Бывший третий мир: столкновение с глобализацией
"Современный мир не является глобализирующимся, а единственная проблема, имеющая глобальный характер, — взаимодействие между “первым” миром и всеми другими, — заявляют в полемически заостренной статье В. Л. Иноземцев и Е. С. Кузнецова. — ...Выгоды от подобной глобализации тоже получают преимущественно развитые страны: в середине 1990-х гг. 20% населения Земли, проживающих в самых процветающих странах мира, присваивали в 61 раз больше богатств, чем беднейшие 20% населения (82,7% к 1,4%)" [1].
Так называемое открытое глобальное общество сегодня "...означает откровенный социал-дарвииизм — глобальное пространство ничем не сдерживаемого “естественного отбора”, в котором более слабые экономики, культуры, этносы обречены погибнуть, уступив планету сильным и приспособленным" [2], — отмечал известный российский социальный философ А. С. Панарин. Действительно, развивающиеся страны "...обладают менее диверсифицированной экономикой и структурами экспорта, что делает их гораздо более уязвимыми для колебаний цен на сырье и потрясений на международных финансовых рынках. Кроме того, развивающиеся страны обладают меньшими возможностями на переговорах, где устанавливаются нормы, регулирующие рынки" [3], — отмечалось в Обзоре мирового и социального положения в 2006 г. В то же время "все восторженные вопли но поводу триумфа демократии во всем мире в 1989 г., — предупреждал И. Валлсрстайн еще в начале 1990-х гг., — не смогут долго скрывать отсутствие какой бы то ни было серьезной перспективы для экономических преобразований на периферии капиталистической мироэкономики" [4].
Поэтому во многом иррациональный протест против глобализации в постиндустриальных национальных государствах ничто по сравнению с теми "гроздьями гнева", которые зреют во многих странах, не попавших в "золотой миллиард". Здесь реакция на глобализацию порождает эффекты, обратные сближению, смешению и укреплению взаимосвязей. Эти эффекты оборачиваются всплесками доцивилизационных форм межэтнической и племенной вражды, тенденциями к обособлению и разобщению, ксенофобией различных видов и оттенков.
1 Фундаментальные процессы дифференциации сегодня уже затрагивают не только индивидов, корпорации, классы, а целые государства и регионы. Так, Элвин Тоффлер еще в начале 1990-х гг. отмечал не только раскол социалистического Восточного блока, но и распад Юга [5]. Нередко процессы такого рода дифференциации выражаются в крайней форме конфликтов с применением вооруженной силы. Их не избежала сегодня даже благополучная Европа. "В результате на смену угрозе глобальной войны пришли новые разновидности гражданских конфликтов и войн. Они плохо управляемы, поскольку, как правило, ведутся вне каких бы то ни было моральных и юридических норм и ограничений. Неслучайно все чаще звучат сравнения современного мира со средневековой эпохой хаоса. Целые регионы, прежде всего конфликтные, становятся некими “серыми зонами” [6], где экономическая или иная деятельность оказывается или вовсе невозможной, или крайне ограниченной" [7]. В "серых зонах" государство почти полностью утратило контроль, власть там приватизирована либо племенами и кланами (огромные пространства в Африке), либо преступными сообществами — чаще всего наркокартелями ("золотой треугольник" на стыке Бирмы, Таиланда и Лаоса; Афганистан, Колумбия), сепаратистскими и партизанскими движениями, правыми "отрядами самообороны". "Серыми зонами" могут быть отдельные районы городов (Байшада Флуминенсе в Рио-де-Жанейро, Южный Бронкс в Ныо-Иорке) — все это делает глобализирующийся мир еще менее однородным [8]
.
По образному выражению известного американского ученого- международника Дж. Розенау, мир рубежа двух тысячелетий характеризуется фрагмегративностъю, т.е. одновременным действием разнонаправленных тенденций к социальной фрагментации и интеграции. Более того, для него фрагмегративность является важнейшей характеристикой новой эпохи, в которую вступил современный мир.
Современная глобальная капиталистическая мир-система [9], согласно концепции И. Валлерстайна, включает три типа государств:
• "ядерные" высокоразвитые государства, обладающие эффективной политической организацией, занимающие господствующие позиции в мир-экономике и извлекающие максимальную выгоду из созданной их усилиями международной системы разделения труда. Несмотря на всю риторику о равных возможностях, свободной конкуренции, преодолении диспропорций в развитии, упорядоченном росте государства "ядра" стремятся сохранить и закрепить существующее положение вещей. Процессы глобализации дают им в руки мощные рычаги контроля, сдерживания, а при необходимости и ликвидации потенциальных конкурентов. В зависимости от значения проблемы, конкретных условий, силы сопротивления они могут варьировать меры воздействия в широком диапазоне — от предоставления займов до вооруженного вмешательства;
• периферийные государства, служащие преимущественно сырьевой базой и "помойкой" мир-экономики, управляемые слабыми нестабильными правительствами и экономически зависимые от "ядра" — изгои глобализации. Предложенные Западом рецепты — структурная перестройка экономики, приватизация, открытие рынков — не дали положительных результатов, в том числе из-за незначительного притока капиталов извне. В результате: происходит развал государства и экономическая деградация, случаи сохранения демократий в этом регионе крайне редки, расширяются области конфликтов и упадка (большая часть Африки, Латинской Америки, некоторые страны Азии);
• полуперифсрийпые государства, занимающие промежуточное положение по степени политической автономии внутри мир- системы, производящие менее технологичную и наукоемкую продукцию, не способные конкурировать со странами "ядра" и потому зависимые от них экономически. В результате:
• полупериферия сочетает в себе черты как периферии, так и "ядра";
• пространственно может быть расположена между регионами "ядра" и периферии;
• пространственно может быть расположена между двумя кон- курирующими регионами "ядра";
• может выступать посредником во взаимодействии "ядра" и периферии;
• может сочетать институциональные признаки, присущие как "ядру", так и периферии (государства Центральной и Восточной Европы, в том числе Россия, быстро развивающиеся страны Юго- Восточной Азии и др.) [10].
Важно отметь, что в отличие от государств "ядра", полупери- ферийные и периферийные государства являются объектами (или даже "жертвами"), а не субъектами глобализации, поэтому наиболее точно их взаимодействие отражает формула ассиметричпой взаимозависимости, т.е. одновременно проявляются две разнонаправленные тенденции: 1) снижение зависимости Запада от периферии; 2) накопление и обострение экономических и социальных проблем на периферии и полупериферии, для разрешения которых у стран этой части мира нет ресурсов.
Взаимообусловленные процессы глобализации и регионализации приводят к дальнейшему обострению противоречий по оси Север — Юг. Складывающаяся система мировой экономики приводит к одностороннему обогащению государств, транснациональных корпорации и других игроков, представляющих благополучные регионы Европы и Северной Америки, в то время как южная периферия — большинство стран и народов третьего мира все более отстают от их уровня развития, превращаясь в заложников глобальной системы. И разумеется, не везде это вызывает лишь молчаливый протест. Собственно, в этом и заключается одна из основных причин многих социально-экономических и политических потрясений в мире, в том числе и международного терроризма. Большинство террористических движений имеют либо антиглобалистскую направленность, либо в целом антизападную, тем самым четко позиционируя себя в мировом политико-идеологическом пространстве. В эпоху глобализации цели терроризма также глобальны: противостояние западной цивилизации или ее сегменту (например федерализации Европейского союза) позволяет широко использовать антизападные идеологические штампы для более эффективного привлечения сторонников. Пропаганда радикальных взглядов и терроризма как метода политической борьбы широко использует возможности глобального охвата и эффекта присутствия, предоставляемые современными СМИ. При этом срабатывает эффект постоянного психологического давления, а также наглядно проявляется своеобразный апокалиптический символизм террора эпохи глобализации: "Либо мир станет таким, каким его сделаем мы, либо он перестанет существовать!" Соединенные Штаты, убежденные в отсутствии на международной арене политических сил, способных ограничить их претензии на мировое лидерство и воспрепятствовать их стремлению к распространению демократии "по-американски", явно недооценили возможность нетрадиционной террористической реакции на свою геополитическую экспансию.
События 11 сентября 2001 г. в США поставили проблему глобализации в новом, во многом неожиданном и малоисследованном ракурсе — использования продуктов глобализации, фрустриро- ванным человеком традиционного общества против глобализации и ее мировых центров. Вспомнили, что в ряде стран третьего мира "...современные технологические и информационные возможности используются в первую очередь для решения несовременных проблем — удержания традиционной или даже архаической структуры господства или организации общества, распространения религиозного фундаментализма, борьбы за власть между религиозными или племенными кланами и группировками..." [11], создание сети террористических организаций.
В США задолго до 11 сентября исследователи предупреждали, что "глобализация может сверхвооружить отдельных людей, создавая тем самым непосредственную угрозу Соединенным Штатам в XXI в. со стороны суиероснащенного озлобленного человека, который ненавидит Америку более чем когда-либо из-за глобализации... Он может атаковать даже сверхдержаву..." [12].
В мире появилась еще одна линия конфронтации, которая приобретает глобальные масштабы, — государства — члены мирового сообщества против глобальных террористических сетей. Положение осложняется тем, что международные террористические структуры оказываются тесно связанными с политическими радикалами в отдельных странах и с мировыми преступными объединениями, которые процветают на почве массовой бедности и отчуждения.
Ярко выражен транснациональный характер современного терроризма. Эта его черта является прямой производной глобализации как таковой. Мир поляризуется еще по одной линии — цивилизованные государства против глобальных террористических сетей. Не только терроризм, но и социальные конфликты, финансовые и торговые отношения, культурные и образовательные контакты все чаще пересекают государственные границы без контроля, а порой, и без ведома правительств этих государств. Этот процесс не во всех регионах протекает одинаково стихийно, но все же примеры таких "черных дыр", как Чечня с 1991 г. и Афганистан до 2002 г., на политической карте мира свидетельствуют о том, что концентрация и активность террористических организаций сильнее там, где отсутствует эффективная государственность. Однако, отмечает А. Богатуров, с момента начала войны в Ираке "...США и Великобритания отказались признавать исписанный кодекс международного поведения в том виде, в котором он сложился после Карибского кризиса 1962 г. Полагать после этого, что международная система регулируется преимущественно посредством права, не было никаких оснований. Как и в 1950-х гг., мир стал тяготеть к регулированию на основе силы" [13]. В качестве центрального элемента стратегии США и ее союзниками была выдвинута стратегия смены режимов путем их принудительной демократизации. Неслучайно поэтому возникновение в качестве реакции своеобразных зон неприятия такого диктата в лице части исламского мира, что является симптомом "...появления в глобальной системе своего рода всемирного подполья — какое и должно было рано или поздно возникнуть в мировом сообществе как реакция на репрессии мирового верха" [14].
С точки зрения Валлерстайна, преодоление этих противоречий в рамках капиталистической мир-экономики невозможно без ее разрушения. Преобладание свободного рынка квалифицированного труда в центре и несвободного рынка менее квалифицированного труда на периферии — это фундаментальная характеристика капиталистической мир-экономики, поскольку неравенство и неравномерность развития входящих в нес элементов являются важнейшим условием ее функционирования и основой для системной интеграции. Возникают и новые труднопреодолимые противоречия. Постиндустриальныий мир, использующий новейшие информационные технологии, не нуждается в больших объемах рабочей силы, в то время как полупериферийные страны располагают ею в избытке. Отсюда вытекает острое противоречие между двумя целями — вхождения в постиндустриальный мир и обеспечения занятости и даже выживания населения.
Наложение и взаимоусиленис проблем и противоречий, порожденных эффектом одновременности процессов модернизации, иациестроительства и глобализации, превращают большинство стран периферии и полупериферии мира, живущих в иных "часовых поясах", чем "ядерные" страны промышленно развитого Запада, в экономических и политических аутсайдеров. Растущая неэффективность государства под прессингом глобальной экономической рационализации, всеобщей финансовой зависимости, резкого сокращения ресурсов для осуществления государственной социальной и экономической политики, препятствующей прогрессирующему социальному расслоению, и воздействием навязываемых СМИ западных потребительских стандартов, недостижимых для населения большинства стран, но вызывающих "революцию растущих ожиданий" и др., не только делает проблематичным осуществление цели "догоняющей" модернизации — "догнать и перегнать Запад", по и порождает когнитивный диссонанс и массовую фрустрацию, преодолеть которые проще всего с помощью формирования образа врага в национальной, цивилизационной и/или конфессиональной "упаковке", поскольку социальные общности держатся вместе при наличии внешних угроз и/или консолидирующей идеологии. Поэтому истинная опасность для мира не исходит сегодня исключительно от исламского фундаментализма, который "не обладает монополией на нетерпимость" (Ф. Энгель- хард), она исходит от догматических и экстремистских попыток использовать религию (какой бы она ни была) или этническую принадлежность для оправдания собственной исключительности и применения насилия в отношении других. При этом линии этнических и религиозных разломов в отличие от экономических до поры бывают незаметны. "Кровь и происхождение — в душе, а не в теле. Вопрос не в том, “кто принадлежит к нам”, а в том, что само понятие “мы” часто означает нечто существенное, но невидимое другим" [15].
Причем осознание существования этих разломов может быть использовано для обоснования интересов безопасности государств Запада и призыва к единению перед лицом новой угрозы. Как, в частности, пишет Ян Недервеен Питерсе: "Концепция С. Хантингтона (столкновения цивилизаций. — В. Л.) — это политическое восприятие культуры, изложенное стандартным языком национальной безопасности. Культура политизирована, разложена в цивилизационные пакеты, совпадающие с геополитическими единицами... Очевидно, в основу положен образ “нового врага”. Па деле Хантингтон соединяет два нынешних дискурса о врагах — “угрозу фундаментализма” ислама и “желтую опасность”, и вся новизна заключается в этой комбинации" [16]. Леворадикальные авторы еще более категоричны: "Рассуждения о “столкновении цивилизаций”, — пишет С. Амин, — целиком и полностью призваны утвердить “западный” расизм и вынудить общественное мнение согласиться с установлением режима апартеида в глобальных масштабах" [17].
Существует, как уже отмечалось, устойчивая корреляция между подъемом национализма и религиозного фундаментализма и переходным состоянием общества. Сегодня же появилась целая группа новых государств — чаще всего экономически слабых, неконсолидированных и политически нестабильных. Именно они с наибольшей вероятностью становятся зонами развертывания старых и вновь порожденных гражданских конфликтов и войн, освящаемых идеями религиозного фундаментализма и этнического национализма и ведущихся с исключительной жестокостью.
Не менее важным фактором возрождения этнического национализма стало окончание "холодной войны". Сегодня уже очевидно, что геополитическое противостояние двух сверхдержав — США и СССР — определяло ОГЛАВЛЕНИЕ многих конфликтов в странах третьего мира. С устранением этого глобального внешнеполитического фактора на первый план вышла этническая составляющая конфликтов в государствах мировой периферии.
Д. Снайдер обращает внимание на еще одну зависимость: практически всегда рост массового национализма бывает обусловлен ростом демократии и расширением свободы слова и прессы.
Незрелость и неэффективность институтои демократии, неизбежная па начальном этапе транзита, создает благоприятные предпосылки для подъема национализма.
Периоды радикальных перемен — это периоды всеобщей неуверенности. И потому люди, проигрывающие от перемен, испытывающие страх перед новым незнакомым и глобализирующимся миром, обращаются к заветным фундаментальным ценностям — этническим и религиозным. "Люди спасаются от экономической неуверенности своего реального мира, — пишет Л. Туроу, — отступая в уверенность какого-нибудь религиозного мира, где им говорят, что если они будут повиноваться предписанным правилам, то будут спасены" [18].
Свой способ спасения предлагает и национализм, поскольку берется компенсировать издержки "процесса освобождения", порожденного модернизацией и глобализацией. При этом ни один из порожденных национализмами конфликтов не был, по мнению Дж. Снайдера, логическим следствием длительной культурной вражды или военной необходимости. Они возникали в результате использования политическими элитами националистических лозунгов для обретения массовой поддержки на "начальном этапе демократизации, когда институты, регулирующие политическое участие, находились еще в зачаточном состоянии". Снайдер считает, что вероятность возникновения националистических конфликтов в результате демократизации особенно велика в тех случаях, когда элиты воспринимают быстрые политические перемены как угрозу собственному положению, когда расширение политического участия масс предшествует созданию институциональных структур гражданского общества и когда массовая политическая мобилизация осуществляется на основе дискриминации по этническим признакам. К факторам, которые препятствуют возникновению этнических конфликтов, он относит политику элит, направленную на создание и укрепление либеральных институтов, а также формирование "гражданского национализма". Причем второй фактор способствует успеху демократических трансформаций даже при слабых либеральных институтах. Символичеп практический вывод Снайдера: вместо того чтобы неосмотрительно подталкивать "сомнительные страны" к скорейшему внедрению атрибутов электоральной демократии и свободы прессы, международному сообществу следует проводить более осторожную и опосредованную политику, преследуя долгосрочные цели — создание
социально-экономических условий либерализации и институциональных предпосылок гражданской демократии, что отодвигает мечту о глобальной демократизации и "конце истории" в неопределенно далекое завтра.
Антизападный мятеж в третьем мире все чаще направляется против секулярного национального государства, которое осталось чуждым институтом для большинства не западных культур. "Многие государства, возникшие в результате освобождения от колониальной зависимости, являются, по сути, псевдогосударствами, у которых отсутствуют устоявшиеся институциональные структуры, внутреннее единство и, наконец, национальное самосознание" [19]. В Азии и Африке за фасадом заимствованных и слабых политических институтов и национальных символов зачастую скрывается традиционный мир племен и народностей, который не смогло трансформировать квазинациональное государство. "Рост популизма, манипуляции неотрадиционалистскими символами, развитие авторитаризма — все это отличительные особенности не столько развития политического процесса (в странах третьего мира. — В. Л.), сколько состояния напряженности между импортированным продуктом (институты национального государства. — В. А.) и общественными структурами — носителями иной политической лексики" [20], — отмечают П. Бади и П. Бирнбаум. Лидеры таких стран действуют или имитируют действия в соответствии с западными принципами только в отношениях с западными же государствами, от которых ждут экономической или военной помощи, а при решении внутренних проблем опираются на традиционные стандарты поведения и стереотипы.
В своей освободительной борьбе страны третьего мира ставили целью получение статуса национальных государств и принятие их в международное сообщество в качестве суверенных и полноправных членов.
В начале третьего тысячелетия появились еще большие сомнения относительно того, будет ли существовать и в наступившем столетии международный порядок, созданный по западным стандартам.
С одной стороны, уже многие авторы считают важнейшей тенденцией современного мира рост интенсивности взаимосвязей, прежде всего экономических, между рядом стран, не входящих в западный блок. Согласно прогнозу ученых ИМЭМО РАН, и 2020 г. удельный нес Азии н мироном ВВП достигнет 43%, причем доля Китая по реальной покупательной способности н мировом ВВП поднимется до 23%, Индии — до 8,4%, тогда как удельный вес США снизится до 18%, а Германии — до 2,9%[21].
Из этого делается радикальный вывод о том, что глобальный центр постепенно переместится в "мир без Запада" — в Азию, вследствие чего отойдут на задний план многие правила игры, закрепленные в международном праве и основанные на либеральных принципах[22]. Автор нашумевшей книги "Новое азиатское полушарие: неотвратимое смещение центра мировой власти на Восток" (2008) Кишоре Махбубани утверждает, что потребность в классической, либеральной демократии в странах Азии не просматривается. Здесь возникла и закрепилась своя авторитарная модель договора власти с обществом, которая основывается на основополагающей роли справедливости в управлении социумом — модель предоставления услуг населению со стороны правительства, исходя из подотчетности чиновников гражданам, она эффективна и адекватна реалиям этих стран.
С другой стороны — так называемые страны глубокого Юга (Л. Неклесса), не выдерживающие прессинга нового глобального экономического порядка. Правила "золотого корсета", как отмечает Т. Фридман, предусматривали "один размер для всех". Оказалось, что для многих стран не западного мира их реализация непростое дело, а для ряда — и непреодолимое. По мнению ряда африканских исследователей, рычагом, вынудившим африканских лидеров принять "неолиберальную экономическую политику глобализации, стало “управление долгом”. Он служил эффективным орудием в борьбе против построения современных государств. С 1980 по 1996 г. внешний долг утроился (с 84,3 до 235 млрд долл.). Африка к югу от Сахары ежегодно передает сумму, эквивалентную четырехкратному социальному бюджету, для обслуживания своего внешнего долга. Несмотря на эти огромные отчисления просроченные платежи продолжают увеличивать долг. Регион является заложником системы бесконечной задолженности, которая поддерживается посредством различных механизмов — от теоретического соглашения о выплате суммы долга с процентами до методон его исчисления, не говоря уже о целом ряде идеологических и политических ограничений" [23].
В результате многие страны континента деградируют, коррумпируются и разрушаются, фактически оказываясь во власти кланово-мафиозных и этноцентричных сил, по-своему включающих деградирующий низкоэффективный потенциал этих стран в мировой хозяйственный оборот. В них нарушено экономическое равновесие и действует инволюционный механизм интенсивной "трофейной" экономики. Растущее число людей в этих странах в той или иной форме охвачены лихорадкой тотального грабежа... самих себя, поскольку здесь это зачастую единственный способ добычи средств для поддержания минимального уровня существования. Однако львиная доля полученной таким образом прибыли уходит па жизнеобеспечение и предметы избыточной роскоши для руководителей кланов и перемещается в сферу мирового спекулятивного капитала. Для такого рода государств вполне реальна опасность полной утраты социальной и мобилизационной функций, контроля над происходящим на их территории.
Неслучайно в теории международных отношений акцентируется различие между негативным и позитивным определениями суверенитета: негативное определение суверенитета отрицает право других государств вмешиваться во внутренние дела суверенного государства; позитивное же делает акцепт на верховной суверенной власти государства на его территории. Государство, обладающее только негативным суверенитетом, но неспособное обеспечить позитивный, определяется как несостоявшееся и поэтому, по мнению ряда авторов, должно быть лишено и негативного суверенитета. Однако, с другой стороны, оппоненты концепции песостоявшихся государств утверждают, что, напротив, государствоподобиые образования (так называемые непризнанные государства), tie fakto обладающие позитивным суверенитетом, должны быть признаны несостоявшимися государствами (субъектами международного права) и соответственно наделены отрицательным суверенитетом.
Многие авторы приходят сегодня к заключению о неприменимости западных государственных институтов в большинстве стран мира. Так, испанский исследователь Ж. Коломер считает, что в мире насчитывается только три десятка суверенных национальных государств (помимо империй), остальные проекты государственного строительства, по его мнению, закончились неудачей, поскольку "не удалось добиться ни внутренней монополии на власть, ни внешнего суверенитета".
Но мнению ряда исследователей, так называемый исламский вызов Западу — это "...вовсе не нападение террористов или партизан на силы коалиции в Ираке, не взрывы в Испании или в России, не убийства европейцев в Саудовской Аравии или в Индонезии. Ислам бросил вызов Западу на более глубинном уровне, когда радикальные исламские идеологи заявили, что мусульманское общество не будет развиваться по тому пути, который Запад предложил остальному миру как путь процветания и благоденствия" [24]. Действительно, современные исламские авторы, приверженцы идеологии панарабизма, представляющие группу стран района Индо-Тихоокеанской дуги, добывающих сырьевые ресурсы, не принимают существующий миропорядок, возникший, как они убеждены, в результате западной колонизации. Их негодование подпитывает несправедливый характер экономической глобализации и навязывание западных культурных стандартов, в чем они видят угрозу для ислама и мусульманской культуры. "С точки зрения нынешних исламистов или фундаменталистов, неудачи и недостатки современных исламских стран вызваны тем, что последние переняли чуждые понятия и обычаи. Они отделились от истинного ислама и таким образом утратили свое былое величие" [25]. Поэтому они отрицают секулярное национальное государство и требуют вернуться к идее халифата — исламского идеального государства. Отсюда рост политического влияния исламского фундаментализма, который тотально отвергает западную модель политического развития. Однако "причина кроется не в исламе как религии, а в повсеместной утрате иллюзий, особенно среди молодежи, охватившей население стран, уже вкушающих соблазнительные плоды модернизации, но неспособных обеспечить ими всех граждан" [26]. Неслучайно исследователи событий "арабской весны" 2011 г. особо подчеркивают, что одной из важнейших причин политического взрыва в арабском мире стали существенные диспропорции, образовавшиеся при переходе от доиндустриального к индустриальному обществу, который сопровождался взрывной урбанизацией и демографическим взрывом [27].
Государства Азии и Африки — и прежде всего мусульманские — переживают сегодня процесс запаздывающей модернизации и этнизации одновременно, а в большинстве мусульманских стран модернизация оказалась направленной и против секуляризации, что и породило феномен исламского фундаментализма в частности. "Мусульмане ищут такую модель модернизации, которая сохраняла бы, а не устраняла религиозность, — утверждает норвежский исследователь П. II. Боге. — Столкнувшись с Западом, они говорят: “Мы хотим быть современными, но не хотим быть такими, как вы!” Что это значит, никто конкретно не знает, и это нельзя уяснить сразу" [28]. Пытаясь объяснить этот феномен, Э. Геллнер писал: "На Западе национализм возникает в результате того, что высокая культура — культура грамотного меньшинства — распространяется до границ всего общества и становится отличительным признаком принадлежности к нему каждого члена. То же самое происходит и в исламе, только здесь это находит выражение скорее в фундаментализме, чем в национализме, хотя порой эти два течения объединяют свои усилия. Для масс высокая форма ислама служила сертификатом, подтверждающим их новый статус, пропуском в число горожан. Она также определяла их в отличие от пришельцев, с которыми пришлось столкнуться в ходе колониальных конфликтов (новые колониальные нации складывались зачастую просто из всех мусульман, проживающих на произвольно выделенной территории, и не имели до этого никакой коллективной идентичности)" [29]. Это обстоятельство усугубляется тем, что "...па Ближнем Востоке границы были проведены благодаря дипломатическим соглашениям, временным успехам армий, а не исходя из общности культур или желаний народов. Ни одно из этих государств не было однородным; языки, религии, культуры перемешались как в Сирии, так и в Ливане или Ираке. В Палестине рост численности еврейского меньшинства начал постепенно порождать скрытую гражданскую войну, которую уполномоченные властью не могли ни усмирить, ни пресечь. Арабские государства похожи па прошлые мусульманские государства, созданные с помощью оружия и населенные разными племенами, но не имеют эквивалента средних классов Европы, состоявших из буржуа, чиновников или интеллигенции, способных взять на себя ответственность за конституционное государство" [30].
Рождение в 1948 г. государства Израиль и цепочка военных поражений арабских государств подорвали уважение к различным видам арабского светского национализма, что в конце концов "вызвало исламский протест, в том числе и в форме различных типов зарождающегося терроризма, который обретает исламскую окраску начиная с афганской войны" [31].
Политические реформы, осуществленные в ряде исламских государств в 1990-е гг. авторитарными светскими правителями, — "...выборы, расширение парламентского представительства и создание неправительственных организаций в подавляющем большинстве случаев имеют целью кооптацию во власть представителей патримониальных структур ради поддержания национальной консолидации “без размежевания”... Однако реально действующими социальными организациями, которые могут обеспечить лояльность индивидов, служить надежными сетями политической коммуникации и участвовать в урегулировании возникающих конфликтов, остаются мусульманские общины" [32], — констатирует российский исследователь. Поэтому именно этническая и конфессиональная солидарность приходит в мире ислама па смену национально-государственной идентичности, заимствованной у бывших стран-метрополий. Глобализация в формах, навязываемых Западом, воспринимается в этих регионах мира как угроза дальнейшему существованию, которая преодолевается посредством призыва к возвращению к традиционным формам общности — религиозной и этнической. Тем самым, с одной стороны, обостряются этнические различия между локальными культурами, а с другой — обостряется цивилизационный конфликт между исламскими странами и Западом. Пример Сомали, Ирака, Ирана, Судана, Афганистана и особенно "арабской весны" 2011 г. наглядно доказывает правоту данного утверждения. В конце XX в. США внесли свой немалый вклад в мобилизацию исламского фундаментализма, который понадобился им для того, чтобы создать противовес советской экспансии в Афганистане и в третьем мире в целом (и тем самым немало способствовали терактам И сентября 2001 г.).
Агрессивная энергия этнополитической и исламской фундаменталистской мобилизации может быть канализирована в следующих основных направлениях:
• против поддающихся идентификации меньшинств, проживающих среди большинства;
• против соседних этнотерриториальных образований с целью пересмотра границ;
• против имперского центра или главенствующей национальной группы;
• против соседнего народа/страны, принадлежащих к другой цивилизаиии/конфессии;
• против персонификации "зла глобализации" Соединенных Штатов Америки и Запада в целом.
Исходя из вышесказанного, можно утверждать, что мировое сообщество вступило на рубеже веков в фазу глобальной активизации исламского мира, что чревато новыми противоречиями и конфликтами. Тем более что начиная с 1960-х гг. идет по нарастающей миграция в Европу и Америку из стран третьего мира. Эти два процесса накладываются друг на друга, "поскольку значительная и весьма активная часть мигрантов представляет исламский мир. Исламский сектор западноевропейских обществ пополняется как выходцами из исламского мира, так и прозелитами... Налицо процесс исламского натиска на евро-атлантическую цивилизацию" [33].
Однако было бы заблуждением толковать исламский фундаментализм только как реакцию традиционного общества на глобализацию, направленную против Запада. К. Калхун пишет: "Современные исламские движения — это продукт экономической, политической и культурной глобализации, а не просто местной реакции. Они не только связывают между собой различные исламские страны, по и частично подпитываются опытом жизни в исламских анклавах на Западе". Они обращаются "...к мусульманам как к индивидам, где бы они ни находились, и как к членам великого сообщества исламской веры, а не как к членам промежуточных этнических или местных политических общностей. Идеология исламского фундаментализма нелиберальна, но во многих отношениях она универсальна. Она представляет собой международный, даже глобальный способ осмысления локального" [34].
Сегодня капиталистическая мир-экономика достигла в своем развитии той точки, которая делает, но мнению И. Валлерстайна, неизбежной скорую гибель капитализма. Большая часть причин связана с издержками "последней стадии" эволюции этой мир системы, т.е. с глобализацией как процессом всепланетного торжества капитализма. Среди этих причин, ограничивающих дальнейшие возможности ускоренного накопления капитала, такие как необратимое исчерпание ресурсов дешевой рабочей силы (сельского населения); долгосрочная тенденция к росту доли оплаты труда в стоимости продукции, ставшая результатом постепенной демократизации политических режимов и, соответственно, увеличение политического влияния представителей наемного труда, — тенденция, ведущая к предельному уменьшению нормы прибыли, что усугубляется обострением экологических проблем и издержек, поскольку в глобальном мире все меньше мест, в которых можно было "бесплатно" сбрасывать токсические отходы капиталистического затратного производства и др. "Сегодняшняя форма существования капитализма, по иронии предвиденная К. Марксом и Ф. Энгельсом, выдвигает в качестве основной дилеммы противоречие между эффективностью и справедливостью, — отмечает Стэнли Хоффман. — Специализация и интеграция фирм делают возможным увеличение совокупного капитала, но логика чистого капитализма не поощряет социальную справедливость. Экономическая глобализация, таким образом, стала причиной неравенства между странами и внутри самих стран, а забота о международной конкурентоспособности ограничивает возможности государств и других участников международной политики заниматься этой проблемой" [35]. И если даже не соглашаться с взглядом Валлер- стайна на современный этап глобализации как последнюю, летальную, стадию капиталистической мир-системы, то невозможно, тем не менее, отрицать неизбежность радикальных перемен мирового масштаба в не столь отдаленном будущем. "И это будет не просто перестройка, на что, в частности, не раз указывал Н. Н. Моисеев, а реконструкция общего планетарного порядка" [36]. Только вот нет согласия о стратегическом плане этой глобальной реконструкции. Неслучайно Р. Робертсон еще в начале 90-х гг. отмечал, что мир с 1969 г. вступил в фазу глобальной неопределенности.
Многие аналитики согласны с тем, что 11 сентября 2001 г. закончился некий этап развития процессов глобализации, в терминах концепции Валлерстайна, произошел надлом в процессе американской гегемонии. Начался исторический период, который, используя терминологию синергетиков, можно назвать точкой бифуркации, когда система подходит к кризису и у нее появляется максимум вариантов выбора в некоем широком коридоре возможностей.