-1923 годы

В этот период значительно расширяется тематический круг поэзии Ахматовой в ее новых книгах: "Белая стая" (1917), "Подорожник" (1921), "Аnnо Domini. МСМХХ" (1922, второе, дополненное издание - 1923). Это не значит, что любовная тема отступает в них на второй план - меняется сама героиня. В ранней лирике поэта преобладали ситуации торжества мужчины над героиней, оказавшейся у него в любовном плену. Теперь героиня Ахматовой все чаще выступает в облике сильной женщины, способной не только па мольбу, но и на требование ("Чернеет дорога приморского сада...", 1911), сопротивление чужой воле ("Был он ревнивым, тревожным и нежным...", 1914). Теперь она в силах воскликнуть в ответ возлюбленному: "Тебе покорной? Ты сошел с ума! / Покорна я одной Господней воле" (1921). Последняя оговорка не случайна: меняется не только позиция героини по отношению к любви, меняется понимание поэтом его предназначения, нередко противоречащего стремлению к простому человеческому счастью. Для Ахматовой в этот период ближе не акмеистическое понимание поэта как мастера, ремесленника стиха (а ведь ее творческий путь начинался в кружке "Цех поэтов", в котором оттачивали свое поэтическое мастерство будущие акмеисты). Ныне она возвращается к пушкинскому осмыслению поэта как пророка, боговдохновенного проповедника и прорицателя, чье слово обладает не только профетической, но и магической силой ("Нам свежесть слов и чувства простоту...", 1915). И не случайно лирическая героиня одного из стихотворений Ахматовой с горечью воскликнет:

Я гибель накликала милым, И гибли один за другим. О, горе мне! Эти могилы Предсказаны словом моим.

("Я гибель накликала милым", осень 1921)

Но если вдохновение, как и дар прорицания, дается свыше, то в своем земном бытии поэт чувствует себя плоть от плоти народа и помнит, что у А. С. Пушкина "дар всеведения" был дан пророку во имя того, чтобы "глаголом жечь сердца людей". В поэзию Ахматовой приходит тема, которая красной нитью пройдет через все ее дальнейшее творчество: поэт - голос своего парода. Раньше союз "Мы" в лирике Ахматовой либо объединял героиню с ее возлюбленным ("Мы хотели муки жалящей / Вместо счастья безмятежного..."), либо позволял ей говорить от лица той богемной среды, которую она представляла ("Все мы бражники здесь, блудницы, / Как невесело вместе нам!"). Теперь это "мы" все чаще произносится от имени всего народа или, по крайней мере, той его части, что оказалась в заложниках "Настоящего Двадцатого Века", но предпочла разделить с народом его судьбу ("Думали, нищие мы...", 1915; "Все расхищено, предано, продано...", 1921).

Вообще, тема изгнания и эмиграции, одна из самых болезненных в этот период для поэта, имела для Ахматовой и интимное звучание, поскольку ее друг Борис Анреп решил покинуть страну и настойчиво звал Ахматову с собой. Некоторые стихи этого периода - ответ Анрепу, спор с его роковым выбором ("Ты - отступник; за остров зеленый...", 1917). Решение остаться на родине и разделить со своим народом его участь - принципиальна для Ахматовой и коренится в ее акмеистической убежденности в том, что бессмысленно пытаться обмануть, переиграть судьбу. Всякий человек, а тем более поэт, глубоко укоренен в родной культуре и его эпохе, и разрыв с ними не просто безнравствен - губителен для его души. Отклоняя возможность эмиграции, она утверждает свое решение как категорический нравственный выбор:

Не с теми я, кто бросил землю На растерзание врагам. Их грубой лести я не внемлю, Им песен я своих не дам.

Но вечно жаток мне изгнанник, Как заключенный, как больной. Темна твоя дорога, странник, Полынью пахнет хлеб чужой.

("Не с теми я, кто бросил землю...", 1921)

Та же мысль звучит в целом ряде стихотворений поэта ("Когда в тоске самоубийства...", 1917; "Петроград, 1919", 1919; "Лотова жена", 1922-1924).

В одних стихотворениях этого периода голос лирической героини Ахматовой сливается с хоровым "мы", воплощая образ народного поэта. В других произведениях лирическое "Я" сохраняется, вбирая в себя автобиографические черты, однако это не лишает его всеобщности и народности звучания. Секрет такого сопряжения личного и общего заключен в том, что стихотворения Ахматовой в данный период получают дополнительные смысловые измерения, не столь явно присутствовавшие в ее раннем творчестве. Во-первых, это измерение мифопоэтическое: многие образы лирики Ахматовой уже не просто допускают, но требуют для адекватного их понимания проекции на круг народных традиций и верований, связанных как с повседневной жизнью народа, так и с его мифологическими представлениями. Например, в стихотворении "Лучше б мне частушки задорно выкликать..." (1914) в строчках "И уйдя, обнявшись, на ночь за овсы, / Потерять бы ленту из тугой косы" характерная ахматовская деталь - "лента из косы" - предполагает знание читателем связи между расплетением косы и брачным обрядом.

Другой важный "код" лирики Ахматовой этих лет - библейско-евангельский. Она может непосредственно обращаться к библейским сюжетам, видя в них архетипические ситуации, вечно возвращающиеся в новом облике в различные эпохи: угадывание "векового прототипа" событий сегодняшнего дня высвечивает их вневременный, вечный смысл (цикл "Библейские стихи"). Однако библейско-евангельское измерение может быть спрятано в подтекст стихотворения, требуя от читателя самостоятельного его выявления, способности узнавать, например, за темой эмиграции библейскую тему исхода праведников ("Когда в тоске самоубийства...", осень 1917) или евангельский завет в императивах:

Не пристращайся ни к жене, ни к дому, У своего ребенка хлеб возьми. Чтобы отдать его чужому,

И будь слугой смиреннейшим того, Кто был твоим кромешным супостатом...

("Земной оградой сердца не томи...", 1921)

Впрочем, особенно интересны (и обычны) для Ахматовой ситуации, когда взгляд героини приобретает народно-христианские черты, интегрируя в себе народную нравственность с евангельскими заповедями, природно-миерологические образы - с христианской образностью народной веры. В таком случае интонационно стихотворения Ахматовой могут сближаться с фольклорным плачем или причетом. Таковы, например, стихи, посвященные памяти А. А. Блока, пронизанные реминисценциями из его творчества ("А Смоленская нынче именинница...", 1921). Или стихотворение "Причитание" (1922), начало которого отсылает к строкам Псалтири: "...поклонитеся Господеви во дворе святем Его" (Пс, XXVII, 2). Целый ряд стихотворений Ахматовой в этот период приобретает молитвенные черты ("Молитва", 1915; "Мне не надо счастья малого...", 1914; "И вот одна осталась я...", 1917). Ее героиня вверяет себя в руки Господа, в вере и молитве обретая успокоение и смирение перед роковыми событиями тех лет. И не случаен выбор названия для пятого сборника стихов - "Аnnо Domini", т.е. "В лето Господне". Это латинское выражение, с одной стороны, анаграммирует имя автора - Анна, а с другой - задает особую, христианскую систему координат, в которой даже роковой 1921-й, год невыносимых испытаний и утрат, приобретает высший смысл, когда все испытания и утраты воспринимаются как знаки Божьего Промысла.

Историософские размышления поэта преломились в стихотворении "Все расхищено, предано, продано...", одном из лучших в данный период. Стихотворение создано в июне 1921 г., т.е. накануне "черного августа", месяца, унесшего жизни сразу двух поэтов и близких автору людей - Александра Блока и Николая Гумилева. Лирическое "мы", от которого произведение написано, характерно для данного периода творчества Ахматовой, да и не только для нее: можно вспомнить целый ряд произведений современников Ахматовой, в которых также содержится попытка осмыслить последствия разразившейся в России катастрофы. "Пушкинскому Дому" А. А. Блока, "Да, сей пожар мы поджигали..." В. В. Иванова, "Сумерки свободы" О. Э. Мандельштама и др. написаны от имени "мы". По сути, стихотворение Ахматовой выражает общее для многих представителей русской интеллигенции осмысление событий постреволюционных лет не просто как катастрофы, но как слома мировой истории. С одной стороны, закончен прежний век, прежний мир, все его святыни попраны (завершенность предшествующего этапа мировой истории подчеркивается прошедшим временем, в котором написаны строки первого катрена); показательны образы гибели материального мира, приватной сферы человека ("развалившиеся, грязные дома"). С другой стороны, возникает общее радостное предчувствие наступления принципиально новых времен, чудесного обновления бытия - отсюда фантастические образы "новых созвездий", "небывалого под городом" леса, веющего "дыханьями вишневыми". Последний образ можно понимать и метафорически (речь идет лишь о сладких ароматах пригородного леса), и напрямую, как образ возникшего на подступах к умирающему городу "вишневого леса", т.е. дикой, природной чащи из садовых деревьев. Обновленное бытие характеризуется такими признаками, как открытость, "распахнутость" пространства вширь и вглубь (в противоположность подвергшимся распаду и осквернению "домам", традиционно символизирующим мир закрытый, интимный). В описании этого бытия Ахматова идет вслед за символистами, которые также, говоря о "несказанном", прибегали к помощи субстантивированных прилагательных: "чудесное", "никому неизвестное", "от века желанное".

Таким образом, автор, глубоко переживая кризис прежней цивилизации, не предается смертному греху отчаяния или уныния, а наоборот, следуя христианской логике, в гибели предчувствует воскресение, в потере - обретение, тем самым утверждаясь в правоте сделанного выбора: сохранить верность родной земле. Ведь даже "черной смерти крыло" всего лишь "мелькало", а не воцарилось на земле. Интересно, что при абсолютной прозрачности образной системы стихотворения оно, тем не менее, пронизано отсылками к целому ряду культурных смыслов. Так, образ "черного крыла смерти" связан не только с обликом античного бога смерти Танатоса, но и с птицей из русских народных представлений - вестником смерти вороном, а "вишневые дыханья леса под городом" заставляют вспомнить лирическую комедию А. П. Чехова "Вишневый сад", где также звучит тема предчувствия светлого будущего. Наконец, "новые созвездья" свидетельствуют о том, что человеческие судьбы отныне управляются новыми законами: они вырваны из-под власти прежних зодиакальных предначертаний.