Г. Аполлинера; увлекался прозой М. Пруста и Д. Джойса; спорил о сюрреализме и А. Бретоне, читал А. Бергсона и А. Шопенгауэра. Ощущение трагизма бытия, характерное для названных выше предшественников и современников, было вполне созвучно настроением и мыслям житейски неустроенных молодых поэтов.

"У пас нет прошлого, - говорил в 1933 г. на вечере "Чисел" молодой прозаик А. Алферов. - Мы не знали радости независимого положения, к нам не успели пристать никакие ярлыки... Отчаяние или почти отчаяние - вот основа нашего тогдашнего состояния".

"Страшные события, которых нынешние литературные поколения были свидетелями или участниками, - развивал положение Алферова Г. Газданов, - разрушили все те гармонические схемы, которые были так важны, все эти "мировоззрения", "миросозерцания", "мироощущения" и нанесли им непоправимый удар. И то, в чем были уверены предыдущие поколения и что не могло вызывать никаких сомнений, - сметено как будто окончательно".

"Незамеченным поколением" назвал свою генерацию ровесник и приятель Б. Ю. Поплавского прозаик Владимир Варшавский (1906-1977) в одноименной книге. Младшее поколение, покинувшее страну почти детьми, мучительно искало смысла жизни и своего места в ней и встречало равнодушие и непонимание. Все это осложнялось нищенским материальным положением большинства молодых талантов. Никто из них не вел жизни профессиональных писателей: работали таксистами, рабочими на заводах, поденщиками, подрабатывали уроками, переводами, перебивались мизерными стипендиями от различных фондов; часто голодали. У них был комплекс эмигрантской отверженности, гордыня соединялась с "трансцендентной униженностью", сладкая безнадежность с поисками нищего рая, пишет Варшавский. Рядом с надеждой на содружество, братство, обретение Бога жил все разъедающий скептицизм. Художественным воплощением этого типа молодого эмигранта стали герои романов Бориса Поплавского "Аполлон Безобразов" и "Домой с небес". Черты своего поколения отразил и Сергей Шаршун (1888-1975) в своем лучшем произведении - романе "Долголиков" (1961), названном им вслед за "Мертвыми душами" Н. В. Гоголя "поэмой".

"Персонажи Шаршуна, - писал Ю. Н. Терапиапо, - трагичны, одиноки, остро чувствительны, порой - мнительны, горды, иногда одержимы частично манией величия и манией преследования", и по своему каждый из них задевает нас, хотя порой с точки зрения среднего, нормального человека их психология может показаться больной и неприемлемой".

Однако отчаяние - только одна сторона поэзии "парижской ноты". В статье "О парижской поэзии" Г. П. Федотов утверждал, что она "билась между жизнью и смертью". Эти слова с полным правом можно отнести почти ко всем молодым писателям парижской эмиграции. Низкая действительность соединяется в их творчестве с идеалистической или даже мистической настроенностью.

Наиболее близким для молодых писателей был Г. В. Иванов, как и они, находившийся в постоянном поиске преодоления распадающегося мира. Философские и нравственные искания молодых активно поддерживал поэт и критик старшего поколения Г. В. Адамович. Оба они, как уже отмечалось, были непререкаемыми авторитетами и в "Союзе молодых писателей и поэтов", и в "Числах". Влияние "парижской ноты" испытывали как поэты, тяготевшие в стилевых поисках к В. Ф. Ходасевичу и классическим формам стиха, так и писатели, склонные к проповедуемым Адамовичем новаторским поискам в области формы. Наиболее сложно и многогранно "парижская йота" воплотилась в творчестве Бориса Поплавского.

Ярким примером классического направления поэзии "парижской ноты" являются стихи Анатолия Штейгера (1907-1944). Потомок швейцарских баронов, Штейгер провел детство на Украине, юношество - в Константинополе и Чехии. Жизнь его прошла в скитаниях: Париж, Марсель, Ницца, Лондон, Рим, Берлин, Берн. "Все столицы видели бродягу" - писал он в одном из стихотворений. Уже в своей первой книге ("Этот день", 1928) поэт мечется между "тоской и нерушимой верой", приятием жизни и ее трагическим осознанием:

Господи, я верую и жду, Но доколь, о Господи, доколь. Мне терпеть душевную нужду, Выносить сомнения и боль?

Но даже "полуночная жуть" бытия, "странные жуткие сны", умирание "червоного листа" и "последний лебедь в стынущем пруду" не могут до конца заглушить тягу лирического героя Штейгера к жизни: "С каждым часом и вздохом, земля,/Для меня ты становишься ближе". В последующих книгах - "Эта жизнь" (1932), "Неблагодарность" (1936), "Дважды два - четыре" (стихи последних лет, опубликованные посмертно; 1950) "душевная нужда", "сомнения и боль" по "бедной далекой Украине", по "покинутой Руси" расширяют "круг безвыходного одиночества": "Как беззащитен в общем человек / И как себя он не считая тратит..."

Никто как в детстве нас не ждет внизу, Не переводит нас через дорогу. Про злого муравья и стрекозу Не говорит. Не учит верить Богу.

До нас теперь ест дела никому - У всех довольно собственного дела. И надо жить, как все, - но самому... (Беспомощно, нечестно, неумело.)

Краткие приглушенные строфы, обрыв стиха на полуслове ("Только скоро нам правду скажет / Осень голосом ледяным..."; "И правду всю увидишь без прикрас / И жизнь - какой она на самом деле...") придают поэзии Штейгера трагизм, но не могут заглушить его светлых воспоминаний, его любовного чувства:

У нас не спросят: вы грешили? Нас спросят лишь: любили ль вы? Не поднимая головы, Мы скажем горько: - Да, увы. Любили... Как еще любили!..

Ощущение горечи пополам с надеждой вызвано у Штейгера отнюдь не смертельной болезнью (поэт страдал от туберкулеза, унесшего его в могилу), а принадлежностью к поколению.

Дихотомия трагического и светлого характерна и для поэзии Довида Кнута (1900-1955). Наиболее зрелый его сборник - "Парижские ночи" (1932) включает всего 20 стихотворений. По сравнению с ранней лирикой стиль поэта строже, библейские образы используются скупее, тематика более приближена к реальности. Ряд раздумий приобретает тютчевскую философскую глубину. Среди наиболее часто повторяющихся образов - "ночь", "тишина", холод (холодный мир, стынущий осенний город, стынущая жизнь, белесое небытие, земля в снегу, коченеющий лес). Поистине поэтической находкой стал страшный финал стихотворения "Ты вновь со мной - и не было разлуки": "Мой друг единственный, о, как печально это: / Нам даже не о чем и помолчать вдвоем". Пределом трагизма стало заключительное стихотворение первой части сборника:

Отойди от меня, человек, отойди - я зеваю. Этой страшной ценой я за жалкую мудрость плачу. Видишь руку мою, что лежит на столе, как живая, -Разжимаю кулак и уже ничего не хочу.

Отойди от меня, человек. Не пытайся помочь. Надо мною густеет бесплодная тяжкая ночь.

По дойдя до предельного опустошения, поэт находит, даже в трагическом проявление таинственного величия жизни. Едва ли не лучшим в "Парижских ночах" является стихотворение "Я помню тусклый кишиневский вечер..." о еврейских похоронах, в которых поэту открылся "особенный еврейско-русский воздух, / Блажен, кто им когда-либо дышал". В плачущей еврейке Кнут увидел "женщину из книги Бытия":

О, как прекрасен был высокий голос!

... пел он - обо мне О нас, о всех, о суете, о прахе, О старости, о горести, о страхе, О жалости, тщете, недоуменье, О глазках умирающих детей...

Этот голос то "звенел металлом" и "веселел от яростных проклятий Богу", то "хвалил Божью волю" и исступленно кричал "о вере, о смирении". И подобно своей героине, поэт, завершая книгу стихотворением "Уже давно я не писал стихов...", то утверждает, что жизнь - "бессмысленность и ложь", то говорит, что подобно бутылке, брошенной в море, "Я эти безнадежные слова / Бросаю в необъятные пучины, / Со смутною надеждой на спасенье, / на обретение "спокойного, твердого, мужественного друга", своего двойника и заместителя.

Отзвуки "парижской ноты" совершенно определенно звучат и в поэзии Владимира Смоленского (1901 - 1961). Ему удалось выпустить при жизни три сборника стихов, четвертый - "Стихи" (1963) после его смерти издала жена поэта. Уже в двух первых сборниках "Закат" (1931) и "Наедине" (1938) отчетливо проявилась тяга Смоленского к поэтам "парижской ноты". Лирический герой воспринимает действительность как "мир призрачный, ненастоящий", "еле зримый", мерцающий "отраженным светом", "плывущий". Наиболее часто повторяется слово "темный" ("темнота)": "темноте бездонной", "темным дням и мертвым ночам" соответствует "сознанье темное" поэта, "темные черты и смертное томленье", "темные надежды" (рифмующиеся с "истлевшими одеждами"); душа поэта отражается "в водах темного колодца"; даже "обручальное кольцо на пальце высохшем темнело". С темнотой связан образ мрака и холода: "звезды в мраке стынут", "звездная мгла".

Есть, ей ни названья, Ей нет начала, нет конца, И мертвое ее дыханье Живые леденит сердца.

Подобно многим поэтам "русского Монпарпаса", Смоленский явно находился под влиянием Г. В. Иванова, когда писал страшные строки стихотворений "Никого не любить, ни себя, ни других - никого" и "Все давным-давно просрочено":

Все давным-давно раздарено, Выменено на гроши, Выкрадено, разбазарено, Брошено на дно души.

Отчаяние звучит в стихотворении "Проклясть глухой и темный мир...": "Из смерти в смерть, сквозь бред, сквозь ночь, / Сквозь холод, что синеет в жилах, / Сквозь страшные свои мечты..." Даже многоточие, завершающее стихотворение, напоминает стиль Иванова. Однако уже в первых сборниках отчаянье порой сменяется надеждой:

Конец всему. Но разве сердце может Понять, поверить, что когда-нибудь, Быть может, через несколько мгновений, Оно сорвется в ледяную муть...

("Звезда с небесных падает вершин...")

Усталость и тишина в глазах спящего человека из стихотворения "Плывет луна в серебряном огне" соединяются с бессмертием. В ответ на голоса из России "в тьму из тьмы" поэт кричит "о гибели и надежде" ("Иногда из далекой страны...").

Ужас смерти пронизывает и многие произведения последнего прижизненного "Собрания стихотворений" (1957) Смоленского. Однако весьма часто лирический конфликт стихов будет завершаться победой веры и надежды. Так, в стихотворении "Л все-таки всего страшнее гроб..." повествование начинается страшными натуралистическими подробностями собственных похорон:

А все-таки всего страшнее фоб - На сердце лед и тление на лоб, И гвоздь, что будут в крышку забивать. И будет каждый горсть земли бросать...

Однако во второй строфе поэт выразит надежду:

По, может быть, за этим будет свет, Который ты предвидел столько лет, И станут явью вес земные сны, И все мечтанья будут свершены. <-.. >

Все может быть, все может сердце ждать, Когда оно не хочет умирать, И ожидая неземной полет, Оно страшится, и оно поет...

Характерно переосмысление Смоленским в поздних "Стихах о мышах" образа судьбы-кошки, играющей человеком-мышкой, из книги 1938 г. Тогда он нес страшноватый оттенок безысходности:

Так с мышью играет кошка, Гладит остреньким коготком - "Помучься еще немножко, Умереть успеешь потом..." <... >

У самого сердца колет Коготок, то слабей, то сильней, Никуда не скрыться от боли. От жестокой и нежной воли Темной души твоей.

Теперь, несмотря на то что метафора жизни (а скорее, смерти) - мышеловки, поджидающей человека, сохранилась, ей дано и противопоставление:

И над этим мышиным страданьем, Над страшной мышиной судьбой - Заря в розоватом сиянье. Звезда в вышние голубой. <... >

Я все это вижу, зная, Что мне не дано понять Этого ада иль рая -Ужас, смысл, благодать.

В стихах 1930-х гг. прорывается вера в "Божье воздаяние" за страдания, потери. Кроме суеты жизни, есть и "божественное опьянение" жизнью, любовью, стихами. Есть высшие чувства ("Монблан"). Есть вера в то, что смерти нет ("Ты встаешь из ледяной земли...", "Стихи о Лермонтове"):

И победное смерти жало - Не конец уже, а начало.

("Между жизнью и смертью прослойка...")

Идея очищающей смерти и воскресения проходит и через стихотворения о России: "Ты в крови - а мне тебя не жаль..." и "Я знаю, Россия погибла...". "Верю, Россия осталась / В страданьи, в мечтах и в крови" - пишет Смоленский в 1955 г., надеясь, что в последний час родина протянет ему руку:

...сквозь страхи земные, В уже безысходной тоске, Я сильную руку России Держу в моей слабой руке.

("Я знаю, Россия погибла...")

Приверженность В. А. Смоленского к классической простоте не снимает вопроса о новаторстве поэтов-традиционалистов, принадлежащих к "русскому Монпарнасу". Метафоры и прозаизмы того же Смоленского неожиданны и вполне выдержаны в духе поисков новой выразительности, начатых В. Ф. Ходасевичем и Г. В. Ивановым (не случайно обоим мэтрам Смоленский посвятил стихотворения). Весьма смела и неожиданна рифма поэта. Так, современники восхищались оригинальностью рифмовки "ангелом -Врангелем", "клевера - с севера" ("Над Черным морем, над белым Крымом..."); не уступают ей и многие другие рифмы. Даже когда рифма Смоленского традиционна, она поражает вынесением в конец стиха самых ключевых слов (порой соединенных по принципу оксюморона), что было характерно для поисков XX в.

Но, несмотря на сильное влияние "парижской ноты", далеко не все молодые поэты были подвержены пессимистическим настроениям. Например, Георгию Раевскому принадлежит весьма ироничное стихотворение, обращенное к его другу В. Л. Смоленскому:

Смотри, мой друг, не дремля, в оба; Могильщиками ты обманут - Доумнраевшся до гроба, А воскрешать тебя не станут.

Особое место среди младшего поколения поэтов занимает Юрий Терапиано (1892-1980). Сборники его стихов -"Лучший звук" (Мюнхен, 1926), "В дыму" (Париж, 1926), "Бессонница" (Берлин, 1935), "На ветру" (Париж, 1938),

"Избранные стихи" (Вашингтон, 1963). Критик и поэт Ю. Иваск так пишет о Терапиано:

Он "не любил крайностей - ни авангардных, ни романтических и был чужд модного в 30-х годах пессимизма. Он предпочитал золотую середину: был всегда уравновешен в поэзии, но не холоден, не равнодушен к современному миру, к человеку".

Начиная с первых стихов и поэмы "Невод" и до конца своего творческого пути поэт неизменно обращался к философским проблемам бытия, среди которых большое место отводилось Богу, религиозной мистике. Г. П. Федотов в уже упоминавшейся статье "О парижской поэзии" даже назвал Терапиано поэтом "торжественной религиозной мистики" и последователем В. В. Иванова, работавшего в той же манере.

* * *

Зарождение фашизма, приход фашистов к власти в Германии и Италии, начало Второй мировой войны и последовавшая вскоре оккупация Парижа немецкими войсками поставили перед русской диаспорой вопрос об отношении к фашизму. Из крупных писателей откровенную поддержку фашистам оказал только Д. С. Мережковский, хотя и здесь все было не просто. Автор "Христа и Антихриста" довольно быстро разочаровался в Муссолини, презирал Гитлера, но надеялся, что немцам удастся победить сталинский режим. Из молодых писателей к фашизму тяготел Лазарь Кельберин.

Большинство эмигрантов не приняли фашизма и его человеконенавистнической идеологии: "Между русскими гитлеровцами и нами такая же пропасть, как между нами и коммунистами" - писалось в редакционной статье четырнадцатого номера "Нового Града". Тотчас после оккупации немцами Парижа большая группа писателей не только отказалась от какого бы то ни было сотрудничества с фашистами, но и покинула Париж, уехав в так называемую свободную зону. Среди них был и нобелевский лауреат И. А. Бунин. Многие эмигрировали в Америку по списку, подготовленному И. И. Фондаминским, однако сам он полученной визой в США не воспользовался, вернулся в Париж, где был тотчас интернирован и погиб в фашистском концлагере. Такая же судьба постигла Юрия Фельзена, Юрия Мандельштама, Раису Блох, Михаила Горлина. Вместе с тысячами русских резервистов, получивших по закону от 31 марта 1928 г. право служить во французской армии, записался добровольцем и 45-летний Георгий Адамович, скрыв от комиссии свой порок-сердца. Ушли в Сопротивление Гайто Газданов (с женой), Николай Оцуп, Довид Кнут (с женой - дочерью композитора Скрябина, Ариадной, погибшей от руки фашистов). Десять месяцев провел в гестаповской тюрьме в ожидании исполнения смертного приговора, к счастью, так и не случившегося, поэт и драматург Владимир Корвин-Пиотровский (1891 - 1966). С 1940 г. участвовала в борьбе с фашистами Зинаида Шаховская (1906-2001). Она была сестрой во французском военном госпитале, участвовала в деятельности Парижского подполья и чудом выскользнула из лап гестапо; награждена орденами Почетного Легиона Франции и Бельгийским Крестом. Антифашистские статьи печатал смертельно больной Анатолий Штейгер, за что был занесен гитлеровцами в список врагов Рейха, подлежащих уничтожению.

Кстати, термин "Сопротивление" своим возникновением обязан русскому поэту и ученому-этнографу Борису Вильде-Дикому (1908-1942). Вместе с другим сотрудником парижского Института Человека он начал издавать подпольную антифашистскую газету под названием "Resistance". О духовной стойкости Вильде говорит его шутливое стихотворение, написанное незадолго перед казнью:

Невозмутимый как всегда, С отвагой никому ненужной, Так послужу мишенью я Для дюжины немецких ружей.

Об этом же свидетельствует и вполне серьезная записка жене, составленная в ночь перед расстрелом:

"Как все ясно! Вечное солнце любви всходит из бездны смерти <."> Я готов, я иду. Я покидаю Вас, чтобы встретить Ваг снова в вечности. Я благословляю жизнь, за дары, которыми она меня осыпала..."

Погибла в концлагере Равенсбрюк и автор религиозных стихов монахиня Мать Мария, в миру Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева (по второму мужу Скобцова; 1891-1945). Ее единственная вина заключалась в том, что она спасала от смерти людей. Мать Мария явилась добровольно в гестапо, когда немцы арестовали ее сына Юрия, тоже погибшего в фашистской неволе. В концлагере она поддерживала павших духом даже тогда, когда сама уже не могла ходить. Избиения и оскорбления совок переносила с христианским смирением, оправдывая свои ранние строки: "Ослепшие, как много вас! / Прозревшие, как вас осталось мало!"

Участие в борьбе с фашизмом, как правило, не означало принятия русскими эмигрантами советской власти. Это была солидарность с русским народом. Некоторая часть эмиграции, впрочем, надеялась, что с победой над фашисткой Германией в России восторжествует демократия, будут возвращены свобода слова, свобода личности. Поэма А. Т. Твардовского "Василий Теркин", по-человечески добрые национально окрашенные стихи К. М. Симонова (в первую очередь "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..."), публикация в СССР в годы войны произведений А. А. Ахматовой, выход книги стихов Б. Л. Пастернака давали некоторую надежду на это. В 1946 г. состоялась встреча остававшихся во Франции русских писателей-эмигрантов с приехавшими в Париж полпредами Союза писателей СССР Константином Симоновым и Ильей Эренбургом. Как будто бы намечалось новое единство. Даже постановление ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград"", документ, где подвергались облыжным обвинениям Ахматова и Зощенко, на первых порах было воспринято как "зигзаг", как отступление от "новых времен". Однако вскоре стало очевидно, что речь идет не о случайности, а о закономерности, об очередном "закручивании идеологических гаек". Намечавшиеся было контакты разрушились. И лишь очень немногие продолжили сотрудничество с советской властью. Среди них поэт и прозаик Антонин Петрович Ладинский (1896-1961), вернувшийся в 1955 г. в СССР, где создал свои лучшие романы о Древней Руси "Когда пал Херсонсс..." (1937 1958), "Анна Ярославна - королева Франции", "Последний путь Владимира Мономаха" (1960).

После 1945 г. жизнь русского литературного Парижа не прекратилась, но и не имела столь бурного развития, как до войны.