Лекция 7. Эволюция государства и особенности нациогенеза в России

Исследователи выделяют различные реально существовавшие в истории и существующие сегодня модели перехода от этнокультурного многообразия к политическому (национальному) сообществу. Так, У. Альтерматт вычленяет четыре таких модели:

• многонациональная империя (от Римской империи до Габсбургской монархии), где основой совместной жизни пародов и религиозных групп было политико-правовое регулирование;

• бинациональные или тринациоиальные государства (Швейцария, Бельгия, Канада, Кипр, Ливан), где разные народы договариваются относительно правил совместной жизни, а "государственная политика способствуют поддержанию двух и более социстальных культур в пределах одного государства" (У. Кимлика);

• классическое национальное государство западного типа (Франция), в котором доминантный парод управляет общественной жизнью. Национальное государство признает право на инобытие не групп, а только индивидов, поскольку культурные различия рассматриваются как личное, а не коллективное дело;

• иммиграционное общество (США). Оно национализирует только политические права граждан и признает культурную множественность [1].

Однако невозможно подвести под выделенные идеально чистые типы политической общности все конкретно-исторические примеры. Действительно, в других, не европейских регионах, мира, например на Востоке, всесильное государство было не результатом какого-либо "общественного договора" между людьми, а "творением божественного абсолюта", которое управляется его "наместником на земле", поэтому человек должен находиться в неизменном подчинении у государства. Государство (в лице персонифицирующего его правителя) воспринимается как носитель политической, экономической и духовной власти одновременно.

В рамках восточного государства частная собственность, которая на Западе служит необходимой предпосылкой гражданских прав и свобод человека, является вторичным элементом, подчиненным и жестко контролируемым со стороны государственной власти. Даже марксистский социализм на Востоке стал одной из смягченных модификаций восточного деспотического государства.

В Китае, где в течение многих веков государство выступало в роли регулятора социальных отношений, главного страхователя от стихийных бедствий, организатора общественных работ, содержало огромную армию, необходимую для внешней обороны, строило и содержало пути сообщения, связывающие разобщенные части страны в единое целое, и где оно всегда безраздельно господствовало над всеми другими социальными институтами, понятие "государство" прошло иную эволюцию, имело несколько иной смысл, нашедший выражение в категории "китайская деспотия" и понятии "небесный мандат" па власть: если неограниченный правитель систематически нарушает свой долг, попирая гармонию и не оправдывая доверия подданных, то удача перестает ему сопутствовать.

Это касается и России, политическая институты и традиции которой формировалась под противоречивым влиянием как Запада, так и Востока. В русском языке понятие "государство" производно от слов "господарство", "господство", "господа", "государь", т.е. хозяин, владелец "русской земли", как и понятие "власть"[2]. Английское слово power, французское pouvoir происходят от латинского potere, означающего "быть способным сделать что-либо"., связано с семой "обладание". "Происходя от глагола “государить”, иначе говоря, хозяйствовать, государение означало принципиально иную парадигму властных отношений, на одной стороне которых стоит полный хозяин, на другой — полный холоп" [3].

Использование для наименования нашей страны слов "Родина — Отечество — Государство" выявляет преемственность форм политического устройства русского общества. "Слово “родина” связано с родом, “отечество” — с отчеством, “государство” но смыслу корня — с государской, т.е. с господской властью, — пишет В. В. Колесов. — Приведенные слова обозначают политическую властную организацию общества на разных этапах его развития. Смена слов-терминов отражает исторически изменявшееся представление народа о государственном единстве и государственной власти. При родовом строе это была родина, в Средние пека, при господстве патриархальной власти, — отечество, а после XVI в. уже в связи с развитием зрелых феодальных отношений господства и подчинения — государство" [4].

Многие западные исследователи отмечают особый характер российского государства и его исторической эволюции. Так, известный американский специалист но России Ричард Пайне пишет: "Россия принадлежит par exellence к той категории государств, которые... обычно определяют как вотчинные (patrimonial). В таких государствах политическая власть мыслится и отправляется как продолжение права собственности, и властитель (властители) является одновременно сувереном государства и его собственником". Р. Пайне считает, что самобытность правового развития России, такая его черта, как "правовой нигилизм", обусловливалась таким фактором, как неразвитость основных институтов феодализма, что "хроническое российское беззаконие, особенно в отношениях между стоящими у власти и их подчиненными, проистекает из-за отсутствия какой-либо договорной традиции, вроде той, что была заложена в Западной Европе вассалитетом" [5].

Известный российский ученый-медиевист А. Я. Гуревич отмечает: "Распространена точка зрения, что отношения между сеньором и вассалом (в Европе. — В. А.) строятся на договоре. Однако такое понимание социальных связей Средневековья отчасти их модернизирует, уподобляя феодальные отношения буржуазному контракту. Па самом деле в основе отношения верности и покровительства лежала идея подчинения закону, обычаю и правителя и управляемых (курсив мой. — В. А.): верность обеих сторон была их верностью праву. Собственно они присягали на верность не только друг другу, но и тому высшему принципу, которому были подчинены" [6]. Вот этой взаимности прав и обязанностей носителя власти и подвластного никогда не было в России. По мнению ряда исслсдоватслсй-филологов (В. В. Колесов, II. В. Печерская, К). С. Степанов), в русской культуре закон мыслится прежде всего как предел, за которым лежит какая-то иная сфера жизни или духа; закон, следовательно, — не норма права, которой подчинено все лежащее в регламентируемой ею сфере жизни, а лишь некая граница внутри сферы более широкой.

Согласно представлениям М. Вебера, основным отличительным признаком патримониализма служит наличие в распоряжении господина особого аппарата управления, которого нет в патриархальных властных структурах. Если патриархальное господство всегда следует традиции, то при нартримониализме опора на управленческий аппарат и военные формирования, выступающие орудием личной власти господина, позволяет последнему в некоторых случаях игнорировать предписания традиции. "По описанию иностранцев, — отмечает В. О. Ключевский, — этот (Московский. — В. А.) государь стоит неизмеримо высоко над всеми подданными и властью своею над ними превосходит всех монархов на свете. Эта власть одинаково простирается как на духовных, так и на светских людей; ни от кого не завися, никому не отдавая отчета в действиях, свободно располагает государь имуществом и жизнью своих подданных. Боярин и последний крестьянин равны перед ним, одинаково безответны перед его волей. Такому назначению верховной власти соответствует высокое понятие о ней самих подданных" [7].

Как отмечал известный французский правовед Ориу, исторической закономерностью, общей "для всех нормально возникших и развивавшихся государств" (Запада. — В. А.) было то, что "они переходили от аристократии к демократии. Политическая свобода, существующая в этих государствах, принимает две формы, сначала аристократическую, затем демократическую" [8]. В России же, воспринявшей традицию патримониализма от Византии, все подчиненное господству население разделяется на две основные группы: лично зависимых слуг правителя, из числа которых и формируется административный аппарат, и политических подданных, которые не являются лично зависимыми, но несут разного рода повинности ("тягло"). При этом, как отмечал М. Вебер, экономическая эксплуатация подданных, как правило, осуществляется "литургическими" методами, предполагающими коллективную ответственность определенных групп населения за отправление их членами государственных повинностей.

Можно сказать, что крепостничество в России выступало в трех формах — государственной, корпоративной и частной. Все общество, все сословия были закрепощены, люди были собственностью государства, общины или помещика.

Если в Европе гражданское общество рождалось из средневековых сословий и корпоративных объединений, то в России таких основ для него не было. Как писал в начале XX в. российский историк права Василий Латкин, "в то время как па Западе все общество распалось на сословные группы и на отдельные корпорации, у нас население по-прежнему оставалось не разделенным ни на какие группы и на отдельные корпорации, у нас население по-прежнему оставалось не разделенным ни па какие рубрики с особыми правами и обязанностями, и хотя члены общества отличались друг от друга по роду занятий и служб, но подобное, чисто фактическое, различие не имело никакого значения в смысле деления общества на высший, средний и низший классы, на свободных и несвободных и т.п. Никаких корпораций древнерусская жизнь также не знала" [9]. Именно поэтому подданные Московского царя, равные в бесправии, "стремились не к защите своих прав, которых у них не было, а к получению обязанностей, за несение которых полагалось государево жалование" (Л. Н. Гумилев). Управляя обществом (а порой помыкая им), в отношениях с первым лицом государства российский политический класс, в отличие от европейской аристократии, сам был бесправным орудием. Еще в начале XVIII в. дворяне в своих отношениях с государством обнаруживали все признаки крепостных. Так, по указу Петра 1 от 1720 г. за уклонение от службы дворянину грозили кнут, вечная каторга и вырывание ноздрей. Податные жители городов — посадские — были прикреплены к городу, к посадской общине. Самовольное переселение и переход в другие состояния считались преступлением. Крестьянство всех разрядов было прикреплено к землевладельцам — помещикам, церкви, казне, царю [10].

В начале следующего (XIX) века Михаил Сперанский, автор известного проекта реформирования российской государственной власти "Введения к Уложению государственных законов" (1809), который среди прочего предусматривал частичную реализацию принципа разделения властей и создание при престоле законосовещательного Государственного совета и законодательствующей Государственной думы, писал: "Я нахожу в России два состояния: рабы государевы и рабы помещичьи. Первые называются свободными только в отношении ко вторым; действительно же свободных людей в России нет, кроме нищих и философов" [11]. Поэтому идея автономии личности, прав человека и гражданина актуальной здесь стать просто не могла.

В то же время статья I кодифицированного тем же М. Сперанским свода законов Государства Российского гласила: "Царь Всея Руси есть самодержавный и неограниченный монарх; подчиняться его высшей власти не только из страха, но и по велению совести приказывает сам Господь". Именно в этой неограниченности царской власти и полной зависимости служилого класса от государства состояло главное отличие российского самодержавия от европейского абсолютизма. Власть европейских абсолютных монархов имела институциональные и правовые ограничения. "Хотя король и считался абсолютно суверенным государем, он не мог без крайней необходимости нарушать веками складывающуюся систему привилегий, обычаев и свобод...", будучи верховным законодателем, "...он в то же время, согласно неписанной конституции, должен был уважать основные законы королевства, прежде всего правила престолонаследия" [12], — отмечает Е. М. Кожокин. Таким образом, как уже отмечалось ранее, западноевропейский абсолютизм являлся абсолютистским только в сравнении с предшествовавшими ему феодальными и следовавшими за ним конституционными монархиями. Кроме того следует вспомнить, что не все европейские государства стали абсолютными монархиями. "В Италии свое независимое республиканское устройство все еще сохраняла Венеция; того же устройства придерживались швейцарские кантоны, объединенные в сложную Гельветическую конфедерацию. В Польше, которая была в то время более чем когда-либо аристократической республикой... Швеция колебалась между парламентской и абсолютной монархией, а в Соединенных Провинциях квазимонархия дома Нассау была сильно ограничена Генеральными штатами и особенно Штатами богатой и урбанизированной провинции Голландия" [13].

На исходе Средневековья и в раннее Новое время в ряде государств Европы — и чем дальше, тем больше — власть монарха ограничивала аристократия, зачастую используя для этого существующие сословно-представительные институты и отождествляя себя с политической нацией.

В Российской же империи практически до конца ее существования "власть царя покоилась, с одной стороны, па прочной солидарности его интересов с интересами отдельных обладателей чинов, которые осуществляли управление и командовали армией, основанной на принудительном наборе, а с другой стороны, на полном отсутствии сословной солидарности интересов в среде самого дворянства. Как и китайские чиновники, дворяне видели друг в друге соперников в борьбе за чипы и государевы милости. Поэтому дворянство было расколото и совершенно бессильно в отношениях с государем; реорганизация местного управления отчасти создала новую ситуацию, но все же дворянство лишь в редких случаях и всегда безуспешно пыталось оказать совместное сопротивление, не смотря на то, что оно получило от Екатерины II право собраний и коллективных петиций. Это полное отсутствие сословной солидарности дворянства в результате соперничества за милости при дворе являлось не просто следствием порядков, установленных Петром I, но было подготовлено прежней системой местничества, которая определяла социальное положение знати с момента образования Московского патримониального государства". Периодические боярско-аристократические бунты против монаршей самодержавной власти были восстаниями крепостных.

Даже в тех редких случаях, когда самодержавная власть призывала дворянство и представителей других сословий для законодательной деятельности, это закапчивалось, как правило, ничем. Так, Уложенная Комиссия, созванная Екатериной II в 1767—1768 гг. для работы над составленным ею "Наказом", состоявшая из 571 депутата, представлявших все сословия (за исключением крепостных крестьян и духовенства), так и не смогла принять ни одного согласованного решения и поэтому была распущена. Известный российский историк А. Б. Каменский считает, что Екатерина II "...явно переоценила своих подданных. Не имевшие опыта законодательной парламентской работы, в большинстве плохо образованные, они... в целом отражали общий низкий уровень политической культуры парода и не в состоянии были подняться над узкосословными интересами ради интересов общегосударственных" [14].

Как уже отмечалось, еще одним важным источником свободы на Западе исследователи считают независимость независимость папского престола от светских правителей, поскольку "на ней основывалась автономия духовных лиц от государства, и внутри государства возникала некая автономная от него сфера". В нашем же Отечестве унаследованная от Византии модель взаимоотношений государства и церкви но типу "симфонии" не предполагала никакого ограничения или разделения власти. Как пишут сегодня западные авторы, "в политическом отношении восточная часть Европы представляла собой переходную зону между западной традицией разделения властей и восточной традицией ее концентрации". В. Леонтович отмечал в этой связи: "За представителями церкоішой власти никогда не признавалось положение суверенных властителей, а феодализма (в западном его варианте. — В. А.) в России не было" [15]. Неслучайно "общим местом" в западных исследованиях уже достаточно давно стали суждения о том, что фундаментальной и неизменной основой российской государственной теории и практики вплоть до Февральской революции 1917 г. служила смесь "из монгольского деспотизма, византийского цезаропапизма и западного абсолютизма" [16], а россияне — "чрезвычайно консервативная нация, ментальность и поведение которой меняются очень медленно, если вообще меняется, несмотря на политические режимы"[17].

1 В то же время на массовом уровне "...в ходячем прознании народа идея государства сливалась с лицом государя, как в частном общежитии домохозяин юридически сливается со своим домом"[18], — писал в частности II. Алексеев — русский правовед, евразиец. В свою очередь, многие исследователи утверждают, что русский человек живет не по праву, а но понятиям совести (личное) и чести (общественное). Русский человек предпочитает, чтобы его судили не по закону, а по правде (правый значит справедливый). Неслучайно появление в русской культуре XVII в. дихотомии "закон и справедливость". Действие власти по обычаю справедливо, тогда как закон бесчеловечен и жесток. Власть, не обеспечившая "правду", "не Вперед принятым в обществе нормам и правилам, теряет всякий кредит доверия и становится морально оправданным объектом обмана и саботажа. Даже "злая" власть, но власть, честно выполняющая взятые на себя обязательства, придерживающаяся традиционных правил и не позволяющая их нарушать другим, предпочтительнее для русского народного сознания по сравнению с нечестной (действующей не по правде. — В. А.) или безвольной властью"[19]. При этом "единственно правильным способом “отправления” верховной власти считалось — и ею самой, и народом — едино- и полновластие"[20]. Пока дело обстояло таким образом, российскому государю, говоря слонами автора книги "О скудости и богатстве" крестьянина Ивана Псрссвстова, "не мочно быть без грозы"[21], а русский народ постоянно поддавался искушению, сменить не обеспечивающего порядок и правду царя на настоящего сурового, но справедливого "хозяина земли Русской". Не отсюда ли истоки русского самозваниичества? "Специфика отношения (народа. — В. А.) к царю определяется прежде всего восприятием царской власти как власти сакральной, обладающей божественной природой" [22], — отмечает Б. А. Успенский. С сакрализацией царя связано и самозванничество: "...Самозваная власть (власть но внешнему подобию) противопоставляется власти богоданной (власти по природе), власть от себя противопоставляется власти от Бога... Если истинные цари получают власть от Бога, то ложные цари получают ее от дьявола... Соответственно, если подлинный царь может уподобляться Христу и восприниматься как образ Бога, живая икона, то самозванец может восприниматься как лже-икона, т.е. идол" [23]. Однако, как подчеркивал еще Д. С. Мережковский, "из русской истории мы знаем, как трудно иногда отличить самодержца от самозванца"[24].

Российская государственная власть и соответственно представления о ней постепенно перестают быть патримониальными лишь в ходе пореформенной эволюции российского общества конца XIX в., однако и к 1914 г. власть далеко не окончательно потеряла свое вотчинное измерение. Ибо в крестьянской стране не был закончен "процесс распространения па крестьян гражданского строя", поскольку "...не был превзойден старомосковский принцип верховной собственности на землю" (В. Леонтович). Этот процесс не завершился даже к 1917 г., а затем на новом витке истории превращенную форму патримониального господства воссоздали большевики. "Несмотря на сброс пролетарскими революционерами в 1917 г. “с корабля современности”, кажется, всего, что можно было сбросить, эта модель властной симфонии выжила и в советские времена. И нс просто выжила, а стала ее химически чистой версией". Николай Байбаков, занимавший высокие посты в различных составах советского правительства на протяжении 40 лет, вспоминал, что номенклатурная колода "тасовалась так же, как некогда помещик помыкал своими крепостными. И только социально-экономические и политические реформы 1990-х гг. сломали эту традицию: управленческий слой действительно обрел статус элиты. Впервые после Киевской Руси управленческий слой перестал быть холопом верховной власти"[25]. Правда, сегодня для интерпретации характера существующего в России политического режима активно используются концепт неопатримонализма[26].

1 По мнению Л. И. Щербинина, "со времени Московского царства вся поВперед история Государства Российского протекала в русле количественных изменений: через полицейское государство, созданное Петром I, эпоху тоталитарного управления и до наших дней... Итак, в отличие от европейских государств российское охраняло не только порядок, а посредством этого власть, но “свою” власть, власть как безраздельную собственность на общество и личность, достигнув апогея в советской тоталитарной системе"[27]. Строительство национального государства в России и сегодня не завершено, поскольку "процесс State building здесь предшествовал процессу Nation building и во многих отношениях как бы заморозил его"[28], — отмечает немецкий исследователь Г. Зимон.

Па протяжении столетий ресурсная зависимость российского государства, а также усилия, затрачиваемые на решение задач защиты, контроля и управления огромными и разнородными территориями, сбор налогов и ОГЛАВЛЕНИЕ армии для нужд империи требовали подчинения всего населения, и прежде всего русских, интересам государства и его территориальной экспансии. Динамика территориального расширения в процессе создания Российской империи, действительно, была беспрецедентной. Только в период между серединой XVI и концом XVII в. Москва в среднем ежегодно (150 лет подряд!) приобретала земли, равные площади современных Нидерландов. К началу XVII в. Московское государство равнялось по площади всей остальной Европе, а присоединенная в первой половине XVII в. Сибирь по масштабу вдвое превышала площадь Европы. К середине XVII в. Российское государство стало самым большим государством в мире, а к середине XVIII в. территория России по сравнению с Великим Московским княжеством начала правления Ивана III увеличилась более чем в 50 раз, составив шестую часть обитаемой суши. По на этом имперская экспансия не закончилась. "...Подобные темпы и параметры имперского строительства в России и определили востребованность модели формирования ее властного класса по принципу наделения временными, на условиях несения службы государству, привилегиями"[29]. "Государство пухло, народ хирел" (В. О. Ключевский). Неслучайно у Ключевского появляется идея, согласно которой "история России есть история страны, которая колонизируется". Как представляется, великий русский историк тем самым отмечал, что российское государство применяло колониальные методы управления ко всем имперским подданным, причем наиболее угнетаемыми подданными были русские крестьяне, жившие в историческом центре страны.

Характерно также, что в русской политико-философской мысли зачастую государство поднималось на ступень высшей моральной ценности. "Государство" было той ценностью, к которой апеллировали как властвующие, так и осмысливающие политическую реальность подвластные. От государства не только ждали каких-либо действий, определяющих политическое будущее страны, существовало устойчивое согласие по поводу того, что именно государство и обязано действовать. Реформы в России осуществлялись в социокультурной среде, для которой свойственна "государственно-центричная матрица" развития, отмечает Е. Н. Мощелков[30]. При этом направленность этого действия, его мотивы и конечные цели могли интерпретироваться прямо противоположным образом.

Совершенно в духе аристотелевской традиции природа государства выводилась из "общественной" ("общежительной") природы человека. Государство многим русским мыслителям виделось как высшая из доселе существовавших форм человеческого общения. Причиной, побуждавшей людей к политическому объединению, полагалась не греховность и слабость человеческой натуры (как в европейских теориях государства), а естественное стремление к общению[31].

Следует также подчеркнуть, что российская ".„официальная государственная концепция не основывалась на каком-либо национальном принципе. Население классифицировалось не но национальностям, а прежде всего по вероисповеданиям. В число русских всегда включались украинцы и белорусы, а иногда и любые православные. Большинство нехристианского населения включалось в категорию так называемых инородцев, лишь частично живших по общероссийским законам и подвергавшихся ограничениям в правах и обязанностях"[32]. "Слово “русский” определяет, по сути, не этническую, а государственную принадлежность", поскольку "...гражданством империи национальность снимается"[33]. Показателен в этой связи тот факт, что в опросных листах первой всеобщей переписи населения Российской империи 1897 г. вопрос о национальности отсутствовал (он появляется только в переписях советского периода). Космополитической была и политическая элита Российской империи: "То, что объединяло дворянство России с XVIII в., были никак не русский язык или русская культура и не православная вера, а знатное происхождение, служение государю и образ жизни, формировавшийся в соответствии с воспитанием и обучением в западном духе"[34], — пишет А. Каппелер. Русская же народная идентичность (как внутри, так и вне страны) строилась преимущественно не па этнической, а на традиционных конфессиональной (мы — православные, "хрестьяие", они — нехристи, бусурмапе или поганые, латыняне), сословной (мы — крестьяне, мы — мещане) или территориально-локальной/региональной основаниях (мы — пскопские, мы — тверские). Лишь в экстремальных ситуациях крестьяне идентифицировали себя с государством, олицетворением которого для них являлся самодержавный царь.

Представление о социокультурном расколе России, о том, что две основные социальные силы страны — народ и правящий класс — живут как бы в разных временных измерениях и разных культурных пространствах, что у двух главных "складов" русской жизни различные исторические и идейные корни (И. В. Киреевский) было в некотором смысле "общим местом" для русской философии и публицистики уже в XIX в. Об этом писали и консерваторы (славянофилы), и либералы (С. Соловьев, Н. Бердяев, Д. Мережковский и др.), и даже крайние революционеры (II. Ткачев, В. И. Ленин).

Неорганичность петровских преобразований и послепетровского развития России издавна отмечали и западные исследователи (Ж.-Ж. Руссо, О. Шпенглер, М. Малиа, Р. Суни, Дж. Хоскинг и др.). Однако только в конце XX в. было предположено, что данная метафора фиксирует глубочайшую специфику исторического развития России[35].

Динамика отношений между полюсами раскола определяла и определяет, по мнению Л. С. Ахиезера, ОГЛАВЛЕНИЕ исторического процесса в России. Именно на полюсах "...происходят решающие события: компромисс между полюсами России всегда был динамичным, циклически смещался к полюсам своих возможностей — либо к распаду, конфликту, взаиморазрушению, либо к активизации сил, пытающихся вернуть общество к синкретизму. История России постоянно движется между попыткой подавления этого компромисса силами авторитарной бюрократии... или силами активизирующегося локализма, разрушающего государство... Опыт России свидетельствует, что “сфера между” весьма проблематична для устойчивого компромисса..." [36].

Политические, экономические, культурные институты российского общества, которые могли бы стать ядром кристаллизации русской нации, были либо уничтожены, либо истощены потребностями империи, тогда как государство слабело в условиях разрушения традиционной формы легитимации власти и неспособности сохранить лояльность своих подданных в новых условиях социальной модернизации.

"Важнейший аспект раскола заключается в разрыве коммуникаций между пародом и властью, в формировании двух смысловых пластов культуры, тяготеющих к превращению в две противостоящие друг другу культуры" [37], — считает исследователь. При этом народ и "образованный класс" разделяют не только отличия во внешнем виде, образе жизни, языке (для "верхов" таковыми становится сначала немецкий, а со второй половины XVIII в. — французский языки), но и даже различные способы трансляции информации: первый — преимущественно иррациональный, мифологический; второй, рациональный, критический, т.е. "верхи" и "низы" русского общества зачастую перестают понимать друг друга. Российский историк Ю. П. Бокарев отмечает: "...Многие крестьянские выступления провоцировались распространяемыми в их среде слухами, попытками властей заставить крестьян действовать против сложившихся убеждений, выполнять не столько плохие или хорошие, сколько непонятные крестьянскому менталитету указы... Неурожаи или усиление помещичьего гнета были явлением обычным и не вызывали возмущений. Но стоило только появиться слуху о том, что но укрытому от крестьян распоряжению в случае смерти помещика крестьянам должны давать вольную, как сразу же начиналось их упорное сопротивление вступлению во владение законных наследников"[38]. Возникает проблема перевода феноменов одной культурной традиции на язык другой.

Российская интеллигенция XIX столетия, крохотная "русская общественность"[39], пыталась сыграть роль посредника между народом и властью и создать "высокую культуру" и "воображаемое сообщество" как результат синтеза имперской и народной этнической культуры. Однако "относительная неукорененность в национальной традиции, в значительной степени искусственный и насильственный характер формирования образованного класса, ориентированность преимущественно на европейское просвещение и стиль существования порождали чувство неподлинности, поверхностности “петровской цивилизации” и во многом обусловили появление таких чисто российских феноменов, как “кающееся дворянство” и “хождение в народ”, всеобщее народо- поклонство и идеализация мужичка, пароксизмы изоляционизма, антизападничества и тоски по целостности допетровской Руси, периодически прорывающиеся в большую культуру, вера в крестьянскую революцию и крестьянскую общину как нервокирпи- чик социализма и горькое разочарование в творческих потенциях парода, смердяковщина или лакейское отношение к Западу и ненависть ко всему русскому... Это и многое, многое другое характеризовало реальность восприятия России и крестьянства как воплощения “русскости” этим классом, испытывающим комплекс вины за “отрыв от народа”"[40]. В конце концов она оказалась просто раздавленной между двумя жерновами. Кульминацией этого процесса стали революция 1917 г. и гражданская война. Известный русский историк культуры II. М. Бицилли писал по этому поводу в эмиграции: "Трагедия русской революции коренится в том, что народ России еще не сумел к 1917 г. превратиться в нацию. А это означает, что не успело “состояться” и государство, которое есть политико-правовое оформление нации... Чем более “зрела”, чем более “завершена”, “готова” Нация, тем крепче она связана со своим оформлением. Чем сознательнее жизнь Нации, т.е. чем больше людей, образующих ее, втянуто в процесс национального становления, тем живее их участие в “политике”... Россия была... “не готовым” национальным образованием, самым “не готовым”, наименее “законченным” в Европе"[41]. Исторически идентификационное единство обеспечивалось в "исторической России" не через построение нации-государства, а через всеобщее подданство царю и православие. Р. Суни отмечает: "В ситуации сохранения иерархии, различий и дистанции между элитой и огромным большинством населения было невозможно создать горизонтальные связи национального родства, которые идеально подходят для установления гражданских отношений в форме нации"[42]. Формирование национального государства предполагает существование народа — источника власти, состоящего из граждан, имеющих по отношению к государству нс только определенные обязанности, но и права. В результате успешного нациестроительства возникает "прочное сцепление между определенной конструкцией политического порядка и тем коллективным целым, что находится под ним, которое... выражено посредством понятия национального государства. Кристаллизация идеи национального государства обеспечивает совпадение политической и культурной идентичности населения данной территории, провозглашает серьезные символические и эмоциональные обязательства но отношению к его центру, также замыкая на него исконные примордиальные измерения человеческого существования и социальной жизни"[43].

1 Что же касается советского периода, то, по мнению Р. Брубейкера и многих других исследователей, СССР ни в теории, ни на практике и не был задуман как национальное государство, никогда не брал на вооружение доктрину гражданского нациестроительства, сохранив, как это ни парадоксально, преемственность с российской империей. Если до революции общая идентичность населения страны обеспечивалась подданством царю и православием, то эпоху СССР — советским патриотизмом. При этом "...тин Российской империи — СССР исследователи характеризуют формулой “империя минус империализм”. Это означает, что имперский центр выступал донором по отношению к окраинным землям, а жители последних зачастую имели более высокий уровень жизни, нежели население центра"[44]. По выражению американского историка Т. Мартина, СССР представлял собой "империю позитивных действий" — государство, в котором был осуществлен уникальный эксперимент масштабного спонсирования этничпо- сти, начиная от научных разработок и этнического картографирования, системы переписного и документального учета и вплоть до системы государственного устройства и официальной идеологии "дружбы народов"[45].

Действительно, в СССР "многонационалыюсть" и "дружба народов" были ключевыми идсологемами и одними из визитных карточек страны, а в реальной политике советского времени "национальная форма социалистической культуры" была той же самой политикой мультикультурализма, по только называлось это по-другому.

При всех издержках, ограничителях и даже преступлениях, имевших место в сфере советской политики в отношении меньшинств, это была политика признания и поддержки этнического разнообразия, причем ire только в сугубо культурных сферах (искусство, литература, паука, образование), по и в социально- экономической и политической сферах[46]. В свою очередь, советская модель национально-территориальной федерации была проектом территориализации этничности, проектом "коренизации" (А. Миллер). "Никакое другое государство не зашло так далеко в поддержке, кодификации, институализации, в ряде случаев изобретении национальности на субгосударственном уровне, не сделав ничего, чтобы институализировать ее на уровне государства в целом", — отмечает Брубейкер. Согласно большевистскому пониманию национальных проблем, национальная принадлежность была жестко увязана с проживанием на конкретной территории. Соответственно, считалось, что у каждой территории есть своя коренная, или титульная, нация (понимаемая как этнос), для которой эта территория служит "национальным домом".

Институциональным воплощением такого представления о решении национального вопроса и стала уникальная модель "национально-территориальной" федерации.

При этом этнические территории, а следовательно, и титульные нации, не были равны по статусу. Как известно, СССР строился как четырехуровневая иерархия национальных образований. Вершину иерархии занимали 15 союзных республик, на втором уровне располагались 20 автономных республик, на третьем — 8 автономных областей и краев, на четвертом — 10 автономных округов. Чем ниже уровень в иерархии, тем меньше статус национальной титульной группы. В начале 1930-х гг. в СССР существовало 240 этнотерриториальных районов и 5,3 тыс. соответствующих местных советов. После принятия Конституции СССР 1936 г. они были упразднены.

В 1930 г. И. В. Сталин сформулировал исходные критерии для образования союзной республики, никогда официально не пересматривавшиеся: ее территория должна была граничить с независимым государством, титульная нация — преобладать в населении, а само население — насчитывать не менее миллиона человек. Этими принципами, тем не менее, сам "отец народов" легко пренебрегал, когда того требовала политическая целесообразность (пример тому — создание в 1940 г. Карело-Финской ССР, упраздненной в 1956 г. для улучшения отношений с Финляндией). Отдельные статистически наиболее крупные этнические общности получили свою псевдогосударствснность (союзные и автономные республики). Для народов, ранее не имевших письменности, она была изобретена. Сверху стимулировалась этническая "высокая культура": у каждой республики появился свой "великий" писатель, поэт, композитор и т.д. В результате, как отмечает В. А. Тиш- ков, "нет такого региона мира, где бы в течение XX в., как это было в Советском Союзе, не исчезла ни одна малая культура и фактически сохранилась вся культурная мозаика огромного государства, в то время как исчезали сотни малых культур в других регионах мира. И это касается не только стран Азии, Африки и Латинской Америки, но и развитого европейского мира, где средств для поддержки культурного многообразия па порядок больше".

В то же время появившаяся в 1970-е гг. формула "новая историческая и интернациональная общность — советский народ", официально закрепляющая полную гармонию в области этнических отношений, была наднациональной. Эта "метаэтническая общность" (Ю. В. Бромлей) уже предполагала наднациональную "советскую" идентичность. Национальный вопрос в СССР "и той форме, и которой он достался нам от прошлого", объяв- лялся и снязи с этим окончательно решенным. Любые проявления межэтнической розни замалчиваются и решительно пресекаются. "В повседневной жизни советского общества имела место стигматизация деятельности национально-культурных и религиозных групп в терминах социальной опасности — националистического или религиозного экстремизма, буржуазного национализма. Репрессии против меньшинств опирались на идеологическую доктрину единой общности — "советского народа", отмечают современные российские исследователи[47].

Однако столь странный по сути тип самоопределения, "советское" самосознание, "советская" идентичность вовсе не были мифом. Реальность этого феномена была закреплена в презрительном образе "совка", созданном усилиями диссидентов. Внимательные наблюдатели с Запада также отмечали: "Советские граждане гордятся своим строем, могуществом, которого он достиг, и склонны отождествлять режим с Родиной"[48]. В первую очередь это касается русских и граждан РСФСР (по не только), следует вспомнить, что в отличие от других союзных республик РСФСР не была республикой русских, хотя они и составляли 82% ее населения. Это была смешанная этнофедерация, куда входили как территориальные (области, края), так и этно-территориальные образования (автономные республики). РСФСР не имела многих символических атрибутов государственности: собственного гимна, компартии, академии наук, национальной библиотеки и т.д. Наконец, РСФСР, несмотря на то что была самой большой республикой СССР, не была представлена в ООН. В нозднесоветский период все это рассматривалось национал-патриотами как признаки дискриминации России в Союзе ССР. Однако, по мнению ряда западных исследователей, "этот институциональный дизайн задумывался не для дискриминации России, а скорее, наоборот. Он был рассчитан на то, чтобы побудить русских видеть во всем СССР собственное “национальное государство”. Советская политика состояла в умышленном смешении русской и советской идентичностей для закрепления в сознании русских граждан представления о том, что "их адрес не РСФСР, их адрес Советский Союз"[49]. Поэтому большинство русских и "...считали себя гражданами Соиетского Союза, и, когда было необходимо подчеркнуть различие между собой и жителями Запада, они говорили: “Мы — советские люди”, или “русские”, по не россияне или российские граждане. Советский Союз в целом рассматривался жителями и народами РСФСР, в качестве своей “большой Родины”"[50].

В связи с этим можно вспомнить, что К. Калхун считает главным отличием "гражданского" национализма от "этнического" добровольную принадлежность к сообществу, зависимость этой принадлежности от сознательного решения, а не только от этнической или иной категоризации[51].

Поэтому с определенными и важными оговорками можно принять не раз заявленную точку зрения В. А. Тишкова, согласно которой СССР был национальным государством, поскольку "нация могла и может быть в условиях несвободы в ее европейском представлении"[52]. Правда, значительная часть известных западных и отечественных исследователей (Р. Брубейкер, Т. Мартин, Р. Суни, С. Каспэ, О. Малинова, А. Миллер, Э. Пайн и др.) придерживаются иного мнения по данному вопросу. Однако представления об отношениях между членами нации (гражданами) и государством, задаваемые западным проектом нациестроительства, нельзя признать универсальными.

Действительно, с одной стороны, "советская империя" мало напоминает "колесо без обода" (А. Мотыль), но с другой — "советская нация" явно не соответствует параметрам политической нации, предложенным Р. Ароном: "Нация как идеальный тин политической общности обладает тремя характеристиками: это участие всех управляемых в деятельности государства в двух формах — всеобщей воинской обязанности и всеобщего избиратель -мнение. Так, Дэвид Бранденбергер пишет: "Отсутствие собственной партийной организации, академии наук было частью сознательной стратегии начала 1920-х гг., нацеленной на ограничение русского влияния в советском обществе. Показательно, что это неравенство сохранилось и после 1937 г. несмотря на официальное восхваление русского народа как первого среди равных" (Бранденбергер Д. Сталинский популизм и невольное создание русской национальной идентичности // Неприкосновенный запас. 2011. № 4. С. 31), совпадение между этим выражением политической воли и культурной общностью; полная независимость внешней политики национального государства"[53]. И главная проблема здесь заключается в практике подмены концепции гражданства концепцией подданства советскому государству, не ассоциирующемуся в массовом сознании ни с либеральной демократией, ни с принципом господства права, ни с политическими свободами и гражданскими правами.

Однако, как пишет Маргарет Кановап, "нация служит своеобразной “батареей”, питающей государства, — существование общей национальной идентичности мотивирует и мобилизует граждан действовать во имя общих целей — и эти цели могут быть либеральными и нелиберальными"[54]. Кроме того, "нация может коллективно осмысливаться как единый политический коллектив, но “внутренне” разделенный на иерархически выстроенные аскрии- тивные группы (группы с предписанной идентичностью. — В. Л.). Соответственно, в отличие от универсалистского понимания членов нации как равных и свободных граждан, место которых в политической иерархии определяется меритократически, здесь место в политической иерархии предопределено членством в соответствующей аскриптивной группе"[55], — отмечает в частности П. В. Панов.

Имперская Россия не была национальным государством, поскольку, во-первых, не был завершен процесс "национализации" монархии, во-вторых, подавляющее большинство подданных российского императора были вис российской нации — "нации знати" и в лучшем случае находились в начале процесса превращения "крестьян в россиян". Можно согласиться только с тем, что имперская Россия на рубеже XIX-XX вв. вошла в группу "национализирующихся государств".

Рассматривая постфактум причины гибели СССР, американский профессор В. Шляпеитох пришел к выводу, что это были отнюдь не межнациональные противоречия и конфликты [56]. Однако несомненно, что в советскую "национальную политику" было заложено глубокое противоречие: преследуя стратегическую цель стирания этнических различий и добившись в этом определенных успехов, она в то же время ускоряла процессы становления национального самосознания, "навязывая этничность", и тем самым подготавливала переход к суверенному национально-государственному строительству. Об этом "дефекте" национального строительства предупреждал еще "евразиец" П. П. Алексеев, который писал в статье "Советский федерализм": "Создав в пределах Союза большое количество национальных республик... коммунисты... способствовали пробуждению местного национализма, который не может не угрожать превращением в самостоятельную силу... Это чрезвычайно грозное явление, быть может, одно из самых опасных для судеб нс только Советского правительства, но и будущей России"[57]. Созданный большевиками институт титульности способствовал появлению статусного неравенства различных этнических групп и системы обеспечения коллективных прав одних групп за счет других. В результате получили нечто прямо противоположное задуманному: "Советское государство стремилось создать приемлемую для себя национальную бюро- кратию/интеллигенцию и опереться на них в контроле и поглощении национальной периферии. Однако этот контроль имеет своей оборотной стороной усиление политического влияния представителей титульных этнических групп и усиление самого института титульности"[58].

Таким образом, само советское государство бюрократическими приемами (национально-территориальная федерация, паспортная система, навязывающая этническую "национальность", привилегии для представителей титульных наций и неофициальные ограничения для евреев и "русскоязычных" в национальных республиках, организованные государством и не всегда оправданные массовые миграции населения и др.) создало не существовавшие ранее барьеры между разными национальностями и "привязало" индивидов к их этническим группам, навязывало этническую идентичность и готовило предпосылки для своего распада.

Этичность (национальность — в советской терминологии), означавшая принадлежность к статусной группе, стала мощным инструментом межгрупповой конкуренции, тем более что получала систематическую поддержку со стороны советского государства. Как отмечает В. Заславский, "во всех союзных республиках возникли такие предпосылки для независимого существования, как: 1) собственные административные территории, населенные коренными народами; 2) собственные политические элиты и образованный средний класс; 3) использование местных языков в сфере культуры". Можно сказать, что первый этап этнополитической мобилизации —этан конструирования и мобилизации "народности", народы нынешнего "постсоветского пространства" прошли еще до перестройки. Территория — закреплена, национальные языки — созданы, история народов — написана, традиции — "подобраны", образ врага — существовал (до поры в латентной форме). Советская национальная политика имела двоякого рода последствия. С одной стороны, способствуя развитию этнонаций в союзных и автономных республиках, она создавала институциональные предпосылки для размывания легитимности и крушения советской системы. С другой — ее направленность на размывание русской идентичности и подмену ее советской придавали первой имперские черты.

По мнению очень многих исследователей, после революционного разрушения российской империи не было построено национальное государство, а вновь воссоздана империя иод знаменем новой всеобъемлющей, универсальной доктрины. Однако в то же время были сделаны шаги, необходимые для формирования политической нации. Так, советское государство насильственно разрушило прежние социальные барьеры путем уничтожения как крестьянской общины, так и политической и культурной элиты старой России. Предпринимались серьезные шаги по преодолению социально-экономического неравенства в развитии союзных республик. Советская система образования породила предпосылки для преодоления раскола между элитами и массами, сделав всех носителями более или менее однородной советской культуры, что способствовало относительному успеху проекта формирования "советского народа", появлению достаточно большого числа носителей двойной этнической идентичности, распространению убеждений, сохранившихся и сегодня у представителей старшего поколения, о том, что "в национальном отношении советское общество было безпациональпым, к людям относились с уважением"; "национальных отношений в Союзе не было ни в каких сферах, пи в компаниях, ни в быту"[59]. Как утверждают сегодня В. А. Тиш- ков и Ю. II. Шабаев, "...в принципиальном плане позднесоветская модель этнонолитики была близка к американской и во многом верна, ибо она исходила из того, что гражданские идеалы и ценности в едином государстве должны доминировать над этничпостыо"[60].

Однако одновременно были созданы предпосылки и для национального самоопределения титульных нерусских народов СССР. Причем "национальное пробуждение" советских народов во многом подготовила "национальная интеллигенция". Характерно, что осуществленное ею новое прочтение "национальных" историй в условиях эрозии в СССР официальной коммунистической идеологии приобрело в нерусских республиках одновременно и антисоветскую, и антирусскую националистическую окраску. "В историческом прошлом теперь четко разграничивали позитив (свидетельства древнего величия и самостоятельного государственного существования) и негатив (тяжелые последствия деятельности российских колонизаторов и советской власти, т.е. тех же русских в новом обличье)"[61]. К моменту распада Советского Союза этичность осталась единственным эффективно функционирующим институтом и потому стала движущей силой "парада суверенитетов". Как отмечает Чарльз Фостер, в условиях либерализации политической системы в СССР, в перестроечный период произошла "политизация этнической солидарности".

К началу 80-х гг. XX в. общий кризис социалистической системы становится очевидным, само бездействие руководства правящей партии, неспособность предпринять какие-либо меры по его преодолению были дополнительным свидетельством приближающегося коллапса системы. Кризис свидетельствовал об исчерпании возможностей саморазвития общества в данном его качестве.

Многие исследователи сегодня отмечают, что национальные движения оказали заметное влияние на развал и царской империи, и СССР. "Но это явилось все-таки только вторым шагом после того, как правящий центр развалился или был существенно ослаблен изнутри. События в центре, Февральская и Октябрьская революции, горбачевская перестройка и августовский путч 1991 г., а не возмущение наций стали толчком к дезинтеграции обеих многонациональных империй"[62], — пишет А. Каппелер.

По мнению известного американского исследователя Пола Кеннеди, в истоках острейших советских проблем лежал тройной кризис, каждый из которых влиял ira остальные и приближал конец режима. "Кризис политической легитимности советской системы переплелся с кризисом экономического производства и социального обеспечения, а оба они усугубились кризисом этнических и культурных взаимоотношений. Результатом стало неодолимое смешение проблем"[63].

Причем в легитимности было отказано и СССР как политической независимой единице, и существующей политической системе и официальной коммунистической идеологии, и представителям правящей элиты во главе с М. Горбачевым. Правда, этот выбор был сделан не народами страны, а республиканскими политическими элитами. Как сегодня известно, благодаря свидетельствам многих участников политических событий рубежа 1980—1990-х гг., центробежные движения в республиках СССР, инициированные национальной интеллигенцией, имели негласную поддержку не только в республиканских, но и высших эшелонах власти страны, что стало важным фактором успеха этих движений. "Распад СССР был абсолютно закономерным явлением, — утверждает сегодня О. Неменский. — Он был предрешен логикой действия самого механизма: процесс создания наций приводит к постановке вопроса о ее суверенитете и независимости. Только добившись их, нация реализует себя, оформляется как полноценный nation-state"[64].

В 1990-е гг. все постсоветские республики переживали так называемый имперский транзит. Действительно, среди его основных задач — создание национальных государств, но не на базе множества мелких политических образований и идентичностей, как "пояса городов" в Европе, а на основе унаследованных из прошлого советских квазигосударств. При этом во многих постсоветских государствах предпринимаются попытки гомогенизации муль- тикультурных сообществ, которые X. Линц и А. Степан назвали нацмонализаторской политикой. Для нее характерны ограничения для негосударственных языков в гражданском обществе, образовании и СМИ; эксклюзивное законодательство о гражданстве, создающее преимущества для представителей титульной нации в выборных органах власти; фактическое ограничение доступа к государственной службе национальных меньшинств в связи с введением одного государственного языка; особые права "государствообразующего этноса" в перераспределении земли и иной собственности; законодательно закрепленное привилегированное положение всех обычаев, практик и институтов "государственного народа" и др.

Именно такие государства Р. Брубейкер определяет как национализирующие. По его мнению, им присущи три основные черты: 1) такое государство является преимущественно этнически гетерогенным, воспринимаемым как нация-государство, доминирующая элита которого продвигает язык, культуру, демографические, экономические и политические позиции номинально государствообразующей нации; 2) организованные и обладающие самосознанием национальные меньшинства выступают за автономию и сопротивляются ассимиляции; 3) внешние "родины" национальных меньшинств стремятся защитить их от ассимиляции, руководствуясь желанием распространить формальный статус нации поверх политических границ [65]