Судьбы язычества
Можно было предположить, что после победы христианства язычество окончательно вытеснено, исчезло. Однако так думать следует. В. С. Соловьев подчеркивает, что уже в античном обществе "прежнее действительно христианское общество расплылось и растворилось в христианской по имени, а на деле – языческой громаде"[1].
Часто полагают, что средневековая культура была сплошь христианской. Но в средневековом миросозерцании и жизненном строе, как разъясняет философ, новое, духовное, т.е. христианское начало, не овладело старым, языческим. И это говорится про эпоху, когда мудрецы толковали о торжестве христианского мироощущения, о слиянии человека с Богом. "Я нахожу полезным и важным выяснить, – пишет В. С. Соловьев, – что христианство и средневековое миросозерцание не только не одно и то же, но что между ними есть прямая противоположность. Этим самым выяснится и то, что причины упадка средневекового миросозерцания заключается не в христианстве, а в его извращении и что этот упадок для истинного христианства нисколько не страшен"[2].
Мы находим ценнейший материал о языческом влиянии на средневековое искусство в работах австрийского искусствоведа и историка культуры Ганса Зедльмайра (1896–1984). В работе "Утрата середины" (1948) он пишет о том, что в "в конце романской эпохи" (романики), около 1125 в. в Европе была краткая, уместившаяся в одно поколение фаза странной демонизации священных образов. "Портал “Страшный суд” Отенского собора, романская часть святой Магдалины в Везле, романский портал в Муассакке, скульптуры храма в Болье-сюр-Дордонь даже в сравнении с остальным доготическим средневековым искусством, не отличавшимся особой правдой изображения человека, поражают исследователя потусторонностью и мертвенностью образов святых"[3].
Г. Зедльмайр подчеркивает, что Христос в средневековом искусстве иногда походит на азиатского божка или деспота. Апокалиптические звери и ангелы демонически страшны. Далеко не все здесь объясняется средневековой эстетикой, которая допускала крайние искажения зримого, лишь бы хоть как-то навести созерцателя на мысль о незримом. Историк религии считает, что, по-видимому, дело было в другом, если рядом со священными изображениями теснились демоны, адские звери и химеры, проникая даже внутрь храма.
Рассматривая историю христианского мира, Зедльмайр отмечает, что в предроманском и романском искусстве (550–1150) западный храм постепенно приобретает черты, отличающие его от старохристианского и византийского. Внутренние помещения темнеют, важную роль играют подземные склепы. Бог изображается на Западе, как и на Востоке, обычно в своей отеческой ипостаси. К его образу примешиваются демонические черты. Подобное проникновение демонических и хтонических фигур (по тематике апокалипсиса, падения ангелов, битвы небесных воинств и Страшного суда) было бы немыслимо в восточно-христианском ареале.
Языческие веяния проникают и в искусство Возрождения. Миновало Средневековье. Теперь, казалось бы, верховенство христианства. Однако человек вдруг возомнил о своей отделенности от Бога. Языческое освящение тела. Устранение надличностных абсолютов. Ищи основы в себе, человек! Человеческая плоть буквально завораживала великих мастеров кисти. Натурщицей оказывалась то собственная Саския, то таинственная богиня.
Художники эпохи Возрождения часто обращались к религиозной тематике. Они изображали Бога, Мадонну, Иисуса, библейские сюжеты, но при этом старались подчеркнуть языческое обоготворение тела.
Вот по замыслу маленький Иисус, а изображен он как обычный хорошенький мальчик. Не религиозный сюжет, а домашний, лишенный божественного ореола.
Или, например, фреска на алтарной стене Сикстинской капеллы (1535–1541), принадлежащая Микельанджело. Она не традиционна по своей концепции. Художник изображает не сцену Страшного суда, в которой уже произошло разделение на праведных и грешных, как это принято в канонической композиции, а непосредственно предшествующий ему момент: "...восплачутся все племена земные, и увидят сына человеческого, грядущего на облаках небесных с силой и славою великою" (Мф. 24:30–31). Происходящее в трактовке Микельанджело – грандиозная космическая катастрофа, вызывающая ужас у всех, кто в нее вовлечен: грешников не отличить от святых, ангелов – от людей. Все втянуты в общий поток движения, которому придан решительный характер. Центром огромного водоворота, увлекающего гроздья могучих тел, становится подъятая в грозном жесте десница Христа.
Современники видели в круговом вращении фигур, в некоторых образах паралелль с "Адом" Данте, любимейшим поэтом Микельанджело. Художнику удалось способом, никому до него не доступным, изобразить Страшный суд, подлинные проклятие и воскрешение. Однако еретическая фреска вызвала не только восторг, но и порицание. Так, великий испанский живописец Эль Греко (1541–1614), посетив Рим в 1570 г., предложил сбить фреску со стены и написать на ее месте другую, более глубокую и истинную с христианской точки зрения. О тяжелейшем кризисе, в котором пребывал сам художник во время шестилетнего труда, свидетельствуют не только его письма и сонеты той поры, но и "автопортрет" на фреске в виде кожи, живьем содранной со св. Варфоломея, у ног карающего Христа.
В чем же причина живучести язычества? Оно, как можно предположить, вообще гораздо ближе непосредственным витальным природным человеческим запросам. В нем – сокровенные вожделения, голос крови, необоримые страсти. "Язычество наиболее соответствует земной, не до конца обоженой природе человека, – пишет Карен Степанян, – поэтому оно – до определенного срока – вновь и вновь репродуцируется в истории человечества, и даже спустя много веков после утверждения христианства живет в людях, вступая в разного рода сочетания с христианским духом, зачастую исподволь беря верх над ним, вытесняя его по сути и действуя под его именем"[4].
Кризис христианского гуманизма закономерно привел к идее сверхчеловека. В XIX в. прославление неоязычества находим в философии Ницше. "Совсем в ином смысле, – писал он, – в единичных случаях, на различных территориях земного шара и среди различных культур удается проявление того, что фактически предоставляет собою высший тип, что по отношению к целому человечеству представляет собой род сверхчеловека. Такие счастливые случайности всегда бывали и всегда могут быть возможны. И при благоприятных обстоятельствах такими удачами могут быть целые поколения, племена, народы"[5].
Как утверждал немецкий философ, именно христианство разрушило замечательные маршруты человечества. Естественное состояние людского рода подверглось порче, поскольку христианство приняло сторону всего слабого, низкого, неудачного. Хорошо бы возродить древнее, природное, жизнестойкое. "Христианство взяло сторону всех слабых, униженных, неудачников, оно создало идеал из противоречия инстинктов поддержания сильной жизни; оно внесло порчу в самый разум духовно сильных натур, так как оно научило их чувствовать высшие духовные ценности как греховные, ведущие к заблуждению, как искушение"[6].
Тоталитаризм XX в. явился не только помрачением духа, но и апофеозом язычества. Культ вождя. Идолопоклонничество. Толпа вручает собственные полномочия тому единственному. Индивид больше не прислушивается к голосу совести, не доверяет рассудку, душит личные сомнения камнем слепой веры. Ф. Ницше усматривал в разрушении мифа фактор гибели культуры. К. Ясперс же, напротив, видел в устранении язычества огромный сдвиг в духовной жизни человечества. Он писал о том, сколь демоничен человек, который хочет утвердить свою самость. Господство такого воззрения ведет к утрате самосознания человека. "В каких бы связях отдельных мотивов не выступало обожествление людей, – пишет Ясперс, – до каких возвышенных форм и глубоких толкований оно бы ни поднималось, в корне оно всегда заблуждение"[7].
В современном сознании все чаще возникает мало привлекательный образ человека, выпавшего из лона человечества. Существует угроза диктатуры индивида, готового отстаивать свое собственное своеволие в толпе, внутри человеческого скопища. Мы много толкуем сегодня о человеке, но начинать следует, видимо, не с культа индивида, не с безоговорочного признания его самоуправства. Всякий иной подход может, как это ни парадоксально, обернуться деспотией. Здесь скорее просматривается призрак неоязычества – живого воплощения тоталитарного сознания.
Язычество раскрепощает волевые порывы, высвобождает жизненную энергию, демонстрирует желание подчинить себе других, устраняет моральные запреты. Но разве язычество не оценивается нами как сознание человеческого стада, клана, коллектива? Внутри такой общности нет пространства для сознательных уникальных созданий. Откуда же взяться сильной воле, индивидуальному самочинству? Парадокс именно в том и состоит, что человеческие связи легко рвутся именно там, где есть неразличимое множество. Коллективистский инстинкт, фантом общинности без труда превращаются в групповой эгоизм.
Мыслим ли гуманизм без автономного, суверенного субъекта? Казалось бы вопрос должен выглядеть абсурдным. Как может проявиться любовь к человеку в доличностных культурах? В древнейших известных нам мифологиях человек не отторжим от Вселенной, он еще не воспринимает себя как нечто самостоятельное. Эллины, как и азиатские арийцы, обоготворяют великие явления природы, которые оказывают благодетельное или разрушительное влияние на человеческую жизнь.
Но может быть, именно в этом устремлении к безличным установлениям человек и черпает свои жизненные силы? Группа современных французских философов, которые называют себя "новыми правыми", отвечают на этот вопрос положительно. Более того, истоки настоящего человеколюбия они усматривают в мифологических верованиях индоевропейцев, прославление архаического арийского духа связывают с кочевыми народами, которые на заре истории вторглись из Центральной Азии в Китай, Индию и на Запад. В Европе эти племена создали особую культуру, с которой "новые правые" связывают рождение первой формы гуманизма.
Гуманизм "новые правые" толкуют в ключе, противоположном христианской мысли: возрождение язычества, связанного с ним антихристианского типа рациональности утверждается, как подчеркивает Б. Л. Губман, в качестве важнейшего залога изменения к лучшему ситуации в современной культуре, общественной жизни, признания подлинной ценности человека[8].
"Насущной задачей, – пишет А. де Бенуа, – является создание неоязычества, позволяющего реализовать "тип подлинного существования", т.е. отвлеченной вовлеченности "принятого решения", которое рождает предчувствие и творит у человека, существа, "рожденного для смерти", состояние "режима власти духа, способствующего постоянному восхождению и самопревосхождению"[9].
Постоянное восстановление язычества в христианской культуре Европы свидетельствует о том, что различные ее компоненты укоренены в духовной жизни Запада. Возвращение каких-то древних форм мироощущения говорит лишь о том, что они не изжиты, запрос на них обусловлен какой-то, возможно, еще не до конца разгаданной потребностью человеческого рода.