Акмеизм
Рождение направления, отвергающего творческие принципы символизма, прежде всего связанные с приверженностью мистической тематике (обширной, но не безграничной), можно было предсказать, и оно было предсказано. В 1910 г. поэт, прозаик, искусствовед М. Кузмин опубликовал в символистском журнале "Аполлон" статью "О прекрасной ясности". Полемическая направленность статьи против символизма была заявлена уже в ее названии. Туманным провидениям символистов, "непонятному и темному в искусстве", он противопоставил "логичность в замысле", "ясность", "кларизм" (лат. clarus – ясный)[1]. Художник, – утверждал автор, – должен не затемнять, а прояснять смысл вещей, искать гармонии с окружающим, должен сосредоточиться на эстетической стороне творчества, на своем мастерстве. Позже установки М. Кузмина на конкретно-чувственное восприятие действительности, на эстетизацию земного найдут широкое отражение в декларациях акмеистов.
Неудовлетворенность символистской эстетикой вызревала, как и следовало ожидать, в кругу молодых поэтов. "Бунт" случился осенью 1911 г. в поэтическом салоне В. Иванова, знаменитой "Башне", где собирались маститые и начинающие литераторы для чтения и обсуждения стихов. На очередном заседании "Академии стиха" Н. Гумилев прочитал свое стихотворение "Блудный сын" (1911), которое не только не соответствовало канонам символизма, но еще и низводило их. Вот начальные строки этого стихотворения:
Нет дома подобного этому дому!
В нем книги и ладан, цветы и молитвы!
Но, видишь, отец, я томлюсь по иному,
Пусть в мире есть слезы, но в мире есть битвы.
На то ли, отец, я родился и вырос,
Красивый, могучий и полный здоровья,
Чтоб счастье побед заменил мне твой клирос
И гул изумленной толпы – славословья...
В. Иванов подверг "Блудного сына" столь резкой и высокомерной критике, что несколько молодых поэтов демонстративно покинули заседание. Вскоре они организовали свое объединение – "Цех Поэтов". Его оппозиционность просматривалась уже в названии: нейтральное слово "цех" стояло там, где символисты поставили бы возвышенное слово "храм". Творчеству-откровению противопоставлялось творчество-ремесло: поэзия – высокое ремесло. (Об этом "бунте" А. Ахматова писала в историко-литературных заметках.) Тогда же любивший экзотизмы Н. Гумилев предложил назвать новое направление "акмеизм", соответственно поэтов, его образовавших, "акмеистами". "Акме" – в переводе с греческого – высшая степень развития, расцвет, вершина. Понятно, что себя эта молодежь видела покорителями поэтических вершин[2].
Появление акмеизма не было свидетельством заката символизма, представители которого и во втором десятилетии XX в., и позже демонстрировали образцы высокой поэзии, но было свидетельством утопичности символистских намерений создать всеобщую философию образного творчества. По сути, молодые литераторы способствовали возрождению пушкинских традиций в поэзии.
Уважая поэтические достижения символистов, "достойных отцов" (Н. Гумилев), наследуя их требовательное отношение к творчеству, акмеисты не были удовлетворены их эстетикой, согласно которой сотворенное прекрасное несет отблеск Абсолютной трансцендентной идеи, их теургической трактовкой предназначения искусства. Все это подтолкнуло молодую генерацию поэтов к разработке иной теории творчества. Теория получила обоснование в статьях Н. Гумилева "Наследие символизма и акмеизм" (1912), С. Городецкого "Некоторые течения в современной русской поэзии" (1912), О. Мандельштама "Утро акмеизма" (1912 или 1913, опубликована в 1921) и обобщение в статье В. Жирмунского "Преодолевшие символизм" (1916). Статьи и новые стихи публиковались в журналах "Аполлон", "Гиперборей", в альманахе "Цеха поэтов". Самого решительного оппонента акмеисты нашли в лице А. Блока, опубликовавшего негодующую статью с весьма говорящим названием "Без божества, без вдохновенья" (1921)[3].
Существенно то, что, "преодолевая" символизм, акмеизм так много заимствовал из его техники стихосложения, что в некотором смысле предстает как течение внутри символистского направления. Многие стихи акмеистов воспринимаются как символистские. Присягая на верность своей эстетике, не все поэты-акмеисты равно далеко отдалились от эстетики символистской, и, может быть, менее других удалился от нее их лидер – Н. Гумилев. Наиболее полно каноны акмеизма выдержаны в поэзии А. Ахматовой и О. Мандельштама, гораздо меньше – в поэзии С. Городецкого, М. Зенкевича, В. Нарбута.
Акмеизм – ровесник русского футуризма – развивался вопреки не только искусству божественного откровения, поисков того, чего нет на свете, но и вопреки искусству площадей, призывов сбросить классику "с парохода современности". Примерно в те же годы зародилось и активно развивалось массовое искусство, невысокое, тоже по-своему агрессивное по отношению к классике. О. Мандельштам связывал рождение акмеизма с "тоской по мировой культуре", он и в стихах превозносил классику как главную ценность на свете:
Я получил блаженное наследство –
Чужих певцов блуждающие сны;
Свое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны...
(По перв. стр: "Я не слыхал рассказов Оссиана...", 1914)
Своими предшественниками акмеисты видели художников, воспевших земные страсти, мужество, великолепие природы; называли Г. Державина, Т. Готье, У. Шекспира, Ф. Рабле, Р. Киплинга. "Простой предметный мир должен быть реабилитирован...", – писал Н. Гумилев, намекая на незаконное осуждение, в смысле забвение символистами потусторонних явлений. С. Городецкий представлял своих единомышленников борцами "за э т о т мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время, за нашу планету Землю" (разрядка автора). Они поэтично представляли самые тривиальные картины мира. Вот еще строфа из стихотворения О. Мандельштама:
Кахетинское густое
Хорошо в подвале пить, –
Там, в прохладе, там, в покое
Пейте вдоволь, пейте двое,
Одному не надо пить!..
(По перв. стр:. "Мне Тифлис горбатый спится...", 1920)
Акмеисты творчески усваивали эстетические взгляды прошлых эпох. Так, например, важнейший для них принцип "прекрасной ясности" имеет смежную связь с верой в разум, в достижимость гармонии, которую утверждали в своих стихах в XVII–XVIII вв. поэты-классицисты, в частности Г. Державин. "Ясность" измерялась, в частности, конкретностью поэтического времени и пространства, определенностью характеров и деталей, логичностью и живописностью, как, например, в стихах А. Ахматовой, навеянных встречей с А. Блоком и ему посвященных:
Я пришла к поэту в гости.
Ровно в полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз
И малиновое солнце
Над лохматым сизым дымом...
Как хозяин молчаливый
Ясно смотрит на меня!..
(По перв. стр., 1914)
Так поэты выступили за возврат к земле, к "милым мелочам", к жизни во всех ее проявлениях. "После всех “неприятий”? – писал С. Городецкий. – Мир бесповоротно принят акмеизмом, во всей совокупности красот и безобразий. Отныне безобразно только то, что безобразно, что недовоплощено, что завяло между бытием и небытием". Говоря его же стихом, поэту, новому Адаму, поручено "Живой земле пропеть хвалы". Иногда это направление называли по имени первого человека – "адамизм", подразумевая под этим "мужественно-твердый" взгляд на жизнь.
Политика, жизнь людей "на дне" слабо заявлены в творчестве акмеистов. Богатые – бедные, – эта тема, по мнению А. Ахматовой, для поэзии "неблагодарная". В их творчестве отразилась получившая тогда распространение волевая философия. Акмеистов привлекала личность свободная, социально защищенная, красивая, жаждущая острых ощущений и волнующих приключений. Она презирает тех, кого удовлетворяет мещанский покой и уют. Стихотворение Н. Гумилева "Я и вы" (1908) можно прочитать как манифест этой личности:
Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из иной страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны[4]...
Его лирический герой нередко предстает как путешественник, миссионер, "конквистадор в панцире железном", готовый всеми средствами распространять ценности западной цивилизации, ценности христианства на "черных" континентах. Он – государственник, аристократ, ему честь дороже жизни, дарованной "взбунтовавшимся плебсом":
Или, бунт па борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так, что сыплется золото с кружев
С розоватых брабантских манжет...
("Капитаны", 1910)
Поэзия дальних странствий путешественника Н. Гумилева о дервишах, маркизах, изысканных жирафах привнесла в русскую словесность экзотическую тематику.
Очень важной остается для акмеистов тема любви. Но если разгадку тайны "поединка рокового" поэты-предшественники искали, образно говоря, на небесах, то мастера из "Цеха поэтов" искали эту разгадку на земле. При этом они нисколько не унизили издавна воспеваемое чувство, "прекрасная гостья" остается в их стихотворениях высшей ценностью жизни. Только познавшие и выстрадавшие эту ценность характеры несут душевное тепло. В сотворенном символистами мифе о любви не было места для плоти, они говорили о тщетных томлениях и роковых ошибках родственных душ. Акмеисты же, говоря о любви, соединили плотское и душевное, извечная тема при этом стала более многогранной, их сборники полны лирических размышлений о своенравности любви, о трагических поисках и ошибках сердца. Любовь – это радость и наказание, смех и слезы, встречи и разлуки, это незабываемое прошедшее.
Особое место в любовной лирике "Цеха поэтов" принадлежит А. Ахматовой. Она обогатила поэзию выразительными приемами отображения состояния души, борьбы разума и чувства. Ее лирический герой раскрывается в позе, в жесте, в иронической самооценке, очень выразительно - в отношении к определенным предметам. Здесь чувства, драматические переживания обретают своеобразную наглядность:
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
(По перв. стр., 1911)
Еще пример из стихотворений "разрыва" начинающей поэтессы:
Дверь полуоткрыта,
Веют липы сладко...
На столе забыты
Хлыстик и перчатка...
(По перв. стр., 1911)
Новизна этой манеры была очевидна, как вспоминают современники, читатели "бредили" ахматовскими "хлыстиками и перчатками", удивлялись ее неожиданным эпитетам, сравнениям, введением в поэзию разговорно-доверительной интонации. Эпиграмматические обороты из ее строф вошли в разговорную речь, например, такой:
Сколько просьб у любимой всегда!
У разлюбленной просьб не бывает.
Отказываясь от "туманности содержания", акмеизм обратился к "сознательному смыслу слова". В его эстетике слову отводилось центральное место, равно как и в его поэтическом мире. В стихотворении "Слово" (1921) Н. Гумилев писал:
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это – Бог.
Здесь слово – самоценная субстанция, имеющая свою обозримую историю, свою память, она не подчиняется ни миру запредельных сущностей (как у символистов), ни миру вещей (как у футуристов). Чтобы слова вызывали нужные ассоциации, "звучали", акмеисты ставили перед собой задачу вскрыть богатства их значений, показать их связь с прошлыми идеями, теориями, событиями духовной жизни. Память истории, культуры, народа, сознания, подсознания, души – важнейшие источники акмеистической образности. "Поэзия, – писал О. Мандельштам, – плуг, взрывающий время так, что глубинные слои времени, его чернозем оказываются вверху". Здесь "чернозем" – памятные знаки эпохи. "Чернозем" Франции XVII в. – ее театр, Ж. Расин, трагедия "Федра". Это и "взрывает" поэт в стихах:
Я не увижу знаменитой "Федры",
В старинном многоярусном театре,
С прокопченной высокой галереи,
При свете оплывающих свечей...
(По перв. стр., 1915)
В этом же смысле О. Мандельштам говорил о произведениях искусства как об "уплотненной реальности".
Каждая культура – первобытная, античная, средневековая, ренессансная, новая, новейшая – обладает своим стилем, своим образным языком. Акмеисты ставили перед поэтом задачу познать и усвоить эти стили, эти языки. Смысловые элементы одной культуры соединялись в их стихах со смысловыми элементами других культур, и этот "сплав" использовался в образном представлении чувств, событий, личностей, явлений и т.д. "Акмеистом быть труднее, чем символистом, – писал Н. Гумилев, – как труднее построить собор, чем башню". Действительно, постижение акмеистической поэзии требует особого интеллектуального напряжения, фактических знаний из области отечественной и всемирной истории. Особенно в этом смысле отличается творчество О. Мандельштама. В небольшом стихотворении "Муза" (1924) А. Ахматова поведала и о высоких муках творчества, и о единстве культур, и о себе:
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?" Отвечает: "Я".
Постижение этой строфы предполагает знакомство с древнегреческой мифологией, с литературой средневековья, знание того, что покровительница лирической песни Эвтерпа, одна из девяти муз искусства, рожденных Мнемозиной и Зевсом, изображалась с флейтой в руках, что Данте Алигьери (1265–1321) – итальянский поэт, создатель трехчастной "Божественной комедии" ("Ад", "Чистилище", "Рай").
Символизм декларировал приверженность музыке - сфере интуиции, чистых эмоций; акмеизм выражал симпатии пластическим видам искусства – архитектуре, скульптуре. Зримость, пластика заявлены уже во многих названиях их сборников: "Камень" – первый сборник О. Мандельштама, "Жемчуга", "Колчан", "Костер" – названия сборников Н. Гумилева. Однако фонетическая, ритмическая отделка стихов этих и других "цеховиков" говорит об их большом (можно сказать, символистском) внимании к музыкальной или, по крайней мере, к звуковой стороне поэтического творчества. Вывод В. Жирмунского относительно "ритмического богатства" лирики А. Ахматовой можно распространить на многие произведения и других акмеистов. Он писал, что "слова здесь убеждают не как логические понятия, а создают настроение, соответствующее их музыкальной ценности". Процитируем для примера начальную строфу известного стихотворения О. Мандельштама:
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся...
(По перв. стр., 1915)
Неторопливым шестистопным ямбом поэту, думается, удалось передать шум морского прибоя, органично сочетающийся с содержательным планом произведения.
Акмеисты не отрицали существование непознаваемого, божественного, но они призывали художников говорить правду о предметном, "живом" мире. Этот мир был для них ценен и интересен сам по себе, "а не только тем, что, – как выразился Н. Гумилев, – являет высшие сущности". Достаточно афористично эту мысль выразил С. Городецкий: роза хороша сама по себе. "У акмеистов, – писал он, – роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью или чем-нибудь еще". По словам Н. Гумилева, надо "всегда помнить о непознаваемом, но нс оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками...". Попыткам выразить невыразимое акмеисты противопоставили поэзию, созданную по законам архитектоники и зримой гармонии. Объективно их содержательное творчество было заслоном от проникновения в словесность и малохудожественных рифмовок, и формализма, а их жизнеутверждающий пафос, даже при обращении к самым трагическим коллизиям действительности, противостоял декадентским тенденциям.
Рамки манифестов, призывавших "пропеть хвалы" миру реальному, оказались узки для творческих устремлений образовавших акмеизм индивидуальностей. Поздний Н. Гумилев сочетает обращение к современности с мистическими поисками в символистском ключе. Эволюция А. Ахматовой шла в направлении углубленных нравственно-психологических исканий. Предметом основного поэтического внимания О. Мандельштама стала философия истории, культуры. Преодолев каноны символизма, они преодолевали и выработанные ими самими каноны. Новое течение просуществовало десятилетие. Его аристократические парадигмы были чужды пореволюционным правителям России. Одни поэты-акмеисты были репрессированы и расстреляны, других лишили возможности печататься.