Физикалистская модель познания и антифизикалистский протест

А теперь человека душит, хуже всякого кошмара, гений механизма. На земле и на небе он не видит ничего кроме механизма, он ничего другого не боится, ни на что другое не надеется.

Т. Карлейль

На протяжении XVTI-ХГХ вв. складывалось убеждение, что та или иная отрасль знания приобретает статус научной дисциплины настолько, насколько ее предмет удается интерпретировать без обращения к субъектам, целям и индивидуальностям. И чем дальше от механики отстоял предмет, тем больше творческой выдумки требовалось, чтобы приспособить приемы исследования к физикалистическим требованиям. Например, в социологии, политологии и политэкономии отчетливое выражение физикализма проявляется в игнорировании исторической конкретности людей. Модели строятся на постулате, согласно которому все люди одинаковы, каждый стремится накопить и присвоить побольше благ. Такое уплощенное до пародийности, "протестантское" представление об "экономическом человеке" распространяют на представителей различных культур (индивидуальные отклонения при этом считаются чуть ли не патологией или, во всяком случае, досадной помехой в схеме), что нередко приводит к нелепым, а то и к драматическим казусам.

Пример

Американский хозяин фабрики по переработке фруктов в Гватемале, прочитав пособие по менеджменту, решил увеличить вдвое мизерную зарплату рабочим, дабы повысить их трудовой энтузиазм. Но, получив удвоенную сумму в конце недели, рабочие — местные индейцы — в понедельник не вышли на работу. Обескураженному хозяину они резонно объяснили, что незачем работать ближайшую неделю, так как деньгами они обеспечены. Наивный янки не учел, что людям архаичной культуры чужда мотивация накопления впрок.

Российские реформаторы 1990-х гг. также исходили из того, что наложение "чикагской" модели товарно-денежных отношений быстро выведет страну из кризисного состояния. Специфика сознания, сформированного тремя поколениями советской власти, была проигнорирована. В результате реформы обернулись резким снижением не только экономического уровня, но также продолжительности жизни, рождаемости и т.д. К бесконечным ошибкам в политических оценках, прогнозах и проектах приводит упорное убеждение, будто политические события и решения детерминированы игрой экономических интересов. Несмотря на многочисленные накладки и доказательства обратного (мотивация человеческих действий не сводится к сугубо рациональным резонам, особенно в периоды социального кризиса), большинство политологов сохраняют приверженность этому предрассудку.

В методологии и истории науки доминантой долгое время оставался позитивистский подход, при котором познание трактовалось как "накопление научных фактов и напластование объективных истин". Группой советских философов даже была предложена концепция "докибернетической информации" как разнообразия, которое изначально существует в природе безотносительно к управлению и цели. Ученый только "извлекает" готовую информацию из объекта, перекодирует ее в элементы своего сознания, а затем — в текст. Выходило нечто вроде водонапорной башни, где вместо жидкости по трубам (каналам) перетекает информация, при этом индивидуальные качества исследователя, его творческая непредсказуемость видятся как помехи в канале связи.

Пример

Такая аллегория может показаться пародией или гротеском. Но вот цитата из статьи двух авторитетных исследователей по теории научной коммуникации, опубликованной в 1976 г.: "Разность состояний тезаурусов [под тезаурусом здесь понимается индивидуальный объем знаний] играет роль той разности потенциалов, благодаря которой происходит движение физической жидкости".

Можно привести немало суждений подобного рода, относящихся к сфере теории коммуникации и семиотики (науки о знаках и значениях). Здесь долгое время доминировал так называемый предметный подход — образцовая спецификация физикалистической парадигмы. В его рамках ОГЛАВЛЕНИЕ текста (знака) считается объективным, неизменным, заложенным в него раз и навсегда; это "отражение связей и отношений предметов и явлений реального мира", которое извлекается из текста читателем или слушателем в меру своего разумения. Понимание текста, соответственно, определяется тем, насколько точно воспринимающий готов воспроизвести изложенные факты и отношения, а всякое отклонение от изначально заложенного содержания (фактически — от того, как понимает текст сам экспериментатор, исследующий процесс понимания) трактуется как искажение, ошибка. Оригинальность интерпретации, таким образом, есть опять-таки исключительно недостаток, помеха в канале связи.

Через предметный подход бессубъектные модели широко распространились на область логической семантики, логики вообще (где субъект обнаруживал себя только искажениями, ошибками в рассуждениях), в педагогику, искусствознание, исследование творчества. Так, в педагогике он представлен классической картинкой: седой профессор, сидя на верхней ступени лестницы-стремянки у полок с книгами, сверху вниз вещает студенту некие истины. Как бы переливает знание из открытой книги в свою голову и оттуда — в голову ученика по принципу сообщающихся сосудов. При этом предмет заслоняет собой личности учителя и ученика. Критерием усвоения считается близость излагаемого учеником текста к тексту учебника, а высшей ценностью — стандартизация учебных, а заодно и воспитательных методик безотносительно к различию индивидуальных способностей или склонностей.

Пример

Предельным выражением такого стиля стала советская педагогика, сложившаяся в 1930-е гг., со всеми ее достоинствами и недостатками. Воспитательные приемы, выработанные талантливым учителем А. С. Макаренко для весьма специфических обстоятельств (он работал с хулиганами-беспризорниками), были превращены в жесткие алгоритмы коллективистического воспитания и навязаны всей школьной системе. В руках посредственных педагогов, освобожденных от необходимости творческой работы, они быстро выродились в рычаг подавления личности, приведения ее в соответствие с требованиями тоталитарного государства. То же происходило с приемами обучения: здесь царила ориентация на единый, официально регламентированный учебник. Знание, понимание предмета оценивалось по тому, насколько изложение материала близко к тексту. Акцент делался на точность запоминания. Творчество, индивидуальные привнесения трактовались как брак. Образцовый текст — "Краткий курс истории ВКП(б)". В каждой дисциплине, естественной или гуманитарной, предлагался свой "идеальный" учебник, отклонения от которого в ту или иную сторону считались ошибкой.

Эта вездесущая парадигма, построенная на устранении субъекта, приняла многообразные формы и в искусствознании. Приведем характерную выдержку из статьи 1982 г., в которой обсуждаются законы исполнительского мастерства. Автор курсивом выделяет "высшую цель" музыканта: "Вызвучить текст так, как он звучал самому творцу еще до нанесения на нотную бумагу". Теоретик-музыковед был убежден, что идеальные исполнения симфонии должны быть тождественны, а личный опыт, индивидуальные особенности, переживания исполнителя суть только генераторы искажений, все те же помехи в канале. Его усилия должны быть направлены на то, чтобы абсолютно обезличиться. Аналогичные требования были обращены к сценаристу, режиссеру, актеру — особенно, если речь шла об инсценировке классического произведения. Вариации, привнесения, обусловленные новым социальным или личным опытом, тем более попытки творческого переосмысления, трактовались исключительно как брак.

А как быть писателю? Вильяму Шекспиру или, скажем, Александру Сергеевичу Пушкину не посчастливилось дожить до соцреализма. Зато советскому писателю жизнь облегчалась донельзя. Изучаем стиль работы действительно талантливого, но возведенного в непререкаемый образец писателя, поэта, например М. Горького или В. В. Маяковского; раскладываем его на элементарные операции — это дело литературоведов — и полученный алгоритм навязываем всей пишущей братии. Подлинный рай для посредственности! Тем более что сами Горький, Маяковский и многие их современники доказывали: никакого таланта не существует, его придумали эксплуататоры, дабы оправдать социальное неравенство, а на поверку все дело во владении ремеслом. Любопытно, как по-настоящему талантливые художники попадали под обаяние этой моды. Маяковский не поленился рассчитать оптимальную длину коридора, по которому следует шагать взад-вперед поэту в поисках рифмы, и изложил результаты в брошюре с характерным заглавием "Как делать стихи". Такой подход к творчеству был весьма характерен.

Читаем классику. Андрей Платонов

Андрей Платонов (1899—1951), в 1927 г., как многие его товарищи, тогда еще увлеченный идеей индустриализации творчества, опубликовал статью "Фабрика литературы" (она была перепечатана в № 10 журнала "Октябрь" за 1991 г.). В ней писатель ругал литературных критиков за то, что те занимаются поиском талантов, тогда как на самом деле талант — ничто, а главное — метод. "Сегодняшний токарь, — писал автор, — благодаря усовершенствованному станку (которого не было 100 лет назад), делает качеством лучше и количеством больше в 10 раз против своего деда, у которого не было такого станка. Хотя этот токарь, наш односельчанин по эпохе, как человек, как "талант" может быть и бездарней и вообще дешевле своего деда. Все дело в том, что у деда такого, как у внука, станка не было... Если бы то же случилось и в литературе, то современный писатель писал бы лучше и больше Шекспира, будучи 1% от Шекспира по дару своему. Надо изобретать не только романы, но и методы их изготовки. Писать романы — дело писателей, изобретать новые методы их сочинения, коренным образом облегчающие и улучшающие работы писателя и его продукцию, — дело критиков, это их главная задача, если не единственная... Критик должен стать строителем машин, производящих литературу, на самих же машинах будет трудиться и продуцировать художник".

Далее следует и вовсе умопомрачительный пассаж: "С заднего интимного хода душа автора и душа коллектива должны быть совокупны, без этого не вообразишь художника. Но литература — социальная вещь, ее естественно и должен строить социальный коллектив, лишь при водительстве, при "монтаже" одного лица, — мастера, литератора".

Все это писалось вполне серьезно, и именно таким образом многие представляли себе сущность искусства: коллектив добывает социальное сырье, а роль личности автора состоит в том, чтобы переработать это сырье в художественные шедевры. Для этого имеются апробированные механизмы — "станок", овладеть которым может любой, обучившись грамоте.

В приведенных фрагментах с беспощадной ясностью обнажена "индустриальная" подоплека физикалистического мышления. Наше отечественное искусство в полной мере испытало на себе его влияние, но, оказывается, и это еще не предел. В КНДР, например, фамилии авторов произведений не указываются, как не указывается на изделии имя токаря. Ведь подлинным автором романа, оперы и т.д. является "народ"...

Все это, конечно, экстремальные проявления физикализма в гуманитарном мышлении, и они тесно переплетаются с практическим опытом индустриального общества. Массофикация, стандартизация труда на конвейере (вспомним героя Чарли Чаплина, сошедшего с ума от однообразия операций, которыми он вынужден заниматься дни, месяцы и годы) захлестнули производственный процесс. Едва ли не все экономисты XIX и начала XX вв. прогнозировали дальнейшее углубление этих тенденций, распространение их из промышленности в сельское хозяйство и прочие сферы труда. Среди таких экономистов был и Карл Маркс, усматривавший (вместе с Ф. Энгельсом и другими утопистами) спасение для человека при социализме в депрофессионализации и частой смене занятий, долженствующей обеспечить "гармоническое развитие личности". В свою очередь, это предполагало сведение всех трудовых навыков — от сельскохозяйственных работ ("фабрики зерна", по Энгельсу) до живописи — к простейшим алгоритмам, рассчитанным на легкое усвоение любым желающим.

Таким образом, гуманитарные науки в стремлении к стандартизации, унификации и обезличиванию предмета в качестве жертвы на алтарь "воспроизводимости" и прочих доблестей науки Нового времени принесли причастность ко всему тому, что принято называть "психологией". Но и сама психологическая наука не стала цитаделью субъектного мышления, непреодолимым бастионом на пути победоносного восхождения физикализма. Напротив, жажда единого взаимоподобного знания оказалась настолько мощным мотивом научной изобретательности, что именно в психологии с ее "трагически невидимым" предметом физикализм приобрел наиболее многообразные формы. Ведь задача истинной науки — сделать свой предмет предельно непохожим на человека. А если предмет — человек? Разумеется, значит, и он должен стать непохожим на самого себя.

Здесь на полную мощность заработали спинозовы метафоры "духовного автомата" и "физики человеческой души". Так, один из крупнейших психологов XX в. Курт Левин (1890— 1947) недвусмысленно соотнес собственную миссию в психологии с миссией Галилея в физике, заявив, что только полный отказ от субъектно-целевых представлений превратит психологию в точную науку. Для этого он разработал остроумную и изящную "теорию психического поля" (по аналогии с электромагнитным полем), в рамках которой им и его учениками получены ценнейшие экспериментальные результаты, касающиеся механизмов человеческой мотивации. Еще одна влиятельная школа — бихевиоризм — построена на убеждении, что подлинная наука должна признавать только объективно измеримые, регистрируемые физическими приборами реальности, к каковым собственно душевные состояния не относятся. Следовательно, предметом научной психологии является не мифическая душа (психея), а поведение, представленное как физически регистрируемые отклики на физические же стимулы.

Но проблема не в отдельных, пусть даже очень влиятельных, школах и направлениях. Задача психологии как самостоятельной научной дисциплины изначально виделась в изучении общезначимых механизмов ощущения, восприятия, памяти, мышления, эмоциональных переживаний безотносительно к их содержанию и индивидуальным особенностям человека. На психологии безличных функций строились все экспериментальные процедуры. Они планировались таким образом, чтобы выявить механизмы ощущения, восприятия, памяти, мышления или эмоционального переживания "в чистом виде", сведя к нулю влияние индивидуальных мотивов, интересов, отношений на результаты эксперимента. Для этого использовали бессмысленные фигуры, цифры, слоги, словосочетания, абстрактные и незначимые для испытуемого силлогизмы и т.д. Конечно, и сквозь самые стилизованные методики то и дело проглядывало влияние личности, индивидуального содержания и отношения на протекание психических процессов, но такие проявления считались артефактами, следствием недостаточной чистоты экспериментальных процедур.

Принцип устранения субъекта проник и в исследования мотивации, ценностей и установок, и даже в проблему личности — святая святых психологии. Личность без субъекта — это может показаться совсем уже невообразимым. Однако возьмем множество координатных осей, каждая из которых отражает какое-либо качество: уровень тревожности, уровень притязаний, уровень ожиданий, уровень агрессивности и т.д.; эти качества определяются с помощью батареи опросных методик. Тогда конкретную личность можно представить как некоторую точку на пересечении неподвижных общезначимых координат. Здесь отчетливо просматривается галилеевский идеал науки: индивидуальный объект складывается из суммы общезначимых, отчужденных от индивида качеств. Далее сумму можно превратить в подобие системы, "просчитав" на большой выборке, как эти качества между собой статистически коррелируют. Главный принцип соблюден: индивидуально неповторимое выхолащивается ради достижения "надежности", "воспроизводимости" результатов.

Таким образом, физикалистическое мышление, последовательно восходя от простого к сложному, успешно проникло во все закоулки человеческого знания. К середине прошлого века поборник единого знания мог бы облегченно вздохнуть: непротиворечивая картина мира восстановлена на новой основе, все ее компоненты, от механики до психологии, подвластны идентичным в принципе методологическим приемам.

Однако что-то мешало успокоиться. Например, в той же психологии стандартные личностные тесты служат важным подспорьем для работы, но только подспорьем. Грамотный психолог не ограничится представлением о личности как наборе абстрактных качеств. Он ведь знает не только то, что, скажем, тревожность "положительно коррелирует" с ответственностью, но и то, что человек, крайне добросовестный на работе, может оказаться разгильдяем в семейной жизни, или наоборот. Знает он и то, что бесконечные факты подобного рода обусловлены сложной иерархией индивидуальных ценностей и отношений, т.е. конкретным ОГЛАВЛЕНИЕм личности. Поэтому в практической работе он станет руководствоваться больше собственным опытом и интуицией, чем внешними схемами.

В искусствознании, где к началу XX в. преобладала мода на "фабричные" аналогии, во второй половине века они уже воспринимались как курьез. Да и в науковедении все оказалось совсем не так просто, как представлялось полвека ранее (об этом мы далее расскажем). Во всех сферах исследования человеческой коммуникации исследователи наталкивались на историческую специфику, культурные и индивидуальные особенности, выбивающиеся из физикалистической модели.

Но способна ли в принципе наука исследовать субъективный мир человека, его индивидуально неповторимое ОГЛАВЛЕНИЕ или здесь все и всегда будет зависеть от неповторимого "чутья"? В этом пункте в психологии и в гуманитарных науках вообще острее всего дала о себе знать ограниченность интегративных возможностей физикализма: очень уж явно субъективный мир человека не умещался в "бессубъектные" схемы.

Крайним выражением антифизикалистского протеста стали требования вовсе отказаться от аналитических методов исследования душевной жизни: ее нельзя анализировать, переносить полученные выводы и обобщения на незнакомого индивида — здесь продуктивны только интуиция, "понимание", "вчувствование". Поэтому психология не может быть наукой, она навсегда останется искусством, а то и религией. Во всяком случае было предложено развести как совершенно независимые сферы исследований естественнонаучную и понимающую, или "интересную", психологию. Первая (как предлагалось в одной академической дискуссии) должна изучать элементарные механизмы восприятия, скорость реакции, движение глаз и т.д., а вторая — отвечать на вопросы типа: "Почему Иван Карамазов так ненавидел Смердякова?" Какое безрадостное предложение для человека, мечтающего о единой науке — не только психологии, науке вообще!.. Ведь это значит, что имеются сферы реальности, науке неподвластные, мир не един.

Между тем, пока физикализм методично осваивал все новые области знания, сводя их к простейшим принципам, подспудно набирал силу обратный процесс междисциплинарной интеграции, охватывающий гуманитарные и естественные науки.