О двумирности человека
В наши дни философские антропологи обсуждают совсем другие вопросы. Действительно, как подчеркнула Т. А. Кузьмина, наука, с присущими ей средствами, не может уловить именно то, что делает человека человеком[1].
Мы следуем вдоль эволюционной цепочки Дарвина и вдруг обнаруживаем, что на ее заключительном этапе произошло нечто необъяснимое. Человек не просто возвысился над природным царством и стал особым родом сущего, но также "разом" (по выражению Ж. Сартра) обрел человеческое и сознательное, нравственное и трансцендентное, человеческое и свободное. Возможно, не обошлось без промысла Божьего. Сегодня ученые пишут о том, что человек появляется на свет с уже готовой приверженностью к нуминозному, ему с рождения свойственны трансцендентное и моральное чувства.
А. С. Пушкин задается вопросом: "Кто меня жестокой властью из ничтожества воззвал?". Поэт говорит не о своем роде, он спрашивает о нас. Не мы создали этот мир. Также для Канта: мораль – ответ на "небесный голос"[2]. Философ исходит из следующей очевидности: человек ощущает в себе нечто такое, что нельзя объяснить лишь с точки зрения природы и законов ее развития. "Для Канта проблема человека – пограничная проблема, т.е. проблема существа, которое принадлежит, разумеется, и царству природы, но не ему одному; существа, поселившегося на границе царства природы и иного царства"[3].
Вероятно, и на нашей планете далекие предки когда-то сидели у костра и спорили о том, можно ли есть мясо человека. Житейски искушенные люди твердили, что это мясо вкусно, питательно и не вполне дефицитно. А разве на Земле в арабских странах Средневековья не практиковалось убийство новорожденных девочек? Цель этого была конкретной – уравновесить убыль мужчин в боях[4]. Человечество могло бы остановиться в развитии на уровне рептилий, описанных Шекли, если бы не усилия подвижников морали, которые обладали трансцендентным чувством и обеспечили "прыжок в ноуменальный мир".
Однако именно трансцендентные основы морали подвергаются критике со стороны многих ученых.
И. Кант считал, что моральные нормы не утрачивают своей ценности, даже если им никто не следует. Тем хуже для тех, кто лжет, убивает, творит кумиров, прелюбодействует. Известно, что политика – грязное дело. Но было бы безумием считать, что цинизм в политике в силу его распространенности можно считать нравственным. Теория не обязана соответствовать этой несовершенной жизни.
О чем же идет речь у Канта? О принципах, которые возникают в идеальном мире или о реальном жизненном обиходе?[5] Если только об идеальном метафизическом пространстве, то не стоит упрекать простых смертных за то, что они не следуют норме. Несомненно, что речь у Канта идет об одной морали, обращенной к идеальному миру и к житейской повседневности, и об одном человеке, который невольно соприкасается с этими мирами.
Конечно, люди живут реальной жизнью, со всем разнообразием конкретных ситуаций. Однако мораль, свободная от общих принципов, от универсальных основоположений, перестает выполнять свое предназначение. Она – и это очевидно – не может быть кристаллизацией только земного нравственного опыта. (Об этом собственно и рассказ Р. Шекли.) Мораль предполагает также и вечное философское напряжение, позволяющее человеку выйти в пространство свободы и ощутить трансцендентное измерение мира. В такой постановке вопроса – неоспоримое достижение Канта.
Мораль не сводится к этическим абсолютам, но без них невозможна. Не вполне понятно, почему потребность в принципах, определяющих моральную практику, вызывает резкую критику. Говорят о том, что принципы вообще нередко обладают авторитарным свойством, что люди уже настрадались от них. Однако ни наука, ни философия и мораль не могут обойтись без принципов. Это очевидно. М. Бубер, рассуждая уже не о человеке, а о морали, одну из частей своей работы "Образы добра и зла" называет "Исконные принципы". Неужели мы действительно хотим оставить этику без основоположений? Вообще постоянный призыв доверять только нравственному практическому опыту не выдерживает критики.
И. Кант, комментируя недопустимость лжи из человеколюбия, выступает как социальный мыслитель. Он решает сложную проблему: как обеспечить стойкую социальную организацию. Его вызов предельно прост: хотите ли вы жить в обществе, где все врут? Уверены ли вы, что такое общество дееспособно? Э. Ю. Соловьев в книге "Категорический императив нравственности права" показал, что Кант с беспощадным ригоризмом отвергал всякую ложь, в том числе и "ложь во спасение". В заметке "О мнимом праве лгать из человеколюбия" философ решительно высказался даже против обмана преступника, преследующего свою жертву[6]. Э. Ю. Соловьев, разумеется, нс отождествляет требование "никогда не лгать" с требованием "всегда говорить правду". Однако он пишет: "Сколько бы обмана не допускалось в эмпирической истории, для любого разумного существа очевидно, что никакое сознательно учреждаемое общежитие не может покоиться на обмане. Но раз так, то ни одна из форм обмана недопустима для человека, в каком бы конкретном (пусть даже крайне лживом) обществе он ни жил"[7].
Ложь действительно не может рассматриваться в качестве единственного социоустроительного фактора, по таким качеством, как это ни парадоксально, не обладает и правда. Эту очевидную истину понимал, в частности, Ницше, который назвал одно из своих микрорассуждений "Против тирании правды". Философ выдвинул такое предположение: допустим, мы все глупы настолько, что все принимаем за истину. Тогда Ницше задается вопросом: зачем надобно желать единовластия и всемогущества правды? Она, эта правда, и так имеет большую власть. "Но бестрепетно в лицо, глядя всякой правде"[8], мы осознаем, что построить правдивое общество невозможно. Чтобы правда имела силу, она должна иметь противников. Крайне необходимо временами спасаться от правды в неправде[9].
И. Кант, оказывается, не пропустил обсуждение следующего вопроса: может ли правда быть разрушительной для общества? Он подверг разбору утверждение А. Констана о том, что правило правдивости, взятое в отдельности и само по себе, делает невозможным существование общества. Правда как таковая, по мнению Канта, сохраняет социальные связи. Но выходит, например, что муж ради влечения к правде должен честно рассказать жене о своих амурных похождениях; врачу надлежит без оглядки сообщить больному о том, что его ждет смертельный исход. И. Кант видит другой выход: люди должны актерствовать. В основе социальной игры лежит какая-нибудь мнимость. Это то место, где заканчивается правда и начинается правдивость, т.е. ложь[10].
Итак, настаивая на безоговорочном отвержении лжи, Кант понимает, что в феноменальном мире она неизбежна и даже подчеркивает это. Значит, человек в реальной жизни бывает и лжецом, и поборником правды. Ф. И. Гиренок отмечает, что правда потеряла свою невинность. Мир правды действительно нельзя обжить. Приходится соблюдать социальные приличия и условности.
Пусть истину скрывает ложь,
Что ж делать? – Все мы человеки[11].
Что же из этого следует? Э. Фромм в свое время написал книгу "Величие и ограниченность теории Фрейда"[12]. Величие Фрейда он усматривал в том, что австрийский ученый стоит в одном ряду с величайшими мыслителями человечества, которые упорно добивались истины и правды, – Сократом, Буддой (заметим, Фрейд сравнивается не с бароном Мюнхгаузеном или с Труффальдино из Бергамо). Э. Фромм уверен, что искание правды является глубинным антропологическим запросом человека, что истина спасает и лечит. Мысль о благотворности истины действительно оказывается общей для иудаизма и христианства, для Сократа и Спинозы, Гегеля и Маркса. Можно полагать, что поиск истины является глубокой, обостренной потребностью человека.
Однако рассуждая антропологически, мы не можем не указать также и на тягу человека к иллюзии, неправде. Люди так часто отступают от трезвой мысли, отдавая предпочтение миру мечты. Нельзя однозначно ответить на вопрос: что же является глубинным устремлением человека – искание правды или тайное влечение к грезе? Стократно внушительна поэтическая мысль Пушкина: "Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад!"
Человек не только стремится к истине, которая, как известно, дороже дружбы. Он в той же мере тянется к иллюзии. Не будь искания правды, не было бы в человеческом обществе ни науки, ни философии. А не будь потребности в иллюзии, не было бы искусства. А. С. Пушкин вовсе не прославляет ложь. Он иронизирует по поводу неотторжимости иллюзии, которую нельзя избыть[13]. Деятелей искусства действительно часто интересует искание иллюзии и мнимости. "Искусство – это царство иллюзии"[14].
Но разве в мире царствует только ложь? Влечение к правде – могучая побудительная способность человека. Она находит свое выражение в аскезе праведной жизни, религиозном рвении, искании справедливости, исповедальной страсти, предсмертных упованиях, честном купеческом слове, рыцарском долге, ощущении собственного благородства и даже в мучительном признании преступника, который хочет, наконец, снять бремя со своей исстрадавшейся души.
В жизни ложь и правда меняются местами. Однако чем вызвано такое едва ли не единодушное оправдание лжи? Хотим ли мы правды, внезапной и жесткой, как острое лезвие молнии, или жаждем покоя, конформизма, освобождения от трагизма жизни? Неужели мы так устали от избыточной правды, от ее нудности, что нужно именно сегодня яростно возразить Канту относительно ее праведности? "Разве мы страдаем где бы то ни было в жизни от абстрактного догматического следования норме “не лги”? Разве не наоборот – разве не лживость пронизывает наши нравы и отравляет их?"[15], – справедливо спрашивает А. А. Гусейнов.
Во все века были лжецы, обманщики и клятвопреступники. Люди всегда прибегали к спасительной лжи. Статья М. А. Корзо "О допустимости замалчивания правды (на материале дискуссий западной религиозной мысли до Канта)" вызывает серьезное замешательство. Автор не оценивает богомольцев как лжецов, но, оказывается, даже набожные люди учили замалчивать правду, прибегать к притворству ради спасения своей веры. Неужели они не чувствовали себя "за божьей оградой"? Тогда в чем же обет правды? Те же сомнения, видимо, испытывает и известный кан- товед А. Г. Мясников: "А может быть, прав Кант, и большинство людей пока живут давними предрассудками о необходимости лжи и просто боятся быть правдивыми?"[16] Может быть, теперь в судебной практике нужно клясться, положив руку на Уголовный кодекс, а не на Библию?
В жизни нельзя обойтись ни правдой, ни ложью. В ней есть и притворство, и коварство, и обман, и радостное переживание правды, как бы она ни была солона. В повседневной реальности нетрудно отыскать "все, что нам на земле причислено".