Задачи настоящей публикации

Но "наиболее близкие" — не значит "совпадающие". Разочаруем читателей, решивших, что мы собираемся спеть панегирик своей бывшей кафедре и ее руководителю — этого не будет! Предупредим и сторонников другой крайности: дело не в "синдроме Герострата" и не в "тоге режущего правду-матку и возвышающего обличителя в собственных глазах". Критика чьих-либо взглядов никогда не была для нас самоцелью и уж тем более никогда не вызывалась какими-то личностными качествами авторов соответствующих взглядов^[1]. Нами движет простой и понятный аристотелевский мотив: "Платон мне друг, но истина -дороже". Для науки же, как всем известно, нет и не может быть ничего дороже истины — иначе наука перестает быть наукой^[2]. Стремлением если и не установить истину, то сделать хотя бы крохотный шажочек на пути к ней, и продиктовано написание этой книги.

Всемерно разделяя представленный в Учебнике взгляд на общее понятие вещных прав как субъективных абсолютных прав, оформляющих отношения непосредственного фактического господства их обладателей над индивидуально определенными вещами — своими (право собственности) или чужими (ограниченные вещные права) — мы, однако, никак не можем согласиться с суждениями, касающимися, во-первых, признаков (характеристик и свойств) вещных прав, во-вторых — процесса квалификации отдельных субъективных гражданских прав в качестве вещных пли не являющихся вещными (аргументации) и, в-третьих, с результатами такой квалификации (выводами). Итого выходит три направления. Претензии, которые мы могли бы высказать по каждому из них, суть следующие.

Направление первое и первая претензия.

Авторы неоднократно отходят от сформулированных ими же самими (и по сути совершенно правильных!) определений, в том числе от определения вещных прав в целом и от определения ограниченных вещных прав в особенности, а заодно — и от определений понятий об абсолютном, относительном и обязательственном правоотношениях. В результате определения эти оказываются существующими как бы сами по себе, вне всякой связи с рассуждениями по вопросам о юридической природе тех или иных субъективных прав, которые также оказываются предоставленными сами себе. В итоге категория вещных прав наполняется субстратами, не имеющими ничего "вещного", а субъективные права, которые стоило бы признать таковыми, нередко оказываются за рамками общего им (родового) понятия.

Этому в немалой степени способствует то обстоятельство, что многочисленные родовые признаки вещных и ограниченных вещных прав не разграничиваются на содержательные характеристики, перманентные свойства этих понятий, с одной стороны, и внешние проявления этих характеристик (свойств) — с другой. В результате вопрос о том, проявлением чего, каких именно содержательных качеств, выступают тс или другие внешние признаки, чем они предопределяются — вещной (ограниченной вещной) природой субъективного права или какими-то другими факторами — просто не поднимается и не исследуется. Наиболее болезненной "точкой" этого рода является так называемое свойство следования за вещью — свойство, действительно органически присущее всем ограниченным вещным правам, но обусловленное вовсе не их вещной природой, а оттого — присущее не только им, но и ряду иных субстанций, в том числе и не являющихся даже самостоятельными субъективными правами.

Вторая претензия касается содержания используемых сторонниками традиционного воззрения на вещные права приемов аргументации (мотивировки) и самого процесса получения своих выводов. В сущности она если и не вытекает из первой, то непосредственно и тесно с нею связана. Не разделяя признаков вещных прав на содержательные элементы и их внешние признаки, ученый зачастую принимается аргументировать тезис о принадлежности того или другого субъективного права к сонму вещных, анализируя при этом не столько их содержательные стороны, сколько внешние проявления последних. Поскольку факторы, их обусловливающие (предопределяющие), могут корениться не только в вещной природе субъективного права, но и иметь иные причины, выходит так, что одни и те же внешние признаки вполне могут служить и аргументами "за" вещную природу права, и "против" нее, а то и вовсе не иметь никакого научного значения.

Поскольку вопрос о том, какие именно факторы стали причинами проявления соответствующих признаков, им вовсе не исследуется, его аргументация начинает выглядеть нелогичной, непонятной, а местами и нелепой. Почему, например, пресловутое свойство следования за вещью неизменно рассматривается один из верных признаков вещной природы залогового права, но в то же время объявляется не имеющим никакого значения для квалификации права арендатора? Почему отсутствие государственной регистрации права удержания недвижимости рассматривается как исключение из границ принципа обязательного внесения, не препятствующее квалификации права в качестве вещного, а вот отсутствие государственной регистрации права нанимателя жилого помещения считается верным аргументом в пользу не вещной, а обязательственной природы такого права? Отчетливо видя всю алогичность такого подхода, стремятся отнюдь не исправить ее (как этого можно было бы разумно ожидать), а, напротив, вовсе отказываются от использования содержательных признаков понятий "вещное право" и "ограниченное вещное право" для квалификации отдельных видов субъективных прав, заменяя их самыми разноплановыми соображениями^[3]. Алогичность возводится в ранг логики.

В конечном итоге остается два критерия, которые действительно предопределяют то или иное решение вопроса. Но как же далеки эти "критерии" от признаков, сидящих в определениях понятий! Первый критерий — это "немцы", т.е. подход германского законодательства и воззрения германских (отчасти еще австрийских и швейцарских) цивилистов; второй — традиция (римская, русская дореволюционная, советская, современная и ...да какая угодно). К числу вещных относятся права, которые принято относить к таковым у нас, а также тс, которые относят к таковым "немцы". Иначе объяснить, с одной стороны, — отказ признать вещным право владеющего арендатора, которое, якобы, заключается в его требовании к арендодателю, реализуемом при содействии последнего, а с другой — признание вещной природы за требованием (!) выплаты ренты (вотчинной выдачи), — действительно очень трудно, если не невозможно. Вместо аргументации, таким образом пред нами предстает произвольное решение ряда важнейших научных вопросов, точнее даже не решение, а подгонка решений под заранее известные (заданные) ответы. Нужно ли объяснять, сколь компрометируют и дискредитируют такие приемы защищаемую ими концепцию?!

Претензия третья и последняя касается самих результатов квалификации. Хорошо известно, что неправильность большинства полученных решений и найденных ответов может быть проверена при помощи элементарных приемов. Не составляет большого труда, например, установить, что 3, умноженное на 5679, ни при каких обстоятельствах не даст ни 7961, ни 17 384, пи 17 039: в первом случае достаточно просто сравнить множители с произведением, во втором — обратить внимание на последнюю четную цифру результата (при нечетных множителях), в третьем — определить сумму цифр произведения (она не делится на три)^[4]. Подобной проверке подвержены результаты не только математических, по и любых научных, в том числе юридических задач. Вот несколько тому примеров.

(1) Установив, например, что перед нами — право, позволяющее требовать определенного активного поведения другого лица (например, такого, как выплата известной части дохода, приносимого индивидуально-определенной вещью — ренты), нет никакого смысла обсуждать вопрос о том, может ли такое право быть признано вещным, или нет. Разумеется нет, ибо всякое требование активного действия может быть адресовано только строго определенному лицу (или строго определенным (конкретным) лицам) и значит, что называется, по определению никак не может входить в ОГЛАВЛЕНИЕ абсолютных, а, стало быть, и вещных правоотношений.

(2) Приняв традиционный взгляд, согласно которому распоряжение — это определение юридической судьбы вещи (т.е. определение судьбы не самой вещи, а права на нее), мы объективно лишаем себя возможности говорить о распоряжении вещью иначе, чем в метафорическом, образном смысле, подразумевая под ним распоряжение субъективным правом на вещь.

(3) и (4) Установив, что субъективному праву сообщается абсолютная защита, никак нельзя трактовать это право в качестве обязательственного (относительного); определив обязательство как требование совершения определенного действия, никак невозможно объявлять обязательственным правоотношение, ОГЛАВЛЕНИЕм которого являются возможности совершения активных действий иных, нежели требование и т.п.

Вся разница лишь в том, что предметом задач математических являются числа, функции, множества, векторы, матрицы, тензоры и т.д., а также операции с ними, а юридических — понятия, суждения и, опять-таки, операции с теми и другими. Интересно, что в основе операций с этими предметами никаких отличий нет: что в математике, что в юриспруденции таковой выступает формальная логика. Пусть какой-то результат получен неверно — все бывает; erare humanum estl Но почему бы не проверить полученный результат, соотнеся его, как минимум, с системой координат, в которой приходится работать, или с результатами, полученными иными (специально для этой цели изобретенными, сиречь проверочными!) методами?! Увы: ни одного примера подобной самопроверки в области рассуждений о праве собственности и иных вещных правах не вспоминается.