Новые тенденции в развитии житийного жанра

Расцвет русской агиографии приходится на XVI в., что связано с канонизацией большого числа святых на церковных соборах 1530–1540-х гг., а также с грандиозной по размаху и результативности коллективной работой книжников школы митрополита Макария по составлению Великих миней четиих. Благодаря усилиям не одного поколения агиографов, как отечественных, так и зарубежных, к XVII в. в русской литературе прочно утвердилась схема канонического жития. Опа позволяла, по словам Λ. П. Кадлубовского, "по готовым формулам написать житие святого, о котором не было известно ничего, кроме имени и того основного содержания его жизни, что он был иноком и подвижником". Дальнейший процесс схематизации житийного повествования вел к самоизоляции и вырождению жанра. Однако репертуар русской агиографии всегда был богат произведениями, далекими от жанровых стереотипов, о чем свидетельствуют жития Александра Невского, Михаила Клопского, Петра и Февронии Муромских.

Рост светского начала в русской агиографии

В XVII в. поиск путей обновления житийного жанра становится более интенсивным. Житийная схема все чаще наполняется конкретным биографическим материалом, проявляется внимание к индивидуальным особенностям личности и судьбы героя. Растет интерес агиографа к рядовому человеку, бытовой и исторической конкретике; идеализация героя совершается на новой почве, сниженной и упрощенной. Этот процесс особенно активно проходил на периферии "большой" литературы – на русском Севере. Здесь стихийно возникали свои "народные" святые, которым приписывался дар чудотворения, и этими святыми были не христианские подвижники, а обычные люди с необычной судьбой. Почитание таких святых преследовалось официальной церковью, но иногда под давлением "низов" она была вынуждена признать их культ, а рассказы о новых чудотворцах облечь в форму жития.

К местночтимым святым русского Севера принадлежит Варлаам Керетский, чье житие складывается на рубеже XVI–XVII вв. Бывший во времена Ивана Грозного священником Никольской церкви в городе Коле, он "по наущению дьявола" (скорее всего из-за ревности) убил жену. Варлаам жестоко наказал себя за содеянное: "изволилъ страдати за грѣхъ, – еже с мертвым тѣломъ по морской пучинѣ с мѣста на мѣсто плавати, дондеже оно мертвое тѣло тлѣнию предастся... и весла из рукъ своих не выпущаше, но труждашеся велми и псалмы Давидовы пояше, то бо ему пища бяше". Приняв добровольное мучение, раскаявшийся грешник становится святым, который в трудную минуту приходит на помощь терпящим в море бедствие. Он спасает во время шторма суда, защищает рыбаков от волн, ободряет мореходов, унесенных бурей в "пучину морскую", помогает вырваться из ледяного плена кораблю каргопольских купцов. Благодаря его молитве Бог уничтожил "морских червей", точивших корабли. Отличное знание местной топографии, использование мореходной терминологии выдает в авторе произведения о Варлааме Керетском жителя Беломорья, связанного с морским промыслом. Житие мог написать монах Соловецкого монастыря, среди братии которого было много поморов.

Из рассказа о жизни другого популярного святого русского Севера не ясно, почему он святой. Сын крестьян из села Верколы, ои рано приобщился к труду земледельца. Однажды, когда 12-летний мальчик работал вместе с отцом в ноле, разразилась сильная гроза; "отрок Артемий ужасеся и от того великого ужаса и грому испусти дух". Его тело было погребено в пустынном месте, так как в народе "убьеных громом или молниею гнушаются". Таким образом, "Житие Артемия Веркольского", по мнению Л. А. Дмитриева, "представляет собой рассказ о трагическом жизненном случае, лишенном какого бы то ни было церковно-религиозного значения".

Лишь спустя 33 года было обнаружено, что тело отрока нетленно и от него исходит сияние. В церкви, куда перенесли мощи Артемия, стали совершаться чудеса, их описание и составило основную часть "Жития". Если первая редакция произведения, созданная около 1618 г., включала 53 чуда, то третья редакция, возникшая на рубеже XVII–XVIII вв., содержала уже 85 чудес. Записи чудес обычно имели краткую форму документального свидетельства, как, например, третье чудо святого: "В то же время бѣ нѣкая жена именем Ирина. Едино же у нея око вельми болно бысть. И молебная соверши Господу Богу и святому Николѣ, и приложися ко гробу праведнаго Артемия. И бысть око ея здраво, яко николи же болѣ.

И прослави та жена Бога и угодника его святаго Артемия. И отъиде в дом свой радуяся".

Среди чудес, совершенных святым, есть и остросюжетные, подобные рассказу о юноше Евсее Теплухине. Зимой, будучи на морских промыслах, он отправился в Пустозерский острог за припасами, но попал в сильный туман и заблудился во льдах Печорской губы. В "велицей печали блудиша три дни... И отчаявся живота своего, и чая себе от глада и мраза умрети". Однако стоило ему помолиться святому Артемию, как туман рассеялся и Евсей нашел дорогу к людям. В другой раз после молитвенного обращения к веркольскому чудотворцу сельчане смогли найти и откопать в снегу мальчика, катавшегося на санках с горы и затерявшегося в сугробах.

Герой "Жития" – крестьянский сын, чья горестная судьба на протяжении веков возбуждала интерес и симпатию народа. Чудеса святого вырастали из народной молвы, слухов, устных рассказов о его заступничестве, которые в процессе бытования обрастали ореолом достоверности. Они воскрешали исторические эпизоды из жизни Верколы и ее обитателей, были богаты подробностями бытового характера. Не случайно среди духовных подвигов Артемия так много чудес исцеления. В их основе лежит типичная жизненная ситуация, когда человек, попавший в беду, ищет защиты у своего небесного покровителя. Святой приходит на помощь то мальчику, больному "трясавицей", то некоему Павлу, у которого "обратися лице его назад"; доски от старого гроба Артемия, использованные для писания икон, и даже стружки от них – все обладает целебной силой.

Близость Артемия к труду земледельца, к миру природы отразили древние иконописцы, изображая "народного" святого босым, в длинной крестьянской рубахе на фоне сельского пейзажа. При этом мастера стремились запечатлеть суровую красоту северной природы: холодную голубизну неба, равнинную местность с редкими селениями, удивительную прозрачность рек и восковую белизну церквей. Изографы пытались подчеркнуть неразрывную связь человека и природы, одухотворяя пейзаж и "укореняя" героя в привычной для него, крестьянина, природной среде.

Процесс фольклоризации житийного жанра, наиболее ярко проявившийся в литературе русского Севера, приводил к его трансформации и сближению с такими светскими жанрами, как сказание и повесть.

С демократической традицией севернорусской агиографии теснейшим образом связана житийная литература Сибири, поскольку среди тех, кто осваивал новые земли, было много выходцев с севера Руси. Например, создание и бытование "Жития Василия Мангазейского" – памятника сибирской агиографии второй половины XVII в. – ученые связывают с Великим Устюгом. В основе произведения лежит рассказ о юном сидельце Василии, который безвинно погиб под пыткой из-за несправедливого обвинения, а после смерти стал небесным покровителем "промышленных людей" Сибири. Памятник замечателен отражением сурового быта Мангазеи и трудностей таежной жизни, описанием соболиного промысла и походов за ясаком. Как и создатели севернорусских житий, его автор дорожит бытописательной стороной рассказа о человеке, которого святым сделала его необычная судьба.