Западная политическая культура: римский путь
Человек западной традиции – это вечно мятущийся герой-мужчина, прометеевского толка бунтарь, постоянно взыскующий для себя свободы и движения...
Ричард Тарное
Достаточно долго политологи рассматривали западную политическую культуру в качестве определенного эталона в мире политики. Эта культура, которую создал "освобожденный от оков Прометей", олицетворяла для большинства человечества устремленность человека к вершинам рационализма, технологизма и прогрессизма. Агрессивный антропоцентризм является наиболее мощной нравственной парадигмой Запада в сфере политики, последовательно утверждая весьма категоричные максимы – человек есть не только мера всех вещей, но и единственный источник силы, обеспечивающий политическую стабильность и прогрессивное развитие.
Сегодня все современные международные организации активно пропагандируют политические ценности, которые генетически и структурно порождены менталитетом Просвещения: свободу, равенство, права человека, достоинство личности. В определенном смысле наш век стал эпохой невиданного торжества идеологии Просвещения и... началом ее заката. Поднявшись на вершины рационализма, прогрессизма и технологизма, западный человек увидел наконец такие "бездны" прогресса, которые заставили его содрогнуться и переосмыслить заново весь пройденный путь.
Никогда за всю историю человечества не были столь разительными контрасты между богатыми и бедными странами, между господствующими и обездоленными классами, между информированными и неинформированными структурами. Вера в спасительную силу "морали успеха", поразительная терпимость к неравенству во всех его формах, к личному своекорыстию, к необузданному утверждению агрессивного эгоизма изрядно запятнали высокие идеалы прогресса, благоразумия и индивидуализма.
Драма прометеева человека, захваченного идеей рациональности, состоит в том, что ему удалось одержать пиррову победу над "нерациональным" миром природы и человеческой культуры. Технологический энтузиазм адептов Просвещения, забывших о том, что природа – это все-таки храм, а не мастерская, сегодня прямо ведет человечество к экологической катастрофе. Технический прогресс неуклонно пожирает пространство природы и культуры, производя в них неслыханные опустошения. Все возрастающее технологическое могущество прометеева человека сочетается с крайним духовным убожеством порожденного им потребительского общества: сформировался катастрофический дисбаланс между технологическим активизмом и внутренней, духовной культурой "одномерного человека".
Именно поэтому современные политологи сегодня пытаются заново переосмыслить роль и значение западной политической культуры, западных политической традиций и ценностей в политике. Сами западные политологи пытаются по-новому осознать возможности западной политической культуры, пытаясь найти выход из современных тупиков развития технической цивилизации. Это тем более актуально, что сегодня впервые за многие столетия обозначились явные признаки замедления темпов развития западной цивилизации. Согласно прогнозу Всемирного банка цивилизации, причисляющие себя к Западу (североамериканская, западноевропейская, Австралия и Новая Зеландия) в 2001 г. производили около 45% мирового ВВП. Эксперты отмечают, что их доля заметно сократилась за полвека – в 1950 г. она составляла 54,5%. Прогнозы экспертов также неутешительны: они прогнозируют дальнейшее снижение доли ВВП примерно до 38,5% в 2015 г., одновременно предполагается также снижение доли этих регионов в мировом населении с 12% в 2001 г. до 10,1% к 2015 г.[1]
Причины взлета и падения западной цивилизации волнуют умы многих известных ученых. Американский философ Р. Тарнас, исследовавший историю западного мышления, считает, что в основе западной ментальности лежит героическое побуждение сформировать разумное и самостоятельное человеческое "я"[2]. Этот путь был далеко не простым, на Западе исторически формировались весьма разные политические традиции, которые, пересекаясь, способствовали формированию альтернативных полюсов западной политической культуры.
Поиски западной культурной идентичности неизменно приводят исследователей к констатации того не лишенного иронии факта, что "на вопрос о единстве есть два ответа"[3]. Западная культура восходит к двум не сводимым друг к другу началам: античному язычеству и иудео-христианской традиции. Афины и Иерусалим – вот два символа этих начал. Истоки этой оппозиции восходят к противопоставлению еврея и грека, заимствованному у св. Павла. Афины и Иерусалим, античное и иудео-христианское можно сравнивать как религию красоты и религию послушания, эстетику и этику, разум и веру, свободное исследование и традицию. Западный мир живет напряженным сочленением этих двух полюсов, его динамизм проистекает из их конструктивного конфликта.
От античного полиса западная политическая культура унаследовала традиции автономных городских коммун и такие черты полисного генотипа, как свобода совести и трудолюбие. Полисная система основывалась на уважении к достоинству личности, ее свободному выбору и представляла собой сообщество свободных граждан, что явилось ядром будущего гражданского общества. Христианская традиция с ее пониманием человека и его греховности также послужила формированию демократической духовной культуры: она утверждала, что в своей греховности все абсолютно равноправны перед Богом, ни у кого нет привилегий – ни у папы, ни у аристократов. Единственная возможность искупить первородный грех – постичь смысл сотворенной Богом природы, чтобы таким путем узнать, чего хочет от человека Творец. Как подчеркивал Р. Бойль, природа – это кафедра, воздвигнутая Творцом для индивидуального обучения человека духу истинного благочестия[4].
Однако западная цивилизация не является наследницей исключительно Афин и Иерусалима, помимо них, есть еще и Рим. "Мы не является и не можем быть греками и евреями, поскольку мы прежде всего римляне", – подчеркивает французский философ Р. Браг. Причем в сфере политики римское влияние нельзя рассматривать просто наряду с другими источниками этой культуры. Политические ценности Рима оказали решающее воздействие на становление политической культуры Запада. Риторика европейских буржуазных революций полна подражания римской культуре, а искусство той эпохи буквально копирует римскую архитектуру и мебель. Так западная цивилизация в период становления буржуазной демократии Нового времени пыталась вдохновиться гражданскими добродетелями Брута и патриотизмом Регула. Римские символы благодаря Консулату и Империи проникли в армию ("легион", "орлы"), а римское право вошло в "Кодекс Наполеона", где на первом месте стояли отечество, порядок и патриархальная семья.
Итак, римский элемент в политической культуре западного мира является определяющим, но какова роль этого элемента? Во всех уже рассмотренных нами политических культурах конфликт между религиозной традицией и сферой политики практически отсутствовал. Значительно сложнее складывались такие отношения в западном христианстве. М. Вебер обращает внимание на то, что в начале, на заре становления христианства, в период эсхатологических ожиданий, существовало отвращение к политической власти в лице Римской империи "как к царству антихриста"[5].
Западные историки не без сарказма описывают римское культурное влияние, подчеркивая, что римляне вошли в историю "как люди с коротко стрижеными волосами и куцыми мозгами; народ селян, если не сказать –деревенщина; нация солдат – если не добавить – пьяниц"[6]. Если и воздавалось должное их политическому гению, то лишь для того, чтобы обвинить их в "централизаторском империализме", который был этим гением порожден. Но, невзирая на вполне объяснимую ненависть, испытываемую многими христианами по отношению к римским правителям, именно пресловутая Pax Romana обеспечивала свободу передвижения и сообщения, столь необходимую для распространения христианской веры в западной цивилизации. Вне империи и единой христианской культуры земли и народы Средиземноморья еще долгое время были бы разобщены на немыслимое множество замкнутых этнических культур со своими резко расходящимися языковыми, политическими и космологическими традициями.
В Средние века ригористическую точку зрения во взаимоотношениях религии и политики сменила компромиссная: стали проповедовать пассивную терпимость по отношению к власти (всегда несправедливой) и, следовательно, активное исполнение всех политических "повинностей" – "отдавайте кесарю кесарево", если это не угрожает спасению души. Возобладала концепция Августина о том, что историю направляет Бог – как бы разворачивая драматический сценарий двух незримых сообществ: избранных и осужденных, града Божьего и града земного, ведущих между собой упорную борьбу на протяжении всей истории от первых дней творения до Страшного суда.
Учение о двух градах, провозгласившее автономию духовной Церкви перед лицом светского государства, оказало значительное влияние на последующее формирование политической культуры Запада. После того как христианство становится государственной религией, появляется позиция пассивной лояльности: необходимо повиноваться начальству, пусть даже неверующему, – оно все-таки угодно Богу, хотя и грешно. Но при этом лучше держаться от политики в стороне, поскольку участие в ней ведет к греху (культ императоров). Наконец, современная точка зрения, которую можно назвать позицией активной лояльности, утверждает положительную оценку политических властей, даже неверующих, "как средства для обуздания грехов, необходимого в состоянии греховности" и как всеобщее условие всего угодного Богу земного существования[7].
При этом католицизм и протестантизм с самого начала формировали разные формы политического пространства, разные системы ценностей и приоритетов. Сущность католицизма, а вслед за ним и западного мира, как отмечал В. В. Розанов, составляет "могучая приспособляемость и сохранение единства... темы при всех вариантах бытия своего"[8]. Римско-католическая духовная традиция росла и формировалась медленно и органично, как все мощные архетипы всемирной истории. В. Розанов утверждал, что католицизм можно сравнивать только с категориями исторического существования: с римской государственностью (юриспруденцией), с эллинизмом, с наукой в ее цельном изложении.
С самого начала римско-католическую традицию отличал высокий формализм классики, упорядоченность формы. Это – имперская традиция, способная к формированию единого правового и политического пространства. Даже тип католической "святости" основан на культе идеи силы и деятельности. Духовенство, клир предстают здесь настоящим духовным войском. Голос папы – воина и политика – через энциклики неизменно обретает силу в политической жизни Европы.
Однако католицизм утверждает, что для благой человеческой жизни имеет значение не светская империя, а католическая церковь. Это обусловило перманентный конфликт политической и духовной власти на католическом Западе, принявший первоначально форму конфликта между папой и императором. В то время как на византийском православном Востоке император, получавший при коронации литургические прерогативы, ставил и смещал церковных патриархов, католический мир пошел в противоположном направлении: папа стал главой государства, имел политические привилегии, которые хотел и умел отстаивать. Тем самым папа всегда был реальным политическим препятствием для честолюбивых устремлений императоров и королей.
Некоторые западные ученые полагают, что этот конфликт имел конструктивное значение: именно он позволил и западной политической культуре, и западной христианской традиции сохранить уникальную свободу "друг от друга": "независимость религиозного по отношению к политическому позволила Европе раскрыть свое религиозное ОГЛАВЛЕНИЕ и передать его другим областям культуры, оторвав от политической привязи. В свою очередь, мирское и его порядок получили пространство, в пределах которого они могли созидать по своим собственным законам"[9].
Означает ли это, что религиозная этика вообще не влияла на католическом Западе на формирование политического пространства? Разумеется, нет. Следует правильно интерпретировать "отдавайте кесарю кесарево..." Поскольку сам кесарь получает власть свыше, за кесарем признается право делать то, что он может и умеет делать, – управлять государством. Но духовная власть при этом обладает правом судить политическую власть, не располагая ни одной танковой дивизией. Именно от власти духовной идут абсолютные этические требования, по которым можно судить о целях и средствах в политике. Этика задает рамки для политического порядка, но, как и всякие рамки, они дают лишь негативные ограничения, не навязывая позитивных предписаний.
Период Реформации стал определяющим в формировании западной цивилизации: об этом в той или иной форме заявляли все ее выдающиеся представители. Но классической по праву считается работа М. Вебера "Протестантская этика и дух капитализма", где автор блестяще раскрыл роль протестантизма в формировании особого типа мышления западного человека. Реформация не только привела к разделению некогда единой римско-католической традиции, но и создала необходимые условия для коренного переворота в политической культуре и политической истории Запада.
Католицизм рассматривал мирскую жизнь как второстепенную, неподлинную и противопоставлял ей религиозную – в качестве подлинной, воцерковленной, где при посредстве церкви душа готовится к вечной жизни. Спасение здесь даруется прежде всего тем, кто усерден в церковной жизни, и, напротив, для тех, кто уделяет слишком много внимания жизни мирской, забывает Бога, шансы на спасение души утрачиваются. Благодаря Лютеру религия была обмирщена, он завершил "великий историко-религиозный процесс расколдовывания мира, начало которого относится ко времени древнеиудейских пророков и который в сочетании с эллинским научным мышлением уничтожил все магические средства спасения, объявив их неверием и кощунством"[10].
В протестантизме мир божественного стал проблемой и достоянием внутреннего мира каждого верующего. "Царство Божие" и "царство мирское" едины: в первом происходит оправдание и спасение человека, второе возникает вследствие греха, но направлено против греха, на обеспечение порядка, поэтому верующий одновременно принадлежит и к одному, и к другому миру. Причем мирская жизнь – это тоже служение Богу, а путь к спасению души есть усердие в мирских делах. Активная мирская деятельность теперь рассматривается как религиозная обязанность, леность же приравнивается к греху.
Тем самым протестантизм утвердил особое отношение к деятельности, как к "святости, возведенной в систему"[11]. Пуританская этика – это мирской аскетизм, согласно которому работа есть спасение, работа есть долг, работа есть призвание. Протестантизм значительно сместил акценты в христианской традиции: он обратился непосредственно к человеку и возложил на него самостоятельную ответственность за формирование своей земной судьбы. Тем самым был утвержден кардинальный принцип западной культуры – принцип субъективизма и индивидуализма, определяющий и формирующий мировоззрение человека этой цивилизации в Новое время.
Все основные черты западной ментальности так или иначе связаны с этим кардинальным принципом: повышенное чувство собственного достоинства, самоорганизация и самодисциплина, стремление управлять другими, изобретательность, деловитость, практицизм, расчетливость, эмоциональная холодность, авантюризм, любознательность. Несомненно, во многом благодаря этим ментальным особенностям практически все западные народы на определенном этапе исторического развития стали завоевателями и колонизаторами. Но несомненно и то, что во многом благодаря этим качествам на Западе сформировались институты политической демократии и утвердились демократические ценности в политической культуре.
Интересно, что А. Токвиль считал протестантскую церковь истинной школой республиканских добродетелей, а религию – первым из американских политических институтов. Он подчеркивал, что существует неразрывная связь между доктриной протестантской религии и концепцией политической свободы на Западе. Проповедуя равенство людей перед Богом, протестантизм предполагает их равенство на Земле – равенство возможностей и политических прав. Одиночество человека перед Богом отражает одиночество либерального гражданина в отсутствии органических связей, закрепленного социально-политического статуса и иерархии. Н. Д. Тотьмянин, исследовавший проблемы политической социализации американцев, приводит данные социологических опросов 1980-х гг. Когда гражданам США предложили определить, какая из политических ценностей для них более важна – свобода или равенство, 72% американцев выбрали свободу и только 25% равенство[12].
А. Токвиль писал о том, что развитие политической культуры участия было во многом санкционировано на Западе сложившейся религиозной культурой участия. Протестантская церковь организована по так называемому конгреционистскому принципу: церковь контролируется прихожанами, которые нанимают священника, возводят само здание церкви, следят за ведением финансовых дел. Тем самым протестантская церковь с самого начала воспроизводит модель политической системы – там есть свои лидеры, организационные комитеты, иерархия подчинения, развивается культура гражданского консенсуса, формируется открытый тип участия в общественной деятельности (партиципативность).
Протестантская традиция, отдавая приоритеты заслугам и достоинству, разуму и энергии, содержит мощные мотивации человеческой деятельности, она заключает в себе огромный потенциал соревновательности. Политика здесь становится сферой конкурентной борьбы – лидеров, партий и движений. Излюбленная американская шутка о том, что каждый американец может стать президентом, отражает высокую политическую мотивированность участников политического процесса.
Пользуясь терминологией, предложенной А. А. Волковым, можно назвать западную политическую культуру конвенциальной, риторической[13]. В рамках такой культуры отсутствует единая общезначимая картина мира: каждый человек здесь выстраивает иерархию ценностей вокруг своего конкретного "я", поскольку именно индивидуальность первична и самоценна. Достоверными считаются те ценности, которые удается утвердить в ходе рациональной риторической аргументации и активной политической соревновательности: тем самым из самодавлеющей над человеком сущности ценности превращаются в производную от его интересов. Культура вообще и политическая культура в частности становится глубоко светской, прагматической.
Таким образом, этос политической культуры Запада наиболее полно раскрывает агрессивная тональность "морали успеха" – безудержное стремление к вершинам успеха, благополучия и процветания во всех сферах общественной жизни. Не случайно М. Вебер предложил такой термин, как "специфически буржуазный профессиональный этос": "Мы обязаны призывать всех христиан к тому, чтобы они наживали столько, сколько можно, и сберегали все, что можно, т.е. стремились к богатству"[14].
Однако тот же М. Вебер предвидел, что это стремление к успеху, к наживе и процветанию, лишенное своего религиозно-этического содержания, примет характер безудержной страсти, близкой спортивной. Именно поэтому он вынес весьма строгий приговор западной политической культуре: "Бездушные профессионалы, бессердечные сластолюбцы – и эти ничтожества полагают, что они достигли ни для кого ранее не доступной ступени человеческого развития"[15].
Действительно, такая предельная рационализация духовной и политической жизни имела своей обратной стороной весьма удручающие последствия. Прометеев человек Нового времени стал воспринимать в первую очередь не Вселенную, не Бога, а себя, преходящую во времени личность; не целостность, а часть, бренный осколок. Этот человек почувствовал себя центром Вселенной, а не прежней ничтожной точкой приложения вечных сил. Его стало привлекать не подчинение и самоотречение, а самоутверждение и завоевание. Он стал не себя соотносить с миром политики, а мир политики с собой. И его основное стремление – везде добиваться господства – при отсутствии ценностных ограничений постепенно становится всеразрушительным.
Взяв на вооружение науку, прометеев человек сумел даже знание превратить в силу, а не в средство спасения: так в западной культуре произошел разрыв великой триады гуманизма – Истины, Добра и Красоты. Прометеев человек стал взирать на мир как на хаос, который он должен, сначала еще по воле Бога, а потом самовольно – укротить и оформить: "Его главные ощущения колеблются между недоверием, страхом и высокомерием. Чтобы властвовать, он должен разделять. “Divide et impera” – вот девиз всех властолюбцев. Так мир утрачивает свое единство, уступая силам разделения"[16].
Стремление прометеева человека западного мира к раздробленности, тяга к земному, внутренне взаимообусловлены. Единство и целостность остаются в духовном мире, а в земном – только расколотость и многообразие. Удаляясь от духовного мира все дальше, на пути постижения земного, человек, наконец, окончательно теряет свой духовный стержень. После этого мир, лишенный своего метафизического содержания, распадается на вариативные осколки.
Следствием этого становится победа изначального страха над изначальным доверием, идола индивидуализма над идеей братства, принципа частного (специализации) над принципом общего (универсального), активности над созерцательностью: "Лютер хотел обновить религию, перенеся ее во внутренний мир человека. Этим он хотел защитить ее от мира, греховность которого он с содроганием познал. Так он отдал общественную жизнь на откуп силам ада"[17].
Протестантизм, чтобы спасти религию, учил прихожан: религия есть частное дело. Отсюда прямой путь к революционному марксизму в политике. Маркс, чтобы унизить религию, говорил пролетариям всех стран: религия есть только частное дело. Вначале религию отделили от политики, потом подвергли презрению, а затем и вообще отбросили за ненадобностью как все второстепенное. В протестантском человеке появились две резко разделенные зоны: одна – для Бога, другая – для мира (в том числе и политического).
Зона сакрального стала непрерывно сокращаться, уступая пространство миру политики. Человек начал раздваиваться между отношением к людям и отношениям к Богу. Возник определенный парадокс: Лютер хотел, чтобы перед лицом Бога человек был раздавлен, полон смирения и сознания неискоренимой греховности своей природы, а перед людьми – горд, деятелен, воинственен, преисполнен мирских радостей. Как остроумно заметил В. Шубарт, в этом раздвоенном отношении к Богу и к людям современный европеец похож на того прусского чиновника, который раболепствует перед начальством и высокомерно третирует просителей[18]. Разрыв между религией и политикой в протестантских странах стал преодолеваться ценой обмирщения религии и отказа от духовности – и в этом еще одна трагедия прометеева человека в Новое время.
Наука постепенно все больше сближается с техникой, в своем развитии все сильнее отдаляясь от человека. Приоритетное внимание к научно-техническому развитию превращается в самоцель. Вместе с тем опыт истории свидетельствует, что социальный прогресс становится бессмысленным, если человек в этом процессе не выступает активным субъектом деятельности. Немецкий философ Э. Гуссерль справедливо заметил, что западная наука начала терять свои связи с основными целями и ценностями человеческой жизни.
В результате человек постепенно превратился в жертву созданного им самим технического мира и социальной заорганизованности. И в сфере техники, и в сфере политики механизмы становятся все более автономными. Но тем самым они превращаются в демонов, разрушающих самого человека. В них вновь возрождается тот иррациональный элемент, который прометеевский человек считал окончательно устраненным путем механизации. Программа технической рационализации мира – замены несовершенного естественного совершенным искусственным – в конечном счете обернулась страшными гримасами "постчеловеческого мира".
Технократы первыми усмотрели в глобальной технологической цепи, где действуют неутомимые машины, "слабое звено" – естественного человека с его хрупким телесным субстратом. И наступил момент, когда организованный технический мир "возмутила" эта постыдная слабость человека: так в западной науке возникли теории адаптации человека к технике – промышленная психология и социология. Теперь уже человек должен был услужливо "приспосабливаться" к созданному им самим миру техники. Этот парадоксальный вывод стал началом колоссальной программы дегуманизации западного мира.
Неизбежным следствием освобождения науки от цензуры религии стало ее освобождение и от морали. Наука Нового времени отодвинула в сторону заботы о нравственном самосовершенствовании и выдвинула новую презумпцию: о необходимости организационного и технического переустройства мира, который в угоду человеку надлежит исправить. Эта качественно новая экстравертная установка из науки перешла в сферу политики, дискредитировав внутренние революции духовного обновления в пользу внешних – научно- технических и социально-политических.
Как только наука и политика освободились от духовнорелигиозной цензуры, они сразу же поставили эффективность выше морали. Мораль не только удлиняет путь к успеху, запрещая употребление нравственно сомнительных средств. Главный дефект нравственно озабоченного сознания прометеев человек увидел в том, что оно ориентирует усилия вовнутрь, в сферу духовного, тогда как мишенью светской политики является внешний мир, который предстоит "модернизировать".
Так в западной политической культуре постепенно сформировался феномен предельной техницизации окружающего мира. Сама западная демократия в определенном смысле является воплощением технического принципа в политике: ее политические механизмы призваны обеспечивать благие результаты независимо от моральных и интеллектуальных качеств людей. Другими словами, парадокс западной демократии состоит в том, что она меньше верит в людей, чем в политические механизмы; будучи весьма пессимистичной в отношении качеств правителей, она достаточно оптимистична в отношении республиканской политической алхимии.
Этот парадокс весьма остроумно высмеял Г. Спенсер. "Еще не придумана та политическая алхимия, которая давала бы возможность построить из грубых кирпичей золотое здание", – заметил он, прямо указав на самое слабое место западной политической теории. И политическая практика XX в. подтвердила эту опасность предельного техницизма в политике: "конструктивно-безупречная" Веймарская республика открыла легитимный путь к власти фашизму – наиболее чудовищной политической машине из всех, когда- либо виденных человечеством.
Другую версию автономности политических механизмов от священных уз норм, традиции и идеалов дал Западу марксизм, сформулировав "объективный закон соответствия производительных сил и производственных отношений", действующий помимо человеческой воли. Для того чтобы обосновать "неизбежность" пролетарской революции с ее необходимостью "экспроприации экспроприаторов", потребовалось предварительно дискредитировать буржуазную собственность, взяв за скобки все моральные предпосылки буржуазного богатства (трудолюбие, бережливость, прилежание и инициативу) и усмотрев в них один только результат классового грабежа.
Наконец, в XX в. Кейнс в очередной раз развенчал высокие мотивы в политической культуре, выведя на сцену ненасытного и предельно раскованного потребителя, наделенного специфической миссией – обеспечивать капитализму беспрепятственный сбыт товаров и услуг и тем самым избавлять его от кризисов перепроизводства. И для этого потребовалась последняя в XX в. социокультурная революция, окончательно освобождающая потребителя от старой пуританской морали и снабжающая его предосудительную (по прежним меркам) гедонистическую алчность надежным алиби.
Мышление потребления становится отличительной чертой западного человека в условиях нивелировки ценностей. Утверждаются абстрактные вещные отношения в социальной сфере, опосредованные имущественными связями. Люди, уже не связанные узами класса, корпорации, семьи, заняты теперь только собственными интересами, и это переходит в индивидуализм, противостоящий интересам политической организации общества. Односторонность развития западного человека, превращающего все в объект рационализации, обладания и потребления, сегодня очевидна для европейской культуры. Именно это лежит в основе юнговского замечания "мы стали богатыми в познаниях, но бедными в мудрости", а также хайдеггеровской метафоры "наука не мыслит".
Некритическая вера в прогрессивное развитие на земле, которое целиком во власти человеческих рук, привело к далеко идущим последствиям в сфере политики. Политический лидер уже не должен прилагать к себе критерий нравственного должествования, критерий национальной духовной идентичности – ему вполне достаточно использовать критерий прогрессивности. Это предполагает несколько отстраненный взгляд извне на политическую деятельность: критерий рациональности получает приоритет над всеми другими мотивациями. Так возникает культ инновационной, реформаторской, модернизационной деятельности в политике. Можно ориентироваться на чужую политическую традицию, если она кажется более прогрессивной, можно бороться с "архаикой" собственной культуры, если это мешает движению вперед.
В результате мир политической культуры становится ареной борьбы и конкуренции политических проектов переустройства общества. Каждая политическая партия, каждый участник политического процесса вправе предложить свою систему политических ценностей, свою программу. Политический плюрализм провозглашается действительным принципом политической этики. Политик становится соискателем успеха на конкурсе мироустроительных проектов, поэтому он особенно нуждается в рекламе. Отсюда огромная роль СМИ в политической сфере – именно они становится той самой "ярмаркой политических проектов", где каждый стремится как можно громче и ярче заявить о себе.
Однако французский философ Г. Марсель справедливо заметил, что западному человеку следует безжалостно искоренять иллюзию того, что понятие "свобода" может сохранить свое значение там, где исчезает сам смысл ценностей, т.е. ощущение их трансцендентности[19]. Выбор в условиях ценностного вакуума становится профанацией, которую скрывает шумная ярмарка политической рекламы. "Различия между республиканской и демократической партиями в Америке не стоят и десятицентовой монеты" – этот афоризм эпохи торжества конституционной демократии подводит определенный итог эволюции западной политической модели, и этот итог удручает даже ее последователей.
М. Вебер с тревогой писал о зияющей ценностной пустоте политического мышления западного человека. Тот самый разум, на которое Просвещение возлагало такие упования по части материального и духовного прогресса, практически в сфере политики сумел создать только "железную клетку" бюрократической рассудочности и шумную ярмарку кукольного политического театра, которыми ограничено политическое пространство западного мира. Сегодня никому не известно, кто поселится в этой клетке в будущем и кто станет завтра дергать "за ниточки" политических марионеток. Появятся ли в западном мире совершенно новые пророки, или же начнется великое возрождение прежних идей и идеалов, или же, если не произойдет ни того ни другого, наступит механизированное существование, которое будет скрашивать нечто вроде судорожного чувства собственной значимости.
М. Вебер был убежден, что в любом случае не будет ошибкой сказать в последней стадии этого развития:
"Специалисты, лишенные духа, сенсуалисты, лишенные сердца: и это ничтожество воображает, будто достигло такого уровня цивилизации, какого раньше никто не достигал"[20].
Уже сегодня научно-техническое развитие подошло к опасному краю, за границей которого наметились страшные контуры "постчеловеческого мира". Западная наука перестала объяснять существующий мир – она видит свою задачу в том, чтобы создавать искусственные миры (Т. Кун). И вот уже в контексте новейшей автотрофной теории человек стал выглядеть... роботом "нулевого поколения", компьютером из мяса, и в этом качестве он, действительно, значительно уступает "передовой" технике[21]. Автотрофная теория задалась целью установить полную независимость человеческого разума от природных ограничений, и в первую очередь ликвидировать постыдную зависимость от натуральных продуктов питания. Ее задача – научиться синтезировать живое из неживого, а в результате (если это действительно произойдет) – катастрофически понизится статус жизни в Космосе, поскольку она будет поставлена на конвейер как обычная промышленная продукция. "Постчеловеческий мир" страшен: это "разум без жизни", конвейерное производство роботов, функционально превосходящих человека и природные объекты и потому обесценивающих их[22].
Неуклонное наступление технической среды на природную вызвало в результате такие разрушительные силы, по сравнению с которыми естественные стихии стали выглядеть почти идиллическими. Техника вошла в стадию самоуничтожения: сегодня практически нет ни одного изобретения, которое не имело бы отношения к войне или не было бы испытано на пригодность в военных целях. Промышленность производит в основном средства уничтожения или средства защиты от грозящего уничтожения, постепенно отравляя природную среду отходами этой гигантской промышленной гонки.
Ученые бьют тревогу, на страницах научных докладов мелькают цифры, способные потрясти воображение самого закостенелого обывателя: накоплен военный потенциал, способный взорвать Землю несколько десятков раз. Но, как уже часто бывало, "трагедия пророков в том, что они, предвидя грядущую беду, не могут ее предотвратить, а трагедия политиков в том, что они не видят беды, которую сами творят. Бессильные пророки! Ничего не подозревающие короли!"[23]
Даже в условиях планетарной экологической катастрофы западный человек слишком медленно постигает простую мысль Августина о том, что наука без любви ни на что не годится. Он с удивлением обнаруживает, что в простом мире живой природы царят гармония и порядок, а неравномерно развивающаяся, непрерывно усложняющаяся техническая среда, несмотря на все усилия технократических организаторов, остается несбалансированным хаотическим конгломератом. Все это заставило М. Хайдеггера сказать в конце жизни: "Спасти нас может только Бог".
Римский путь западной цивилизации привел сегодня человечество к такому моменту истины, когда его и духовное, и экологическое, и политическое будущее подвешены на тонкой нити. К. Юнг на склоне лет сравнивал XX столетие с самым началом христианской эры и пессимистически заключил: на наш век наложило отпечаток катастрофическое настроение всеобщего разрушения, которое заявляет о себе повсюду – в политике, в обществе, в философии. Наша жизнь пришлась на то, что древние греки называли словом kairos – подходящий момент: подходящий как нельзя лучше для "метаморфозы богов", основополагающих принципов и символов. Грядущим поколениям придется дать себе отчет в этих исторических переменах – если только человечеству не суждено уничтожить себя собственной научно- технической мощью[24].
Тупики технического прогресса и экологический кризис сопровождаются не менее значимым антропологическим кризисом – распадом идентичности западного человека. Этот процесс тем более знаменателен, что происходит на фоне всплеска национализма и укрепления идентичности людей незападных цивилизаций.
На смену западной индустриальной эпохе, сконструированной из прочных долговременных объектов, приходят дешевые изделия потребительского общества, спланированные для краткосрочного использования. Приобщая человека к наркотику под названием "новинка", современное западное общество искусственно стимулирует спрос: каждая Вперед новинка обращает предыдущую в бросовое старье. "Приготовься хотеть!" – вот самый яркий рекламный плакат потребительского общества и, одновременно, – самый откровенный из всех. В таком мире и сам человек убежден: разные идентичности можно при необходимости принимать и сбрасывать как при смене наряда[25].
Необязательность, случайность, эпизодичность и дискретность отношений, которые складываются в мире потребления, человек начал переносить и на личные отношения между людьми в мире реальном. Так потребительское общество постепенно превратилось в мир "чистых отношений", в которые вступают ради них самих: ради того, что каждый может из них извлечь, и потому они могут быть прекращены, более или менее произвольно, любым из партнеров в любой момент. Как подчеркивает Э. Гидденс, навязать идентичность отношениям, которые сами "развязаны", невозможно[26].
Ключевым словом в отношении человеческой идентичности в эпоху постмодерна известный антрополог 3. Бауман считает "вторичное использование". Когда-то материальным носителем модерна была фотобумага: желтые страницы распухавших семейных альбомов отражали медленное приращение необратимых и неизгладимых событий становления идентичности. В современном обществе носителем постмодерна стала видеокассета с магнитной лентой, записи на которой можно стирать и перезаписывать. Кассета не рассчитана на то, чтобы хранить что-нибудь вечно, – она несет в себе идею трансформации: любое событие в мире достойно внимания лишь до тех пор, пока не попадется на глаза Вперед достопримечательность. Если в новые времена главной заботой в связи с идентичностью была забота о долговечности, то сегодня заботятся о том, как уклониться от обязанностей. Если модерн строился из бетона и стали, то постмодерн – из вырожденной органики – пластмассы[27].
Понятие "идентичность" отражает определенную проблему самосознания человека, поскольку об идентичности вспоминают тогда, когда нет уверенности в своей принадлежности: человек не может или не знает, как убедить окружающих в том, что свое место в обществе он занимает по праву. В этом смысле идентичность есть критическая проекция того, что требуется тому или иному индивиду. Однако современное западное общество перевернуло перспективу: впервые для человека стало актуальной не идентификация с группой, государством или обществом, а стремление уйти от общественных связей, а значит, уйти и от политики. Ведь "идентичность" означает прежде всего принадлежность к определенному человеческому соообществу.
Человек перестал стремиться к самоутверждению в политической сфере – и общество пока не оценило катастрофическую опасность такого выбора. Помните, еще Аристотель предупреждал: человек вне политики – либо животное, либо божество. Так что же в действительности произошло с человеком?
З. Бауман исследовал особые жизненные стратегии современного западного человека, направленные на то, чтобы "избавиться" от всякой идентичности. Он описал четыре основных антропологических типа нашего времени – "бродягу", "фланера", "игрока" и "туриста"[28].
Ни один из этих типажей не является изобретением современного общества – все они были хорошо известны задолго до наступления постмодерна. Но прежде игроки, бродяги и фланеры были маргиналами традиционного и индустриального миров, они существовали где-то на обочине западной цивилизации, их презирали как бездумных "прожигателей жизни" и клеймили как "люмпенов". Сегодня эти антропологические стратегии находятся в центре западного общества, они поистине превратились в стиль жизни.
Политическая неполноценность всех четырех стратегий состоит в том, что "фланер", "бродяга", "игрок" и "турист" бегут от общества, от человеческих обязательств и связей в мир игры, развлечений, зрелищ и случайных отношений. Стремительно утрачивая свои политические качества, современный западный человек превращается в потребителя "хлеба и зрелищ". Тем самым основная антропологическая проблема современного западного общества состоит в том, что у него нет сегодня концепции демократического гражданина, на смену ей пришла концепция человека-потребителя. Подобно жителям Телемского аббатства у Франсуа Рабле, человек потребительского общества видит свой единственный "долг" в ведении приятной жизни. Как отмечает Ж.-Ф. Лиотар, "мир превратился в склад потенциально интересных объектов, и задача состоит в том, чтобы выжать из них как можно больше занимательного"[29].
Согласно вездесущей статистике в среднем житель Запада ежедневно выслушивает 4 тыс. рекламных объявлений. Гигантские рекламные проспекты товаров красуются на стенах домов и автобусных остановках, на крышах и на асфальте, на такси и грузовиках, в метро и даже за городом. Тишина также оказалась на грани исчезновения: невозможно спастись от включенных транзисторов и телевизоров, магнитофонов и телефонов. Все средства массовой информации призывают человека к одному – к активному потреблению.
"Человек вошел в пещеру Платона. Греческий философ описывал людей, прикованных к скале и созерцающих тени реальности на стенах темницы. Пещера Платона нашла свое воплощение в нашей действительности – теперь она зовется телевидением... это походило на реальность, имело цвет реальности, но не было настоящей реальностью. ЛОГОС на сырых стенах нашей пещеры уступил место ЛОГОТИПУ. Человечеству понадобилось две тысячи лет, чтобы дойти до этого"[30].
Исчезновение Гражданина и замена его Потребителем в антропологическом смысле представляет собой настоящую катастрофу современности. Гражданин как человек политический был связан с миром сильными эмоциональными связями: он стремился к человеческому общению, видел себя частью какой-то группы или коллектива, идентифицировал себя с ними, обрастал корнями, и общество предлагало ему определенную систему координат, которая помогала выжить в самых сложных ситуациях.
Человек потребляющий решает проблему экзистенциальных потребностей принципиально по-другому: он вступает в отношения исключительно с самим собой и с неодушевленными предметами потребления, проявляя крайний нарциссизм. В результате он сам для себя становится целым миром и любит целый мир в себе самом: общество его больше не интересует. Но современная психология доказала, что нарциссизм как психологическая установка весьма опасен: в экстремальном варианте он ведет к деструктивному желанию уничтожить всех остальных людей. Как заметил Э. Фромм, "если никто, кроме меня, не существует, то нечего бояться других и мне не нужно вступать с ними в отношения. Разрушая мир, я спасаюсь от угрозы быть уничтоженным"[31].
Человек потребляющий отворачивается от живого мира – от людей, от природы, от идей – и все свое внимание устремляет на мир искусственный – на предметы, вещи, машины, механизмы, автоматы. Для такого человека весь мир превращен в объект купли-продажи, в совокупность артефактов. Его лицо неизменно обращено к экрану – он хочет созерцать не живой мир, а сверкающие автоматические конструкции из стали, стекла и алюминия.
Э. Фромм одним из первых поставил диагноз моноцеребральному кибернетическому человеку, назвав его аутистом – больной личностью больного мира. Отличительные черты аутизма – неразличение живой и неживой материи, отсутствие привязанности (любви) к другим людям, использование языка не для общения, а для манипуляции, а также преимущественный интерес не к людям, а к машинам и механизмам. Если патологические процессы распространяются на все общество, то они теряют индивидуальный характер: тогда вся культура настраивается на этот тип патологии и находит пути и средства для ее удовлетворения[32].
Однако, помимо психологического, есть и политическое измерение этой общественной патологии: распад гражданского общества, утрата социально-политических связей, отсутствие интереса к политике и деструктивные формы протеста. Не случайно в западных странах сегодня в среднем на выборы приходит около 53% избирателей, неуклонно растет процент тех, кто голосует "против всех", и особенно велико число аполитичных граждан среди молодежи. Культ потребления разрушает политические качества современного человека – и это грозит подорвать политические основы современного западного общества.
Распад идентичности, рост нарциссизма и культ потребления привели к становлению нового социально-политического феномена на Западе – индивидуализированного бесклассового общества. Однако, оказавшись "по ту сторону классов и слоев", современный западный человек не обрел социального равенства, как когда-то ему обещал К. Маркс: напротив, неравенство в предельно индивидуализированном сообществе только усилилось и приобрело новые формы. Но если раньше мы могли говорить об обнищании классов (например, пролетариата и крестьянства), то теперь каждый в одиночку противостоит грозным факторам безработицы и инфляции.
По данным немецкого Федерального ведомства занятости, каждый третий трудоспособный немец в течение 10 лет по меньшей мере один раз испытал на себе, что значит быть безработным. Никакая квалификация, ни одна профессиональная группа не гарантируют сегодня от риска безработицы. Новая индивидуализированная бедность растет в современном обществе, при этом неравенство не устраняется, а только переносится в область индивидуализации социальных рисков. Возникает парадоксальный феномен – новая непосредственность индивида и общества, в том смысле, что общественные кризисы кажутся теперь индивидуальными и больше не воспринимаются в их общественно-политическом содержании современным человеком. Многие политические аналитики именно здесь усматривают корни современной "волны психозов" и массовых самоубийств в высокоразвитых странах[33].
Одновременно сильно возрастает значение ориентации на идивидуальный успех, с игнорированием всех общественных обязательств. Исследования социологов свидетельствуют, что для современного западного человека главным становится развитие личных способностей, самоосуществление, высокий уровень личных доходов и идея о том, что "нужно постоянно двигаться вперед". В поисках самоосуществления люди меняют профессии (невиданная прежде популярность "второго высшего образования"), объезжают все уголки мира (стремительный рост туристического бизнеса), разрушают самые прочные браки и вступают в кратковременные связи (распад традиционной семьи и рост нерегистрируемых гражданских браков), увлекаются нетрадиционной медициной, йогой, постятся и переходят из одной психотерапевтической группы в другую (психоаналитика стала самой модной профессией).
Все это ставит под сомнение все прежние политические концепты: классы, партии, идеологии как формы институализации политической активности современного человека. Развитие индивидуализирующего процесса сопровождается похоронным звоном по всем прежним политическим институтам. Как отмечает У. Бек, в современных западных демократиях партийные центры теряются в догадках по поводу растущей доли "переменных избирателей", которые на каждых выборах голосуют по-новому: из-за них политический гешефт становится непредсказуемым. Если всего несколько десятилетий назад такой "кочующий электорат" оценивался круглым счетом 10%, то в начале XXI в. их доля составляет уже 40%[34].
Наиболее ярко описал систему современных ценностей западного мира А. Зиновьев: "Ценности, которые восхваляет и пропагандирует западная идеология, общеизвестны. Это – богатство, власть, слава, мастерство, собственность, комфорт, благополучие, сила, здоровье, удовольствие, предпринимательство, права и т.д. Оргия прославления их достигла апогея в конце "холодной войны", когда стали прославлять все то, что в течение многих веков считалось пороками и проявлением худших сторон человеческой натуры"[35].
При этом особое значение имеет то, что эта система ценностей сегодня превратилась в "систему соблазнов", которую активно пропагандируют все СМИ. Идеология и пропаганда создают иллюзию, будто все сказочные достижения цивилизации в области потребления доступны, но в реальной жизни существует огромная пропасть в доходах между различными слоями общества. В результате большинство людей чувствуют себя обделенными и заражаются завистью к тем, кому доступны разрекламированные удовольствия.
Главная тайна потребительского общества проста и уродлива – производители рекламы стали тайными повелителями Виртуального Мира: реклама везде, от нее невозможно укрыться, она запрещает скучать, она мешает думать. Она заставляет каждого мечтать о вещах, которых у него никогда не будет: о вечно лазурных небесах, неизменно соблазнительных красотках, об идеальном счастье, подкрашенном с помощью яркой компьютерной графики. Терроризм, именуемый "новинка", помогает продавать пустоту. Для того чтобы зародить в душе человека жажду приобретательства, надо возбудить в его душе зависть, горечь, алчность – это оружие рекламы.
Культ потребительского общества и ценностей потребления тесно связан с такой важной чертой западной политической культуры, как экспансионизм и миссионизм – стремление к распространению западных ценностей по всему миру. Феномен глобализации большинство западных политологов сегодня склонны рассматривать сквозь призму вестернизации, не сомневаясь в том, что западные ценности вполне достойны того, чтобы стать "общечеловеческим достоянием". П. Бергер, например, подчеркивает: "Безусловно, есть зарождающаяся глобальная культура, и она по своему происхождению и содержанию, безусловно, американская"[36].
П. Бергер вместе с С. Хантингтоном сформулировали четыре направления, по которым разворачивается процесс глобализации-вестернизации: Первое – распространение так называемой давосской культуры, культуры экономических и политических представителей международного капитала. Второе – формирование клубной культуры интеллектуалов за счет работы многих фондов и неправительственных организаций. Третье – экспансия массовой потребительской культуры, культуры "Макдоналдса". И наконец, четвертое – распространение евангелического протестантизма.
Однако есть еще и пятое направление, о котором эти два американских политолога предпочли умолчать – это стратегия информационной войны, использование информационных технологий для распространения западных ценностей по всему миру. Как иронично заметил 3. Бауман, "нас всех "глобализируют"[37], и А. Зиновьев весьма образно расшифровал этот процесс всеобщей глобализации-"западнизации": "Идеологически и в пропаганде это изображается как гуманная, бескорыстная и освободительная миссия Запада, который при этом изображается средоточием всех мыслимых добродетелей... намеченная жертва должна сама полезть в пасть да еще при этом испытывать благодарность. Для этого и существует мощная система соблазнов и идеологическая обработка... Это – на словах. А на деле западнизация... имеет реальной целью довести намеченные жертвы до такого состояния, чтобы они потеряли способность к самостоятельному существованию и развитию, включить их в сферу влияния и эксплуатации западных стран, присоединить их к западному миру не в роли равноправных и равномощных партнеров, а в роли зоны колонизации"[38].
Несомненно, такая агрессивная стратегия современной западной политической культуры не может не вызывать возмущения и сопротивления со стороны незападных цивилизаций. Современные исследования в области политической психологии показали, что людям свойственно не только поддаваться внушению со стороны средств массовой информации, но и вырабатывать психологические методы защиты от манипулятивные воздействий – контрсуггестию.
Ни один вызов информационного общества не остается без ответа – таков общий закон развития политической культуры. Наиболее сильный ответ сегодня зреет в рядах сторонников "самобытного сопротивления". Этот термин предложил в конце 1990-х гг. испанский политолог М. Кастельс, дав тем самым общую характеристику движениям экологистов, феминисток, религиозных фундаменталистов, националистов, местных общин, антиглобалистов. Новое "самобытное сопротивление", которое находит себе опору в ценностях местного сообщества и национальных традициях. Возникающие сегодня повсеместно новые политические движения строят свое сопротивление на традиционных ценностях Бога, нации и семьи, возводя укрепления вокруг своего лагеря, созданного по этническому или территориальному признакам. Но самобытность сопротивления не ограничивается традиционными ценностями, поскольку она строится также при помощи проактивных социальных движений (прежде всего экологического, территориального, женского) утверждающих свою самостоятельность через общинное сопротивление[39].
Вовлеченные в движение сопротивления сообщества защищают свое пространство, свое место в политическом мире с помощью акцентированной самобытности: они дорожат своей исторической памятью, утверждают значение своих ценностей в борьбе против виртуального распада ценностей. Известно, что в католических странах от Америки до Польши церковь играет весьма важную роль в политическом процессе, невзирая на то, что многие теоретики постмодерна ее не раз уже хоронили. В исламском мире фундаментализм стал таким активным политическим фактором, который сегодня не могут игнорировать ни Восток, ни Запад.
Группы самобытного сопротивления сознательно стараются восстановить статус культуры, традиции и самодостаточности в политике. При этом формы самобытного сопротивления возникают не из прежней самобытности гражданского общества, которой характеризовалась индустриальная эпоха, а из сопротивления современных местных сообществ. Например, движение экологистов начиналось с идеи защиты своей собственной среды обитания, здоровья и благосостояния и только позднее перешло к более общим лозунгам экологической ориентации современного общества, к идеям коэволюционного развития человека и природы на основе социально-биологической самобытности видов.
В ответ на виртуальную агрессию вестернизации- глобализации разворачивается активный политический процесс на вполне реальной местной политической сцене. Теоретики постмодернизма справедливо считают, что субъектами политического процесса в информационном обществе будут не партии и профсоюзы, а самобытно ориентированные сообщества людей, организованные с помощью сетевых структур. Это позволило М. Кастельсу пророчески заявить: "Именно на задворках общества, будь то альтернативные электронные сети или же самые низовые сети сопротивления сообщества, я усматриваю зародыш общества, в муках рождаемый историей благодаря могуществу самобытности"[40].
Помимо этого западная политическая культура справедливо подвергается сегодня критике за использование "двойных стандартов" в мировой политике. Речь прежде всего идет о концепции "прав человека", которая используется западными политиками как инструмент политического давления на другие страны мира. Об эффективности этого инструмента весьма красноречиво написал опытный американский дипломат Г. Киссинджер. Он подчеркнул, что вопрос о "правах человека" был решающим в подрыве влияния советской системы в годы "холодной войны": "Картер сделал права человека альфой и омегой своей внешней политики и пропагандировал их столь интенсивно применительно к американским союзникам, что его призыв к справедливости то и дело угрожал внутреннему единству в этих странах. Рейган и его советники сделали еще один шаг и стали трактовать права человека как орудие ниспровержения коммунизма..."[41].
Однако сегодня "империализм прав человека" справедливо вызывает возмущение незападных народов, и наиболее опытные западные дипломаты и политики признают, что эта концепция уже потеряла эффективность в мировой политике. Современные международные миротворческие организации остро ощущают, что наметившийся дисбаланс между политическими правами и обязанностями человека в мире грозит достичь катастрофических значений. В условиях, когда все члены мирового сообщества склонны рассуждать о своих правах и никто не торопится брать на себя обязанности, мир на глазах превращается в "войну всех против всех", где торжествует политика сильных и бесцеремонных. Становится очевидным, что человечество не может уже ограничиваться только Всеобщей декларацией прав человека, принятой ООН в 1948 г. Эта Декларация обеспечивает лишь некоторые внешние нормы политического поведения, оставляя без внимания внутреннюю духовную позицию.
К 50-летию ООН возникла инициатива, связанная с выдвижением проекта Всеобщей декларации обязанностей человека, задуманной как необходимое дополнение к Всеобщей декларации прав человека. Эту инициативу взял на себя Совет международного сотрудничества, в который входят бывшие президенты и премьер-министры всех континентов. Почетный председатель Совета Г. Шмидт, поясняя замысел разработки новой декларации, отметил: "Концепция “прав человека” воспринимается многими мусульманами, приверженцами индуизма и конфуцианства как типично западная, а иногда даже как инструмент продления западного господства. Кроме того, мы слышим, особенно в Азии, обоснованный и заслуживающий серьезного к себе отношения упрек в том, что эта концепция недооценивает или вовсе не признает необходимости положительных нравственных качеств человека, его обязанностей и ответственности по отношению к семье, общине, обществу или государству"[42].
Одновременно к 50-летию ООН был подготовлен сборник "Глобальная этика: Декларация Парламента религий мира", которая также представляется определенным прорывом в мире современной политики и практики политических переговоров, поскольку отражает точку зрения большинства религиозных организаций и конфессий, объединяя христианство, буддизм, бахаизм, брахма кунарис, индуизм, джайнизм, даосизм, зороастризм, иудаизм, ислам, сикхизм, теософию, туземные религии и неоязычество[43].
Таким образом, глобализация мирового политического процесса поставила под сомнение презумпцию западной политической культуры навязывать западные ценности и принципы политическим партнерам. При этом некоторые западные лидеры признают, что такая политика подрывает демократические идеалы мирового сообщества. И здесь можно напомнить слова бывшего премьер-министра Великобритании М. Тэтчер, которая в своих мемуарах оценивает концепцию "прав человека" как "разрушающую мировое и национальное право" и "практически уничтожающую демократию"[44].
Говоря о новых подходах и методах в западной политической культуре, необходимо подчеркнуть значение, которое сегодня придается новым информационным технологиям в политике доминирования Запада на международной арене. Западные исследователи отмечают, что 85% информации, которая циркулирует в мировых каналах коммуникаций всего мира, западного происхождения, при этом 52% мирового бизнеса в области информационных технологий имеют корни в США, а 75% всего рынка программных продуктов принадлежит американским компаниям[45].
Такое информационное доминирование позволяет использовать технологию "программирующего лидерства", которая стала новым эффективным инструментом экспансии западной политической культуры. Эта стратегия состоит в выдвижении международной повестки дня, включающей формулировку наиболее актуальных проблем в наиболее выигрышном для лидера формате, что предполагает некоторый спектр совместных действий ряда государств под руководством лидера и в его интересах.
Общая концепция "программирующего лидерства" состоит из нескольких основополагающих принципов:
– опережающее внешнеполитическое планирование и вброс в политический дискурс идей и концепций, воплощение в жизнь которых отвечает интересам лидера;
– опережающее формулирование основных целей международной повестки дня в выгодном для лидера ракурсе;
– решительное дистанцирование от "чужой игры" и игнорирование целей других субъектов мировой политики;
– искусственное создание лидером условий, подталкивающих партнеров к инкорпорированию предлагаемой лидером повестки дня в их внешнеполитические программы.
Достаточно ярким примером последних лет является насаждение в политический дискурс таких идей и концепций, как "столкновение цивилизаций" и "борьба с терроризмом", которые послужили основой для последующего программирования операций в бывшей Югославии, Афганистане и Ираке. Авторитетный журнал "Foreign Affairs" опубликовал материалы, позволяющие предположить, что в Югославии были срежиссированы проблемы, связанные с албанскими этническими меньшинствами на Балканах, что затем "потребовало" гуманитарных бомбардировок и решительного вмешательства США в югославский кризис. Несколько позже в Ираке были искусственно созданы проблемы, связанные с поисками ядерного арсенала Саддама Хусейна, который после антитеррористической операции США так и не удалось никому отыскать.
Стремление Америки быть "путеводным маяком" для всего мира и утверждать свои идеалы во всемирном масштабе весьма агрессивными методами вызывает справедливые опасения современных политологов, которые все чаще говорят о возможности перерождения мирового лидерства в гегемонию. В своей новой книге "Выбор: Мировое господство или глобальное лидерство" З. Бжезинский рассматривает американскую политическую культуру именно в этом ракурсе: господство или лидерство. Необходимость американской гегемонии в мировой политике он видит в том, чтобы предотвратить "геополитический хаос". Бжезинский пугает мир разрушительными последствиями демографического взрыва, миграции, вызванной нищетой, радикальной урбанизации, а также этнической и религиозной враждой и распространением оружия массового уничтожения, хотя в условиях однополярного мира эти процессы на наших глазах развиваются стихийно и бесконтрольно[46].
Этот американский политолог видит две возможные стилистические "альтернативы" американской гегемонии: господство, основанное на силе, или лидерство, основанное на согласии. И хотя он выбирает стиль лидерства в мировой политике, в его, во многом демагогической, концепции этот стиль парадоксальным образом соединяет гегемонию с элементами демократии. "Гегемоническое лидерство" предполагает, что "американская глобальная гегемония управляет американской демократией". И Бжезинский откровенно демонстрирует механизмы такого управления: компьютерная обработка высказываний президента Буша после 11 сентября в течение 15 месяцев показывает, что он публично не менее 99 раз использовал различные варианты манихейской фразы "кто не с нами, тот против нас"[47].
Таким образом, стиль американской глобальной гегемонии откровенно опирается на новые информационные технологии управления общественным мнением, и информационные фантомы умело используются для обоснования особой роли гегемонии США в глобальном мире. Такие откровенные информационные манипуляции и имперские притязания не могут не вызывать сопротивления мирового сообщества, что сопровождается критикой западной политической культуры. Появление антизападных настроений весьма настораживает западных лидеров и вызывает справедливые опасения, что незападные народы смогут объединиться против агрессии западной культуры. Об этом, в частности, пишет Г. Киссинджер в одной из своих последних работ: "Независимо от того, насколько бескорыстными Америка считает свои конечные цели, очевидно проявляющееся намерение доминировать постепенно объединит мир против США и заставит их ограничить свои претензии..."[48].
Некоторые западные политологи считают, что объединенная Европа сможет создать реальный противовес американскому влиянию в западной политической культуре и мировой политике в целом. Сравнивая традиции американской и западноевропейской политических культур, современные исследователи указывают на наметившиеся серьезные различия в американской и европейской дипломатии.
Например, Р. Кейган подчеркивает, что Америка и Европа в своих стратегических приоритетах расходятся по самому главному вопросу – о силе, ее эффективности, морали и желательности в мировой политике. Европа высказывает отвращение к силе или обходит ее стороной, вступая в самодостаточный мир законов, правил, международных переговоров и сотрудничества. Она стоит на пороге постисторического рая, в котором господствуют мир и относительное процветание – своего рода воплощение идеи Канта о "вечном мире".
Напротив, США по-прежнему живут в истории, используя свою силу в анархическом гоббсианском мире, где нельзя полагаться на нормы международного права. Именно поэтому у американских и европейских политиков на переговорах сегодня мало точек соприкосновения, и они понимают друг друга все хуже и хуже. Американские и европейские интеллектуалы утверждают, что у них нет больше общей "стратегической культуры". Европейцы изображают Америку как страну, где господствует "культ смерти", правит смертная казнь и у каждого есть пистолет.
При этом европейское видение политического мира намного сложнее и богаче нюансами: европейцы пытаются оказать влияние на других с помощью искусной политики и маневров, они более терпимы и гуманны, предпочитая дипломатию и убеждение. Кейган не видит в этих различиях американской и европейской стратегий социокультурных разногласий Америки и Европы, он склонен рассматривать их в конкретно-историческом плане: как проявление силы и слабости военно-экономического потенциала[49].
С этим трудно согласиться: серьезные различия политических культур Европы и Америки дают все основания для обоснования стратегических разногласий с позиций социокультурного анализа. Однако гораздо важнее подчеркнуть, что сегодня политики по обе стороны Атлантики все острее чувствуют глубокие идеологические разногласия по вопросу о кардинальных целях и принципах мировой политики. К сожалению, гуманистический курс Европы вызывает у американцев только чувство раздражения: Генеральный секретарь НАТО Дж. Робертсон даже назвал европейцев "военными пигмеями", пытаясь пристыдить их за то, что они не хотят тратиться на вооружения. Остается только надеяться, что все возрастающая мощь объединенной Европы заставит американцев с большим уважением относиться к принципам гуманизма, законности и международного права, которые были во многом выстраданы европейцами в ходе нескольких мировых войн.
Известный английский политолог У. Хаттон отмечает, что укрепление базовых европейских ценностей и европейской культуры сможет вернуть идеалы гуманизма и справедливости на ведущее место в западной политической культуре: "Устойчивый мировой порядок можно построить лишь на основе коалиции между либеральной Америкой и Европейским союзом, твердо уверенным в состоятельности своих ценностей"[50].
Хочется надеяться, что это желание западноевропейских политологов уравновесить американскую гегемонию стремлением к поддержке идеалов демократии, свободы и равенства в мировой политике увенчаются успехом и западная политическая культура преодолеет наметившийся кризис базовых ценностей гуманизма.