И. Кант и теория личности
С. С. Аванесов упрекает Канта в формализме. "Тем самым любая социальность (у Канта – П. Г.) держится лишь на формальном договоре, а не на личностных отношениях. Такой формализм требует не видеть различий между субъектом насилия и его объектом, что в реальности ведет к превышению прав насильника над правами жертвы, к желанию сохранить доверие со стороны преступников и пренебрежению доверием со стороны жертв, обрекаемых на смерть во имя высшего универсального закона морали"[1].
Все ли справедливо в этих размышлениях? Социальные отношения по определению безличностны. Разве почтальон доставляет письмо, потому что с ним дружит адресат, и он уважает последнего как личность? Неужели судья выносит приговор не по закону, а потому, что преступник чем-то поправился ему? Верно ли, что начальник поощряет подчиненного не за реальные профессиональные успехи, а за то, что тот добрый малый? Эмиль Дюркгейм, как известно, осмысливая социальные связи, мечтал о том, чтобы они были выстроены по той же логике, но какой почтальон выполняет свои обязанности. Именно такое устройство позволяет отделить жертву от преступника и обеспечить нормальное функционирование общественного организма. И. Кант вовсе не пытается объединить в едином коллективе палача и страдальца.
Юристам (будущим или действующим), которые заявляют: "Нам все равно, защищать закон или беззаконие. Лишь бы хорошо платили" – можно ответить: "Вы первыми станете жертвами этого начинания". В обществе нет другого социального института, который защищал бы право. Сообщения об убийствах судей, прокуроров, экспертов нередко служат доказательством этого. В связи со сказанным ни о каком формализме у Канта, очевидно, речь не идет. Судить преступника надо по закону, а не по совести, которая, как полагают, является атрибутом личности. С. С. Аванесов считает, что в кантовской социальной модели личность второстепенна в сравнении с универсальным законом. Но это относится не только к Канту. Н. А. Бердяев, который называл свою философию персоналистической, тоже утверждал, что если над личностью нет ничего выше, то это не личность. Речь здесь идет о нравственном законе внутри нас, который сопряжен со звездным небом над нами.
Философия морали не исчерпывается Кантом. Уже через несколько десятилетий после его смерти сугубая приверженность моральным абсолютам была поставлена под сомнение. А. Шопенгауэр создал новую традицию в этике, которая нашла своих последователей в лице Ф. Ницше, Сёрена Кьеркегора, представителей философии жизни и экзистенциализма. Эти мыслители отвергли нормативность морали. А. Шопенгауэр полагал, что нет и не может быть в этике каких-то заведомых установлений, законов, предписаний. Нравственный опыт каждого человека настолько уникален, самобытен, что его никак невозможно подвести под общую скрижаль.
Жизненные ориентации человека вырастают из мира желаний, страстей. Индивид прежде всего хочет чего-то, реализует собственные вожделения. Человек далеко не всегда соотносит свое поведение с мерками добытого знания. Надежда и страх, любовь и ненависть искажают рожденные интеллектом представления. Однако благодаря воле разум усиливает свою мощь.
Возможна ли мораль, если лишить ее общезначимых норм? Можно представить себе ситуацию, которая была бы столь ненавистна для Шопенгауэра. Разум вырабатывает некие нравственные максимы, которым человек неукоснительно следует в конкретных жизненных эпизодах. Индивид лишь соотносит свой выбор с готовым решением, с уже давно выработанной установкой. Будут ли поступки такого человека всегда нравственными? Гамлет, например, знает, что убийство – это зло. Однако тень его отца взывает к мщению. Как же поступить? Если бы максимы годились на все случаи жизни, никакой трагедии не было бы и Гамлета не раздирали бы духовные коллизии: быть или не быть, простить или отомстить...
Моральные заповеди хороши, но в жизни постоянно складываются запутанные, сложнейшие ситуации. Они не умещаются в простейшие схемы, где можно выставить готовое решение, заимствованное из свода нравственных установлений. Как, например, отыскать путеводную максиму в странных напряжениях судьбы Эдипа, который по воле судьбы должен был убить своего отца и жениться на своей матери? Какие абстрактные советы можно дать, скажем, Медее, которая задумала убить собственных сыновей?
Философы жизни (А. Бергсон, Г. Зиммель, О. Шпенглер) выступали против диктата разума. Жизнь они понимали как некую космическую силу, которая обладает творческим созидательным импульсом, мораль же трактовали как зыбкий внутренний опыт человека. Что касается интуитивистов (Н. Лосский, Ж. Маритен, Э. Жильсон), то они видели в интуиции единственно достоверное средство познания. Философы этой ориентации утверждали, что нравственность не нуждается в общезначимых нормах. Это вызвало шквал обвинений в том, что они – не просто нигилисты, т.е. ниспровергатели ценностей, но и безнравственные мыслители.
Но действительно ли этический антинормативизм ведет к абсолютному ценностному хаосу? Верно ли, что, освобождая этику от норм, философы отвергли вместе с тем и нравственность? Опыт последующих поколений показал, что это далеко не так. Напротив, именно полемичное радикальное отвержение готовых предписаний для нравственного человека произвело настоящую революцию в этике, на многие десятилетия определившую се развитие.
Эта установка вводила человека в мир напряженных нравственных исканий. Никаких посторонних опор у него нет, он не может апеллировать к неким общезначимым констатациям. Значит, надлежит мобилизовать весь свой человеческий и нравственный опыт для того, чтобы найти верное решение, совершить достойный поступок.
Однако дело не только в том, что человеку необходимо брать на себя ответственность. Устранение нормы как обязательной догмы не могло не поставить вопрос о грандиозной переоценке ценностей. То, что прежде оценивалось как нечто безоговорочное, обязательное, сегодня стало сомнительным, требующим обоснования. Ф. Ницше произвел поистине титаническую работу, выясняя, откуда происходят наши моральные предрассудки, почему на земле многие заблуждения чествуются именно как мораль. Философ пытался разобраться: являются ли эти максимы признаком бедственного состояния, истощения, вырождения жизни или, напротив, в них обнаруживается полнота, сила, воля к жизни, ее смелость, уверенность, будущность?
Экзистенциализм, или философия существования, рассматривает живые, трепетные переживания человека, такие, как одиночество, тоска, ощущение своей конечности. Экзистенциалисты рассуждают примерно так. Хороших, мудрых мыслей много. А что выбрать в страшную минуту? Что говорит сердце? Что разум? Чему довериться? Нравственность хороша только тогда, когда она выстрадана. А сколько в ней смысла, если она заимствована, чужеродна? Быть нравственным и не знать, что такое страдание, – бессмыслица...
В этике Кьеркегора тоже содержится отвержение преднайденных нредписаний. Правда, принципы высшего добра и нравственного долга не оспариваются этим мыслителем, но он придает им статус личностных, индивидуальных исканий: человек должен выстрадать эти ценности как результат собственного неповторимого опыта. Нравственность гибнет, как только появляется грех. Раскаяние, т.е. уникальное, индивидуальное чувство, есть высшее напряжение нравственного.
Ф. Ницше, может быть впервые в истории философии, выразил мысль, согласно которой среди людей есть нелюди, к которым не могут относиться кантовские принципы уважения к каждому человеку.
Экзистенциальная ответственность конкретного человека за избранный им "жизненный сценарий", несомненно, сохраняет свое значение и в наши дни.
Тропы в сверхчувственный мир
Что подумал бы Кант, если бы ему довелось в наши дни прочитать книгу Иэиа Лесли "Прирожденные лжецы. Мы не можем жить без обмана", в которой сказано: "Человек стал человеком не столько путем биологической эволюции, сколько благодаря способности лгать"[2]. Автор сообщает, что в человеческой истории не было ни одного общества, официально одобряющего ложь. Разные религии объявляют ложь грехом и сами при этом распространяют под видом своих догм невероятные небылицы.
Почему люди лгут? Нам отвечают: это просто – закон природы. Жертва притворилась мертвой, пристроилась к окружающей окраске, научалась менять цвет в зависимости от ситуации. А откуда взялась правда? Природа позаботилась о познавательной способности человека. Только зачем это природе? А ведь современные психогенетики свидетельствуют: когда человек говорит неправду, мозг посылает сигнал тревоги. Откуда же взялась эта установка на правду? Вновь вспоминается Пушкин.
Кто меня жестокой властью
Из ничтожества воззвал?
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?[3]
В современном общественном сознании трансцендентное измерение бытия действительно начинает растворяться, сходить на нет. Социологи фиксируют: духовность приобрела абсолютно приватный характер. Мало кто спешит соединить себя с конкретной религией. Под натиском научных открытий люди выстраивают собственное мировоззрение, внутри которого Бог замещается суперкомпьютером.
Ольга Богуславская в "Литературной газете", проводя публичные расчеты с Богом, пишет: "В четырехлетием возрасте ребенок заболевает раком. Его интенсивно лечат. Но в больнице ребенку в кровь заносят инфекцию, и он впадает в кому... Заключительные кадры: мать и бабушка обнимают памятник и рыдают... Это посильное испытание? Каким образом оно может обратиться во благо? Как болезнь может укреплять духовно, если речь идет о ребенке?"[4]
Нет необходимости специально подчеркивать, что у Богуславской, как и у Марка Твена, отношения с Богом натянутые. У нее не укладывается в голове, что стихийные бедствия и неизлечимые болезни посылает людям Бог, который их любит. Какой урок получают те, кто пережил землетрясение или цунами? О. Богуславская призывает Бога к ответу. Ей кажется, что эти вопросы впервые озарили ее атеистическую голову.
Забыты многовековая богословская традиция теодицеи, смутное ощущение кармических связей, воздаяние за совместные грехи. Бог обмирщен до такой степени, что напоминает начальника казенного учреждения, неправильно распределяющего премии и наказания. Еще немного и к Богу обратятся в простой житейской интонации.
В мире, утратившем трансцендентность, вопрос ставится радикально: если ложь – часть человеческого естества, то, может быть, нужно просто сбросить маски лицемерия и объявить ее ценным достижением человечества? Однако, может быть, более актуальна иная задача: вырваться из "лепрозория лжи и зла", как сказала Марина Цветаева. Тогда не обойтись без фундаментальных основ морали, без ее державных установлений.