Максимилиан Александрович Волошин (Кириенко-Волошин, 1877-1932)
Родился будущий поэт, художник, искусствовед, философ в Киеве, детство провел в Москве. Родственники по линии отца – запорожские казаки, по линии матери – обрусевшие немцы. Самостоятельно читать книги М. Волошин начал с пяти лет, необычно рано у него проявился интерес к мифологии, к истории искусства, к религии. Регламентированное гимназическое обучение тяготило, нравилось лишь одно – написание литературных сочинений. С 1893 г. М. Волошин с матерью (отец умер, когда Максу не исполнилось и четырех лет) живет в Крыму, в Коктебеле. В подростковом возрасте проявилась страсть к сложению стихов, зародилась мечта стать писателем. Первое стихотворение, в распространенном тогда элегическом роде "Над могилой...", посвященное памяти любимого учителя, директора феодосийской гимназии, крымского краеведа В. К. Виноградова, появилось в печати в 1895 г., первая книга – пятнадцать лет спустя.
В 1898 г. М. Волошин поступил на юридический факультет Московского университета. Со второго курса он был отчислен на год за участие в студенческих волнениях, но в университет молодой человек уже не вернулся. Его влекло другое – духовная жизнь народов, желание побывать в местах, где творили великие люди, где творилась история. Увиденное и пережитое в поездках по Европе (Германия, Франция, Италия, Испания, Швейцария, Греция), состоявшихся в последний год уходившего столетия и позже, отражалось в стихах, в дневниковых записях. Сильное впечатление произвело участие в полугодовой (1900–1901) геологической экспедиции по Средней Азии, предварявшей строительство железной дороги Ташкент – Оренбург. Поездки усиливали интерес молодого человека к мировому искусству, желание написать его историю. Этот интерес, это желание отражено уже в ранних стихах:
Сквозь сеть алмазную зазеленел восток.
Вдаль по земле, таинственной и строгой,
Лучатся тысячи тропинок и дорог.
О, если б нам пройти чрез мир одной дорогой!
Все видеть, все понять, все знать, все пережить,
Все формы, все цвета вобрать в себя глазами.
Пройти по всей земле горящими ступнями,
Все воспринять и снова воплотить.
(По перв. стр., 1904)
Босоногий путник-мудрец, влекущая в многокрасочную даль дорога, бескрайний звездный небосвод – образы-лейтмотивы, скрепляющие многие и многие волошинские стихотворения. Вот одно из них:
Ступни горят, в пыли дорог душа...
Скажи: где путь к невидимому граду?
- Остановись. Войди в мою ограду
И отдохни. И слушай не дыша,
Как ключ журчит, как шелестят вершины
Осокорей, звенят в воде кувшины...
Учись внимать молчанию садов,
Дыханью трав и запаху цветов.
(По перв. стр., 1910)
Несущая идея этого стихотворения была близка поэту, призывавшему человека к духовности, к созиданию "невидимого града" в себе самом.
Впрочем, влекла М. Волошина и современность, с начала 1900-х гг. в символистских и других изданиях печатаются его многочисленные критические статьи и рецензии. Десятки и десятки волошинских публикаций о русской и зарубежной поэзии и прозе, о живописи и театре – это основательный материал для создания истории мирового, прежде всего европейского, искусства. Позже эти публикации были объединены в книге, названной "Лики творчества" (1914).
Особенно любимым и притягательным для М. Волошина был Париж, город, который он воспринимал как центр мировой духовности, как место, заряжающее творческой энергией. Здесь он познакомился с выдающимися западноевропейскими деятелями искусства того времени, например, с Э. Верхарном, М. Метерлинком, О. Роденом, им он открывал русское искусство, а их самих – соотечественникам-интеллектуалам. М. Волошин немало способствовал расширению творческих связей между Россией и Западной Европой. Столице Франции посвящен созданный в начале XX в. благодарственный цикл стихов "Париж".
Поэт был чрезвычайно общительным человеком: душевность, тонкое понимание искусства – все это притягивало к нему людей. Дружеское расположение к нему питали личности разных эстетических вкусов и убеждений: И. Бунин, И. Эринбург, А. Грин, М. Горький, М. Булгаков, Е. Замятин, К. Бальмонт, А. Белый, В. Брюсов, М. Цветаева, О. Мандельштам, К. Чуковский, В. Вересаев... Дом поэта в Коктебеле (сейчас музей) был кровом творчества, местом культурного паломничества десятков и десятков людей, причем разных профессий. У Максимилиана Александровича, отмечал А. Белый, был дар "выслушивать собеседника и удивительно мягкий подход к человеку", было умение "соединять противоречивые устремления". При всем при том М. Волошин никогда, так сказать, нс растворялся в общении, всегда и во всем оставался самим собой. Свое остранение поэт ярко, не без ироничной горчинки, обрисовал в стихотворной строчке: "Близкий всем, всему чужой" ("Таиах", 1905). Так было и в малом, и в большом.
Любовь к Крыму, к величественным пейзажам Киммерии, как поэт именовал восточную часть полуострова, к его истории, захватила М. Волошина с юности и не отпускала до конца жизни. Эта любовь живет в сто культурологических статьях, в акварельных зарисовках, во множестве строф, например, в стихотворении "Коктебель" (1918):
Как в раковине малой – Океана
Великое дыхание гудит,
Как плоть ее мерцает и горит
Отливами и серебром тумана,
А выгибы ее повторены
В движении и завитке волны, –
Так вся душа моя в твоих заливах,
О, Киммерии темная страна,
Заключена и преображена.
Любимым делом хозяина было водить гостей в походы по суровым и живописным окрестностям Коктебеля, причем столь далекие и небезопасные, что не все выдерживали и отваживались. Шествие возглавлял хозяин, в рубахе, напоминавшей греческую тунику, и с увесистым посохом в руке.
Вероятно, в циклах стихотворений "Киммерийские сумерки" и "Киммерийская весна", писавшихся с начала века и до середины 1920-х гг., ярче всего проявился поэтический дар М. Волошина. Поэт сотворил свой миф о древней земле, помнящей детство человеческое, вобравшей в себя свет давних культур и страдающей от дисгармонии современной жизни. В волошинских строчках органично сплетаются мысль, сон, явь, судьба Киммерии, судьба самого поэта, судьба гомеровских героев, судьба народа, а всему этому сплетению внимает вечный бесконечный животворящий Космос. Киммерийские циклы – песни души поэта. Вот одна из этих песен:
Костер мой догорал на берегу пустыни.
Шуршали шелесты струистого стекла.
И горькая душа тоскующей полыни
В истомной мгле качалась и текла.
В гранитах скал – надломленные крылья.
Под бременем холмов – изогнутый хребет.
Земли отверженной застывшие усилья.
Уста Праматери, которым слова нет!
Дитя ночей призывных и пытливых,
Я сам – твои глаза, раскрытые в ночи
К сиянью древних звезд, таких же сиротливых,
Простерших в темноту зовущие лучи.
Я сам – уста твои, безгласные как камень!
Я тоже изнемог в оковах немоты.
Я – свет потухших солнц, я – слов
застывший пламень,
Незрячий и немой, бескрылый, как и ты.
О мать-невольница! На грудь твоей пустыни
Склоняюсь я в полночной тишине...
И горький дым костра, и горький дух полыни,
И горечь волн – останутся во мне.
("Полынь", 1906)
В годы гражданской войны, когда власть в Крыму много раз переходила из рук в руки, от белых к красным и наоборот, Максимилиан Александрович, с риском погибнуть от тех или других, укрывал в своем жилище людей из разных воюющих станов. В стихотворении "Дом поэта" (1926) он сказал об этом так:
И красный вождь, и белый офицер.
Фанатики непримиримых вер,
Искали здесь, под кровлею поэта,
Убежища, защиты и совета.
Об этом в цикле стихов о гражданской войне "Усобица" (1919) он писал и раньше:
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других...
Поэт стоял "над схваткой", но при этом у него была своя, не без толики мистицизма, философия, своя гуманистическая позиция. Она основывалась на постигнутых им сложных, не явных, а сущностных, законах жизни, на познании мировой истории, мировой духовности, а еще – на таком глубоком постижении человеческой природы, которое дается только большому поэту. М. Волошин полагал, что случайностей нет, они кажущиеся, что напрасно искать виновных только среди виновных: в кровавой российской смуте есть толика вины каждого из прошлого и настоящего – и Пугачева, и Великого Петра, "первого большевика", и народника в пенсне, "изгоя самодержавия", и "доброго" Николая II, и пропагандиста-социалиста, и поэта, почитателя классических традиций. О трагической закономерности отечественной истории волошинская поэма "Россия" (1924). В ней есть такие строки:
При добродушии русского народа,
При сказочном терпеньи мужика –
Никто не делал более кровавой
И страшной революции, чем мы...
Есть дух истории – безликий и глухой,
Что действует помимо нашей воли...
И белые и красные Россию
Плечом к плечу взрывают, как волы...
Примечателен, так сказать, амбивалентный финал поэмы:
Я вижу изневоленную Русь...
И чувствую безмерную вину
Всея Руси – пред всеми и пред каждым.
Эту идею всеобщей вины за всеобщую беду любимого отечества современник М. Волошина писатель Б. Зайцев осознает и выразит годы спустя словами: "Значит, не так любили...". Стоит отметить, что и позже, когда принцип "кто не с нами, тот против нас" стал в советской России важнейшим принципом социальной аттестации и позиция "над схваткой" стала караться смертью, М. Волошин остался верен себе, не изменил этой позиции. Рапповская критика находила его поэзию контрреволюционной. Лишь за несколько месяцев до смерти ему, человеку очень больному, после долгих ходатайств влиятельных людей была назначена пенсия. Не приходится сомневаться в том, что лишь жизнь вдали от обеих столиц и ранняя естественная смерть спасли Максимилиана Александровича от репрессивной государственной машины. С конца 20-х и до 70-х гг. XX в. имя М. Волошина находилось в ряду фактически запрещенных на родине художника слова.
Позицию "над схваткой", мудрость которой открылась большинству соотечественников лишь через десятилетия, поэт занял задолго до российской смуты. Еще в 1914 г., когда Европу "заволокло шовинистическим угаром", М. Волошин был среди пацифистского меньшинства, отстаивавшего общечеловеческие ценности, утверждал, что черная звериная воинственная ненависть – это опасное для человечности, но временное затемнение истины, добра, красоты. Лейтмотив тогда же написанной, а в 1916 г. изданной книги стихов "Anno Mundi Ardentis 1915" ("В год пылающего мира 1915") хорошо выражает финальная пара строк центрального стихотворения:
Дозволь не разлюбить врага
И брата не возненавидеть!
("Газеты", 1915)
Это стихотворение – своеобразная волошинская рецензия на всю воинственно настроенную европейскую прессу тех лет. Лирический герой М. Волошина, осознавая свою обособленность, несвоевременность своих мыслей, верит в победу гуманизма в далеком будущем, верит, что он сеет "семя будущих зачатий":
Один среди враждебных ратей –
Не их, не ваш, не свой, ничей –
Я голос внутренних ключей,
Я семя будущих зачатий.
("Пролог", 1915)
Оптимистический пафос в волошинских стихах всегда уравновешен трагическим пафосом, предчувствием грядущих катаклизмов, об этом он писал и в своеобразных в жанровом отношении художественно-публицистических статьях. Его мировидение, его человековедение концентрированно и достаточно полно выражено в цикле поэм "Путями Каина" (1923). Книга имеет подзаголовок: "Трагедия материальной культуры". Она представляет собой и образное описание мировой истории, и философию истории в образах, и абрис поэтической религиозно-философской системы, – иначе говоря, целостный взгляд на мир с определением соположения важнейших явлений и парадигм. Космогонической подосновой трехчастной фабулы это сочинение соотносится с философскими системами Г. Гегеля (самопознание Абсолюта в стадии абстрактного мышления, в стадии природного инобытия, в историческом развитии) и В. Соловьева (хаос, эволюция, история). Цикл, состоящий из пятнадцати относительно небольших поэм, имеет определенную композиционно-смысловую связь с Ветхозаветным Писанием. При этом если библейские текст имеет, так сказать, констатирующий характер, то волошинский художественный текст (Сотворение Мира, Грехопадение и т.д.) имеет характер оценочный и, безусловно, гностический.
Возникновение, образование вселенной, Земли гностики связывали не со Словом "у Бога", а со своевольным, мятежным отпадением божественного зона от Плеромы, божественно-гармоничного образования (изначально) двенадцати эонов. Этим они объясняли несовершенство возникшего мира. (В искусстве последующих столетий гностическое видение и понимание мира в прямой или в опосредованной связи с учениями гностиков часто встречается у символистов, зарубежных и российских, у Ф. Сологуба, З. Гиппиус, А. Блока.) Первая строка Пролога Евангелия от Иоанна, гласит: "Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог". В ней указывается на нетварное бытие, на сакральную природу божественного Слова, со Словом связывается изначальное, вневременное существование сотворенного Им мира. Зачинная строка утверждает существование бытийной связи божественного Слова с первой Ипостасью Святой Троицы – с Ипостасью Бога-Отца. На место ожидаемого (божественного) первослова в первой строке первой поэмы М. Волошин ставит существительное мятеж (оно же и название этой поэмы):
В начале был мятеж,
Мятеж был против Бога
И Бог был мятежом.
И все, что есть, началось чрез мятеж.
Трагедия жизни, с точки зрения повествователя, предопределена уже началами начал:
Из вихрей и противоборств возник
Мир осязаемых
И стойких равновесий.
И равновесье стало веществом.
По этот мир разумный и жестокий
Был обречен природой на распад...
Потому и человек был обречен идти по жизни "путями Каина" – "предка всех убийц, преступников, пророков", "зачинателя ремесел, искусств, наук, ересей"... Потому-то на всей земле "меч создал справедливость", а человек – "Преобразил весь мир, но не себя // И стал рабом своих же гнусных // Тварей...". Потому-то никто не виноват за торжество зла в мире и все виноваты...
М. Волошин был личностью увлекающейся, его интересовала Каббала, католичество, буддизм, масонство, теософия, астрономия, астрология, антропософия и связанные с ней мистицизм, оккультизм. Это было не праздное любопытство. В начале века он вступил в масонскую ложу, участвовал в строительстве антропософского храма "новой религии" в Дорнахе. При этом на всех "этапах блуждания духа", как сказал М. Волошин о своих исканиях, он не стал послушником какой-то одной мысли, одного течения или направления. Отовсюду он брал "кирпичики" для закладки общего дома, имя которому – мировая культура. Примечательно, что его кумирами были антагонисты, принципиальные противники – Ф. Ницше и В. Соловьев. С юности и всю жизнь Максимилиан Александрович был адептом мировой культуры. Большое и малое, что его занимало, нашло отражение в творчестве, например, в одном из лучших его стихотворений о любви отразилось увлечение хиромантией. Кстати сказать, вся любовная лирика этого поэта очень целомудренна, особенно в сравнении с творениями некоторых его современников, образно говоря, в ней он поэтизирует не соприкосновение тел, а соприкосновение душ:
Раскрыв ладонь, плечо склонила...
Я не видал еще лица,
Но я уж знал, какая сила
В чертах Венерина кольца...
И раздвоенье линий воли
Сказало мне, что ты как я,
Что мы в кольце одной неволи –
В двойном потоке бытия.
И если суждеиы нам встречи
(Быть может, топоты погонь),
Я полюблю не взгляд, не речи,
А только бледную ладонь.
(По перв. стр., 1910)
Значительная часть волошинского творчества – это причудливое переплетение "чужого" со "своим".
Снова и снова приходится отмечать волошинское самоопределение. Он и в творческой жизни был "над схваткой". Близко сойдясь с символистами, затем с акмеистами (с лидерами обоих творческих сообществ его связывали близкие отношения), он не пошел путями ни тех, ни других. (Искания футуристов сто не заинтересовали, хотя и не вызвали какого-то особого отрицания.) Причудливая, устремленная в плане содержания к вечным ценностям, часто молитвенно- музыкальная вязь волошинских строф говорит о том, что ему не претила символистская эстетика, согласно которой сотворенное художником несет в себе энергию трансцендентных сущностей, понятна теургическая трактовка предназначения искусства. Каноны этой эстетики чувствуются в целом ряде произведений М. Волошина, например, вот в этом, с эпиграфами из Библии и из очень чтимого символистами поэта:
Кто так слеп, как раб Мой, И глух, как
вестник Мой, Мною посланный?
Исайя, 42,19
Одни зарницы огневые,
Воспламеняясь чередой,
Как демоны глухонемые,
Ведут беседу меж собой.
Ф. Тютчев
Они проходят по земле,
Слепые и глухонемые,
И чертят знаки огневые
В распахивающейся мгле.
Собою бездны озаряя,
Они не видят ничего,
Они творят, не постигая Предназначенья своего.
Сквозь дымный сумрак преисподней
Они кидают вещий луч...
Их судьбы – это лик Господний,
Во мраке явленный из туч.
("Демоны глухонемые", 1917)
Это стихотворение входит в одноименную книгу стихов, многие из которых представляют собой истинно символистское видение происходившего тогда в стране мире и в душах людей. Символистская образность всегда привлекала этого поэта, очень явственно – в стихотворениях, посвященных российским событиям 1905 г., например, "Предвестия" (1905), "Ангел мщеиья" (1906). Но в равной мере ему была понятна и акмеистическая "тоска по мировой культуре" (О. Мандельштам), "по земному" (Н. Гумилев). Ему был близок интерес акмеистов, плеяды выросшей в лоне символизма и преодолевшей символизм, к классикам всех времен и народов, их жизнеутверждающий пафос, желание все видеть, все понять, все знать, все пережить. Эстетика самого М. Волошина (речь, понятно, не может идти о том, значительнее она или менее значительна, чем известные другие) вобрала в себя многие элементы существовавших тогда эстетических систем, но кроме того в ней содержатся элементы особенные, так сказать, "авторские-волошинские".
Есть понятие "проза поэта". Читая стихотворения М. Волошина, допустимо говорить о лирике живописца... С. Пинаев, известный специалист но творчеству М. Волошина, автор объемной творческой биографии поэта в серии ЖЗЛ, справедливо отмечает в его произведениях редчайшее сочетание интеллектуальной холодности, философской глубины и биение чувств – при наличии филигранной стихотворной техники[1].
Известно, в лирических произведениях отражается жизненный опыт поэта и связанные с этим опытом субъективные переживания. (Впрочем, без этих переживаний немыслимо никакое художественное творчество.) Однако волошинская лирика и на этом общем фоне отличается исключительной субъективностью, исключительным автобиографизмом. Познание мира у него нераздельно связано с самопознанием, с познанием себя в мире. Это постоянное рассмотрение себя самого в отражении "стекол вечности", своего "я" с персонажами и вымышленными, и мифическими, и историческими кто-то может воспринять как недостаток, а кто-то – как достоинство его поэзии. Его стихи – это поэтическое, иногда экзистенциальное, но без резиньяции, переживание своей личности, своей судьбы. Такие, например:
Я узнаю себя в чертах
Отриколийского кумира
По тайне благостного мира
На этих мраморных устах.
О, вещий голос темной крови!
Я знаю этот лоб и нос,
И тяжкий водопад волос,
И эти сдвинутые брови...
(По перв. стр., 1913)
Как некий юноша в скитаньях без возврата
Иду из края в край и от костра к костру...
Я в каждой девушке предчувствую сестру
И между юношей ищу напрасно брата...
(По перв. стр., 1913)
Я не сам ли выбрал час рожденья,
Век и царство, область и народ,
Чтоб пройти сквозь муки и крещенье Совести, огня и вод?..
(" Готоеиость", 1921)
Та же рефлексия наблюдается и у М. Волошина-живописца, создавшего ряд автопортретов. Он оригинально обыгрывал несомненную, удивительную схожесть своего профиля с рельефом горы близ своего жилища. Упомянутое стихотворение "Коктебель" заканчивается такими строчками:
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.
Самолюбование? Пожалуй, нет. Альтруизм плохо сочетается с нарциссизмом, а М. Волошину был свойственен альтруизм. Думается, и здесь не самолюбование было побудительным мотивом мастера слова, кисти и резца, а то же самопознание, следование изречению, начертанному на фасаде храма Аполлона в Дельфах, призыву божества к каждому входящему: "Познай самого себя", призыву, который И. Кант назвал "началом всей человеческой мудрости". Раскрывая себя, он раскрывал таинственную природу представителя рода человеческого. Л человека, его бессмертную сущность, потенциальные возможности его духа, его творческие возможности Максимилиан Александрович ценил и превозносил.
В семейной жизни М. Волошин не был счастлив, по крайней мере в годы молодости. Он страстно любил первую жену, М. Сабашникову, в мистическом ореоле представлял ее скрытую сущность. Ее черты он поэтично прозревал в мифических персонажах, в египетском скульптурном бюсте красавицы времен фараонов, которую сам М. Волошин назвал царевной Таиах. Заключенный в 1906 г. брак был недолгим. Он был разрушен эксцентричностью красавицы, ее увлеченностью богемной жизнью. Душевная боль М. Волошина отразилась во многих его творениях. И в ранних, и в поздних волошинских строфах мелькает "бледный лик царевны Таиах". О пожирающем чувстве одиночества, об оставленности он писал и в дневниках, и в автобиографической прозе. Доброго, заботливого друга, единомышленника он обрел в лице второй жены, в 1923 г. ею стала М. Заболоцкая-Волошина. После смерти поэта эта женщина была хранительницей богатого волошинского архива, сто литературного и живописного наследия, нашего национального богатства, нашего "патента на благородство".