Бытие движения

Кажется, так очевидно: движение есть. Но оказывается не так все просто.

Специфически-философский анекдот, приведенный Г. Гегелем в его истории философии, приписывает аргумент "хождением" одному из Диогеновых учеников, крепкому более физически, нежели интеллектуально. Диоген якобы удостоил ученика также "физической" — в прямом смысле -аргументации, т.е. палкой. Был ли прав Диоген? Так ли легко доказать существование движения? При всем сказанном выше и очевидной глубокой присущности категории движения всему бытию, ответ отнюдь не очевиден. И дело вовсе не в том, что мы стремимся поколебать здравый смысл: проблема существования движения в ее анализе позволяет глубже понять его сущность. "Бытию, для того только, чтобы быть, нет нужды в движении: для деятельности надобно, чтобы бытию чего-нибудь недоставало, чтоб оно стремилось к чему-нибудь, боролось с чем-нибудь, чего-нибудь достигало бы"^[1].

Мы обсудим вопрос о причине и источнике движения позже, а сейчас обратимся к самому известному опровержению самой возможности движения — апориям Зенона Элейского (см. § 1.6). Парадоксы, или апории, Зенона, которого Аристотель назвал "изобретателем диалектики", чрезвычайно глубоки и вызывают интерес по сей день. Мы не можем входить во все многочисленные стороны зеноновских апорий (им посвящены книги), и наше положение по необходимости поверхностно. Внутренние противоречия понятия о движении ярко выявляются в знаменитой апории "Ахиллес". Там анализируется положение, при котором быстроногий Ахиллес никогда не может догнать черепаху. Почему? Всякий раз, при всей скорости своего бега и при всей малости разделяющего их пространства, как только он ступит на место, которое перед тем занимала черепаха, она несколько продвинется вперед. Как бы ни уменьшалось пространство между ними, оно ведь бесконечно в своей делимости на промежутки, и их надобно все пройти! А для этого необходимо бесконечное время! И Зенон, и мы прекрасно знаем, что не только быстроногий Ахиллес, но и любой хромоногий тут же догонит черепаху, но для философа вопрос ставился не в плоскости эмпирического существования движения, а в плане мысли-мости его противоречивости в системе понятий, в диалектике его соотношения с пространством и временем. Аналогично в апории "Стрела" Зенон доказывает, что, двигаясь, стрела в каждый данный момент времени занимает данное место пространства. Так как каждое мгновение неделимо (это что-то вроде точки во времени), то в его пределах стрела не может изменить своего положения. А если она неподвижна в каждую данную единицу времени, она неподвижна и в данный промежуток его. Движущееся тело не движется ни в том месте, которое оно занимает, ни в том, которое оно не занимает. Поскольку время состоит из отдельных моментов, постольку движение стрелы должно складываться из суммы состояний покоя. Это также делает движение невозможным. Поскольку стрела в каждом пункте своего пути занимает вполне определенное место, равное своему объему, а движение невозможно, если тело занимает равное себе место (для движения предмет нуждается в пространстве, большем чем он сам), то в каждом месте тело покоится. Словом, из того соображения, что стрела постоянно находится в определенных, но неразличимых "здесь" и "теперь", вытекает, что положения стрелы также неразличимы: она покоится!

Апории Зенона связаны с диалектикой дробного и непрерывного в движении (а также самом пространстве-времени — об этом см. ниже). Анализируя гипотетическое соревнование Ахиллеса и черепахи, Зенон представляет перемещение каждого из них в виде совокупности отдельных конечных перемещений: первоначального отрезка, разделяющего черепаху и Ахиллеса; того отрезка, который проползет черепаха, пока Ахиллес преодолевает исходный разрыв; и т.п. (в этом "пока" и заключена замена непрерывного движения на отдельные "шажки" — в реальности ни Ахиллес, ни черепаха не ждут друг друга и движутся независимо от условного разбиения их пути на воображаемые кусочки). Тогда путь, который предстоит преодолеть Ахиллесу, равен сумме бесконечного числа слагаемых, откуда Зенон и заключает, что на него не хватит никакого (конечного) времени. Если считать, что "время" измеряется количеством отрезков, то заключение справедливо. Обычно, однако, указывают, что Зенону просто не было знакомо понятие суммы бесконечного ряда, иначе он увидел бы, что бесконечное число слагаемых дает все же конечный путь, который Ахиллес, двигаясь с постоянной скоростью, без сомнения, преодолеет за надлежащее (конечное) время. Само такое "объяснение" апории иллюзорно, ведь мы вынуждены прибегнуть к вовсе не очевидному понятию "скорость". Разбиением па отдельные конечные промежутки Зенон как раз избегал явного определения "скорости непрерывного движения". Считается, что правильное понимание "скорости" дает дифференциальное исчисление, которое (совместно с интегральным) доставляет искомое решение апории об Ахиллесе и черепахе. Чисто математически это безусловно так, но не следует забывать, что сам математический анализ, вернее, скрывающиеся за ним "основания математики", таят трудности правильного соотношения конечного — бесконечного, ничуть не более легкие, чем исходная апория.

Апории Зенона "Ахиллес" и "Стрела" обнажают глубокую загадку того, как из неподвижности, видимого отсутствия измерений ("стрела покоится в каждый момент") рождается движение. По своей формулировке в апориях речь идет о движении механическом, но на самом деле они применимы к феномену движения в любой его форме.

"В отыскании законов исторического движения, — пишет Л. Н. Толстой в романе "Война и мир", — происходит совершенно то же. Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно. Постижение законов этого движения есть цель истории. По для того чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы... Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого-нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе. Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна. Только допустив бесконечно-малую единицу для наблюдения — дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, — и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно-малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории"^[2].

Мы видим из приведенного отрывка, как вопрос о существовании движения глубинно связан с природой исторического познания, его художественным отображением, с ролью личности в истории, произволом и свободой воли и т.п. Исследуя эти проблемы, Толстой приходит к полному отрицанию роли отдельной исторической личности, к иллюзорности влияния полководца па исход сражения. Добродетель полководца, по Толстому, — "не мешать", дать естественному ходу событий идти своим путем, не пытаясь направить эти события. Происхождение исторических событий, источник исторического движения и самое его существование являются в романе Толстого загадкой, по существу, непостижимой для историка и писателя: ведь "бесконечно-малые единицы наблюдения", "дифференциалы", в своей бесконечной совокупности слагающие движение истории, невозможно отразить конечными средствами, только и данными писателю. Постановка проблемы о существовании, сущности и познании исторического движения, данная Толстым, поразительна по четкости и точности.

Новый подход к решению этой "задачи Толстого" дает метод узлов А. И. Солженицына. Продолжая математическую аналогию, можно сказать, что в "Войне и мире" Толстой прибегает к дифференциальному исчислению ("однородные влечения людей"), а Солженицын в "Красном Колесе" (частично и в других вещах) — к топологическому подходу, выделяя из исторической ткани и жизни отдельных людей критические точки. Малый временной отрезок в окрестности этих точек (узлов) позволяет писателю дать неслыханную дотоле повествовательную плотность и огромное оптическое разрешение. Разумеется, решение это, данное художником, непереводимо рационалистически и не избавляет философов от их собственных поисков. Неожиданным и интересным представляется здесь мнение А. Бергсона, когда он говорит, что неподвижность ничуть не более понятна, чем движение, и что покой нисколько не проще движения.

Движение существует и может мыслиться только тогда, когда есть покой: не зная покоя, мы бы не ведали и о суете, о движении. И движение, и покой суть только названия, определяющие различные состояния сущего материи или духа. Даже покой есть положительное проявление силы. Покой есть сила сопротивления, движение — сила торжествующая, ибо сущее постоянно находится в движении.