Неомифологизм

Неомифологические тенденции, зародившись в русской литературе в начале столетия, получили развитие в творчестве таких крупнейших писателей XX в., как Е. И. Замятин, Б. А. Пильняк, М. А. Булгаков, А. П. Платонов, А. Грин, С. А. Клычков, М. М. Пришвин, Б. Л. Пастернак.

В неомифологическом тексте художественное описание эпохи создается путем ее соотношения с мифологическим сюжетом, образом, деталью, которые служат "кодом", "шифром", проясняющим тайный смысл происходящего. В качестве мифологической основы повествования могут выступать как изначальные архетипы, античные и библейские мифы, так и историко-культурные или историко-литературные мифы, т.е. сюжеты и образы истории и мировой литературы, ставшие в сознании современного человека универсальными обобщениями. Так, к числу античных мифов, использованных Е. И. Замятиным, М. А. Булгаковым, А. П. Платоновым, Ю. К. Олешей, Б. Л. Пастернаком и др., относятся унаследованный от символистской эпохи мотив борьбы хаоса и космоса, Диониса и Аполлона, трансформированный в противостояние стихии и организации. Широко распространено введение ветхозаветных мифов о грехопадении человечества ("Мы" Е. И. Замятина, "Вор" Л. М. Леонова), о поисках земли обетованной, строительстве Вавилонской башни ("Легенда про неистового Калафата" Л. М. Леонова, "Котлован" А. П. Платонова); история Каина и Авеля ("Зависть" Ю. К. Олеши, "Барсуки" Л. М. Леонова и т.д.), всемирного потопа ("Уход Хама" Л. М. Леонова); библейский миф об исходе, обретении земли обетованной ("В пустыне" Л. Н. Лунца, "Падение Дайра" А. Г. Малышкина, "Джан" А. П. Платонова), мотив строительной жертвы ("Соть" Л. М. Леонова, "Котлован" и сюжет "счастливой" Москвы Ивановны в романе А. П. Платонова, "Башня" А. К. Гастева и др.). В конечном счете эстетический мир наиболее значительных романов первой половины XX в. организован вокруг фигуры Христа и новозаветного сюжета Голгофы и Спасения, сопряженного с мифологизированным материалом личной судьбы (образ и судьба Д-503 и J у Е. И. Замятина, мотив Спасения у А. П. Платонова и М. А. Булгакова). Характерен также общий для эпохи язык апокалипсической образности, мифологема конца истории.

Своеобразие мифологического словаря, использованного прозой 1920-1950-х гг., связано с широким обращением к архетипическим образам и мотивам, несущим память нации, всего человечества и тем самым воплощающим коллективное бессознательное, глубинные, изначальные стороны действительности, универсальные ситуации человеческого бытия. Таковы архетип мирового дерева ("Общепролетарский дом" в "Котловане" А. П. Платонова), архетип матери, сиротства (у того же Платонова), архетип мудрой старухи (у Е. И. Замятина), мудрого старика, лежащий в основе образа Емельяна Пчхова в леоновском "Воре", архетип братьев-врагов ("Зависть" Ю. К. Олеши, "Барсуки" Л. М. Леонова), архетипы земли, дома, домашнего очага, праславянская мифология (С. А. Клычков, ранний Л. М. Леонов)1.

Интересно использование хронотопа волшебной сказки и развертывание на его основе истории нравственной эволюции современного человека (роман М. М. Пришвина "Кащеева цепь").

Течение художественной эпохи отмечено попыткой создания текста, аналогичного "петербургскому". Московские повести Булгакова и Чаянова, московские романы А. Белого, "Вор" Л. М. Леонова, "Лето Господне" И. С. Шмелева, "Мастер и Маргарита", а позже и "Доктор Живаго", восприняли у "петербургского" текста мифологию городского пространства в его амбивалентной сущности с характерными для него темами маленького человека, непризнанного гения, осмеянного пророка, мотивами двойничества, безумия, снов, кошмаров, хронотопом пустого места, воссозданием пограничной ситуации между жизнью и смертью и устремлением к спасению, прорыву в другую реальность, воплощением духовности (И. С. Шмелев).