Неомифологическое сознание

В структуре текста "Улисса" А.Ф. Лосев видит элементы, присущие мифу. Линейное время превращается в циклическое, настоящее перетекает в прошлое, прошлое в настоящее. Текст перенасыщен аллюзиями, реминисценциями, символами. Язык произведения близок мифологическому предъязыку, для которого характерно "всеобщее оборотничество". Джойс в "Улиссе" использует стилевой прием "мифологических аналогий", а в области композиции и архитектоники опирается на великое творение Гомера. Мышление XX в. - "неомифологическое сознание". Именно этот термин употребляют культурологи для обозначения особенностей современной художественно-мыслительной деятельности.

Хотя Джойс скептически относился к возможностям мифа в современной литературе, сам он в своем творчестве использовал миф. На это указывает, в частности, гомеровский заголовок романа и авторские комментарии, устанавливающие родство "Одиссеи" и "Улисса". Английский исследователь Дж. Куддон подчеркивает насыщенность литературы XX в. мифами: "Поэт Уильям Блейк "изобрел" собственную мифологию, как он говорил, чтобы не превратиться в раба чужой. Он соединил свои прозрения с существующими мифологиями, прибавив к этому идеи христианства, Сведенборга и неоплатоников. Йитс удачно использовал кельтские фольклор и легенды мистического толка. Йитс изложил свою мифологию в "Видении" (1926). Герман Мелвилл ("Моби Дик, или Белый кит"), Джеймс Джойс ("Улисс") и Д.Г. Лоренс ("Пернатый змий") также использовали мифологические материалы, которые Юнг определял как "коллективное подсознание".

"Улисс" - "национальный ирландский эпос", если верить рассуждениям героя этого романа Стивена Дедала.

Критик А. Генис попытался дать общую оценку и характеристику смысла знаменитого произведения Джойса и подчеркнул, что этот писатель создал в "Улиссе" "демократический эпос повседневности", в котором читатель сталкивается с "фронтальной реальностью". Этот автор учит строить жизнь несоразмерно государству, идее, народу, но соразмерно человеку. Тем самым он восстановил "сплошную ткань бытия".

В поисках утраченного Пруста

В художественной реальности Пруста отсутствуют бурные и громкие внешние события. Зато каждое малейшее движение души личности чутко улавливается и фиксируется автором.

Однако давайте зададимся вопросом: ну и что? Да, малейшее движение души писатель запечатлевает. Однако какое это имеет значение? Ну что за проблема, какой интерес представляет, что герой повествования про себя замечает: "... едва лишь гасла свеча, глаза мои закрывались так быстро, что я не успевал сказать себе: "Я засыпаю". А через полчаса просыпался от мысли, что пора спать; мне казалось, что книга все еще у меня в руках и мне нужно положить ее и потушить свет; во сне я продолжал думать о прочитанном, но мои думы принимали довольно странное направление: я воображал себя тем, о чем говорилось в книге - церковью, квартетом, соперничеством Франциска I и Карла V. Это наваждение длилось несколько секунд после того, как я просыпался..."

Так начинается это произведение, и потом оно превращается в сериал из семи томов, в которых подробности деятельности сознания тщательно протоколируются. При этом в конце концов ничего или почти ничего не происходит.

Да, конечно, по-своему интересна эта замедленная съемка, документирующая движение сознания. Но каков ее смысл? Какова цель? Мы привыкли к литературе, анализирующей состояние мира, как в трагедиях Шекспира, борющейся со злом и карающей его смехом, как в комедиях Мольера. Мы привыкли к философичным раздумьям над несовершенствами бытия, как в прозе и поэзии Вольтера. Мы привыкли к литературе, которая, как шампанское, веселит нас, объясняя, что любую неблагородную хитрость можно перехитрить и победить, как это делает герой Бомарше - севильский цирюльник Фигаро...

А тут писатель следит за тем, как он засыпает и как через полчаса просыпается от мысли, что "пора спать".

Как говорят некоторые мои студенты: "Сдохнуть можно от такой литературы!". И не стоит ли за всей этой литературой эффект "голого короля"?

Впрочем, усомнимся в сказанном: такая фиксация движения сознания может иметь скрытый от нашего восприятия смысл.

Однако не лучше моих студентов в начале 10-х годов XX в. судили о романе Пруста видные издательства Парижа - издательство "Фаскель", издательство "Нувель ревью Франсез" (нынешний "Галлимар") и издательство "Оллендорф". Эти издательства отказались печатать роман Пруста даже за счет автора, несмотря на то, что у него уже было литературное имя, а влиятельные друзья хлопотали за него. Отрицательный отзыв на первый вариант романа Пруста дал Андре Жид.

Впрочем, усомнимся в сказанном: уже через год в ноябре 1913 г. книга вышла. А в декабре 1919 г. роман получил высокое признание: Прусту присуждают Гонкуровскую премию.

Гоголь говорил: "Редкая птица долетит до середины Днепра". А я скажу: "Редкий читатель дочитывает до половины прустовский 7-томный сериал. Между тем как редкий читатель не дочитает до конца несмотря на объем "Сагу о Форсайтах" Голсуорси, серию романов Фолкнера или "Тихий Дон" Шолохова.

Но что же это за великое произведение, которое трудно дочитать до конца?

Впрочем, массовость потребления литературного произведения не может быть свидетельством его художественных достоинств, иначе А. Маринина - классик.

Быть может, мы должны особо ценить Пруста за то, что он, а вслед за ним Джойс открыли литературу "внутреннего монолога"? Но вспомним, что сама техника внутреннего монолога была создана до Джойса и Пруста.

Так, может быть, Пруста следует ценить вовсе не за пионерное изображение тягучести времени и не за открытие потока сознания?