Эмигрантский период творчества (1972-1996)
Третий, эмигрантский период творчества поэта знаменовал собой усиление наметившихся в предшествующий период тенденций. Саму эмиграцию поэт воспринял в традициях романтической поэзии – как изгнание. Сам он не любил подобных параллелей ввиду их очевидности (а очевидность для поэта всегда была подозрительна из-за возможности впасть в банальность). Однако для многих, как и для него самого, свойственно было сопоставлять свою судьбу с судьбой еще двух великих поэтов-изгнанников, долгие годы проведших вдали от родины, – с Публием Овидием Назоном и Данте Алигьери. Лирика Бродского все более охладевает. Как ястреб, герой одного из его стихотворений, оторвавшийся слишком далеко от земли, поэт выталкивается логикой своего таланта "В чёрт-те что. Все выше. В ионосферу. / В астрономически объективный ад // птиц, где отсутствует кислород, / где вместо проса – крупа далеких / звезд" ("Осенний крик ястреба", 1975). В поисках хоть каких-то закономерностей в этом мире Бродский обращается к геометрии, абстракциям, однако такая схематизация мира оказывается губительной и для жизни, и для индивида. Сведение человека до схемы в пределе оборачивается его физиологизацией, когда вся сложность психической жизни личности упрощается до нехитрого набора инстинктов, кипящих под покровом многообразия "духовной жизни" ("Посвящается Чехову", 1993). На напряжении между жесткой структурой и хаосом держится образная система позднего Бродского ("То не Муза воды набирает в рот...", 1980; "Вечер. Развалины геометрии...", 1987).
"Less than one" ("Меньше единицы") – так называется сборник англоязычных эссе Бродского, в 1986 г. признанный лучшей литературно-критической книгой года в Америке. Именно язык в своей основной функции – речи – представляет собой "видовую цель" человека, а поэт, как скажет Бродский в своей Нобелевской лекции, "есть средство существования языка"[1]. Для Бродского не язык – инструмент поэта, а сам поэт является его инструментом:
"Пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку. Начиная стихотворение, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлен тем, что получилось, ибо часто получается лучше, чем он предполагал, часто мысль заходит дальше, чем он рассчитывал"[2].
Одно из лучших эмигрантских произведений Бродского – цикл "Часть речи" (1975–1976) дает отчетливое представление о том, какие процессы в это время происходят в художественном мире поэта. Исходной точкой лирического высказывания во времени и пространстве становится "Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря" (таково название первого стихотворения, где сама датировка "надцатого мартобря" отсылает к "Запискам сумасшедшего" Н. В. Гоголя). В мире, как и в памяти, вместо вещей и людей появляется все больше зияющих пустот: "...пустое место, где мы любили" ("Ты забыла деревню, затерянную в болотах..."); здесь устойчивы только схемы, скелеты, кристаллические решетки: "Человек страшней, чем его скелет" ("Это – ряд наблюдений. В углу – тепло..."). Хоть какое-то проявление чувств, эмоциональные движения сменяются безразличием: "...неохота вставать. Никогда не хотелось" ("Темно-синее небо в заиндевевшей раме..."). В последних стихотворениях цикла вновь, как и в первых, чувствуется приближение зимы. Единственное, где человек еще способен найти себя, – это его память и его язык, который своими грамматическими законами упорядочивает реальность, придает ей осмысленность, закономерность, целесообразность: "За сегодняшним днем стоит неподвижно завтра, / Как сказуемое за подлежащим" ("Деревянный Лаокоон...").
От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.
("...И при слове “грядущее” из русского языка...")
В этой фразе выражено понимание поэта: единственное, в чем человек остается на земле, – в слове, зароненном им в чужую память, будь то слово стиха или слово любви; все остальное подвластно времени. Вот почему слова в их сочетаниях и смене в поэзии Бродского требуют не меньшего внимания, чем окружающий мир для созерцающего его взгляда. Большинство стихотворений Бродского – "тихотворений", по его словам, – предельно и принципиально сложны для понимания и требуют "медленного чтения", так как только через них, а не через биографию или мемуары, можно прийти к пониманию их автора. Язык для поэта – стихия, противоположная и разрушительному действию времени, и небытию:
Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры острие и усеченный волос –
Бог сохраняет всё; особенно – слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
("На столетие Анны Ахматовой", 1989)
Из такого отношения к слову, к языку проистекает подлинно рыцарское служение Бродского поэзии. В эмиграции он не только продолжает активную творческую деятельность, выпустив около десятка оригинальных сборников стихотворений на родном языке, среди которых такие известные книги, как "Конец прекрасной эпохи" (1977), "Римские элегии" (1982), "Новые стансы к Августе" (1983), "Урания" (1987) и др. Он пишет стихи и на английском языке – опыты, которые встретили самые полярные оценки, от восторженных (Айрис Мердок) до резко негативных (Джон Апдайк); выступает как критик, охотно отзывается на просьбы написать предисловия к сборникам понравившихся ему стихов. Для западного читателя Бродский – столь же крупный поэт, сколь и великий эссеист, автор работ "Путешествие в Стамбул" (хотя эта вещь 1977 г. вызвала множество возражений у тех, кто увидел в ней незнание и непонимание Востока), "Об одном стихотворении" (1981; филигранный разбор стихотворения Марины Цветаевой "Новогоднее", эталон вдумчивого прочтения лирического произведения), "Полторы комнаты" (воспоминания 1985 г. о ленинградской юности поэта), "Набережная неисцелимых" (1992; признание в любви Венеции) и др. Незадолго до смерти автора в США выходит новая книга эссе Бродского "On grief and reason" ("О печали и разуме"). Пробует себя писатель и в драматургии – создает пьесу "Мрамор" (1982), действие которой разворачивается во "втором веке после нашей эры", а также одноактную пьесу "Демократия!" (1990).
Вынужденный преподавать русскую и мировую литературу в ряде американских колледжей, Бродский и здесь предельно требователен к своим студентам, приобщая их к вершинам мировой поэзии, уча читать и понимать стихи. Уже после получения Нобелевской премии (1987) и звания американского поэта-лауреата, а также почетной должности главного библиотекаря Конгресса США (1991) он поразил мир неслыханной инициативой популяризации поэзии. Ее суть заключалась в повсеместной продаже дешевых изданий поэтических книжек вместе с товарами повседневного спроса, помещении стихов в виде наружной рекламы, в вагонах метро и т.п.
* * *
Четыре инфаркта ослабили сердце поэта: 31 января 1996 г. Иосиф Бродский умер. Несмотря на пророчество 1962 г.: "Пи страны, ни погоста / не хочу выбирать. / На Васильевский остров / я приду умирать" ("Стансы"), – прах поэта, по завещанию Бродского, был захоронен в его любимом городе, Венеции – старшей сестре Санкт-Петербурга.