Лекция 3. СТАНОВЛЕНИЕ ЛИТЕРАТУРЫ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА (КОНЕЦ ХІV-ХV ВЕК)

Литературное развитие на Руси в конце XIV–XV в. проходило под знаменем борьбы за независимость, объединение русских земель вокруг нового центра – Москвы, за внутреннее раскрепощение личности – главного объекта и субъекта художественного творчества. Это время Андрея Рублева и Феофана Грека, Епифания Премудрого и Пахомия Серба; период творческих исканий и открытий в русском искусстве, которое находилось на пороге Ренессанса.

В отличие от европейских литератур, где рост личностного начала в искусстве был связан с процессом обмирщения, на Руси, как отмечал Д. С. Лихачев, он протекал в недрах церковной культуры, которая продолжала играть огромную объединяющую роль в период борьбы русского народа с иноверцами. Рассматривая Ренессанс как категорию историческую, ученый видел черты Предвозрождения в подъеме литературного дела, что явилось результатом роста самосознания русского народа и утверждения самоценности человека; в попытках рассмотреть судьбу народа и отдельной личности в масштабе мировой истории; наконец, в развитии литературы как искусства слова. Становится понятно, почему в литературных памятниках этого периода внимание к историософским проблемам не препятствует развитию сюжетного повествования и наряду с монументальными историческими сочинениями создаются произведения, посвященные одному яркому событию или необычной личности. В сознании отечественных книжников история человечества все чаще соотносится с тем, что происходило и происходит на Руси; в историческом повествовании растет доля вымысла, имеющего в основном публицистический либо фольклорный характер. Усиливается внимание к теме смерти и рока, причем изображение уходящего из жизни человека, разорения городов и падения государств обретает психологически точный рисунок и философское звучание, превращаясь в размышление о смысле бытия, об исторической миссии народов.

С ослаблением ордынского гнета упрочились контакты Руси с родственными славянскими странами, православным византийским миром. Русская литература вновь активно включается в единое европейское культурное пространство, крепнут ее творческие связи с Болгарией и Сербией, Константинополем и Афоном. Растет количество переводной книжной продукции, причем ее состав претерпевает существенные изменения. Переводятся не только книги традиционного для русского Средневековья репертуара – жития святых и патерики, сочинения отцов церкви и памятники гимнографии, но и произведения, которые знакомят читателей с всемирной историей и культурой Античности (переводы Дионисия Псевдоареопагита, Еллинский и Римский летописец, византийские хроники Иоанна Зонары и Константина Манассии). Внимание к исторической теме – результат роста самосознания русского народа, формирующегося представления о неповторимом характере эпох, исторических событий и лиц.

В корпусе переводной литературы увеличивается доля книг, представлявших собой увлекательное беллетристическое чтение ("Стефанит и Ихнилат", "Сказание о Китоврасе"). В сербской "Александрии", входившей в число переводных повестей, появившихся на Руси в XV в., значительное место занимает новая для исторического повествования тема – рассказ о любви Александра Македонского и Роксаны. Остросюжетность произведению придает то, что герой не раз бросает вызов судьбе, например, проникая под видом посла во дворец своего противника Дария накануне решительного сражения с персами. Мысль о бренности всего живого, о смертности даже такого великого мужа, как Александр Македонский, вводит в произведение тему загробного существования. Во время одного из путешествий Александр Македонский посещает пещеру мертвых, где встречается с царями, которых когда-то победил. Устроив перед смертью смотр войскам, Александр завершает его фразой о том, что у людей одна участь: все "под землю зайдут". Однако вопрос о том, как сложилась судьба великого полководца древности после кончины, остается загадкой для читателя: куда попал сторонник единобожия, но не христианин – в рай или ад?

В связи с ростом еретических движений, эпидемией чумы и ожиданием после 1491 г. конца света особым читательским спросом начинают пользоваться ранее переведенные сочинения апокрифического характера ("Повесть об Индийском царстве", "Сказание о двенадцати снах Шахаиши", "Слово о Макарии Римском"). В них решались проблемы эсхатологии – конечной судьбы мира и загробной участи праведников и грешников. Согласно исследованию А. С. Демина, приток новых переводов на эту тему ослабевает, но активно переписываются старые, в которых изображение потустороннего мира подвергается "оземнению"; в повествование вводятся бытовые подробности, яркие, запоминающиеся детали, а сами эсхатологические описания упорядочиваются. Расширяется круг читателей подобных сочинений: он выходит за рамки только ученого монашества. То, что путь русских путешественников XV в. лежит в Египет и в Индию, во многом связано с желанием проверить реальность народного представления о "земном рас", сложившегося под влиянием литературы апокрифов.

В XV в. осуществляются переводы ранее неизвестных древнерусскому читателю сочинений философов и богословов: Василия Великого, Исаака Сирина, Григория Паламы и др. Знакомство с произведениями религиозных мистиков способствовало развитию на Руси идей исихазма, связанных с поэтизацией безмолвия и "очищения сердца" слезами, духовного самопознания и самосовершенствования как пути единения человека с Богом. Активизация переводческого дела свидетельствует о духовном подъеме народа, через диалог культур осознающего свою самобытность, готового к оценке и усвоению чужого опыта.

На первое место в искусстве русского Предвозрождения выходит внимание к жизни человеческой души. Росту личностного начала в литературе, проявившему себя и на геройном, и на писательском уровне, способствовала эпоха длительного противостояния Руси завоевателям. На протяжении XIII–XIV вв. литература воспевала, с одной стороны, ратный подвиг, "безумство храбрых", подобных Евпатию Коловрату, с другой – подвиг монаха-отшельника, предполагающий молитвенное самоуглубление, напряженную работу души, без чего невозможно сохранение и развитие нравственных основ жизни "заскорбевшего" в условиях иноземного ига русского народа.

На смену монументально-историческому способу изображения человека в конце XIV–XV в. приходит, по определению Д. С. Лихачева, экспрессивно-эмоциональный стиль. Внимание к "внешнему человеку" уступает стремлению писателя раскрыть богатство духовного мира героя, установить связь между его помыслами и деяниями, выразить "невыразимое". Пахомий Серб полагал, что передать с помощью слов нравственное величие святого так же невозможно, как "измерить широту земли и глубину моря, сосчитать звезды на небесной высоте или исчерпать вечно текущий источник". Писатели еще не могли раскрыть индивидуальность характера героя, показать его противоречивость и сложность, однако они заставили читателя поразиться необъятному миру человеческой души, утвердиться в мысли о приоритете духовного начала над вещным и суетным.

Экспрессивно-эмоциональный стиль ярче всего проявил себя в агиографии и ораторской прозе, где главным было изображение и прославление духовного подвига героя в целях нравственного воспитания. Стремление писателей конца XIV–XV в. выразить словом красоту души святого приводит к изменениям в речевой ткани произведения. "Земным" выражением "небесного" становится стиль "плетения словес", для которого характерен напряженный поиск единственно верного определения среди обилия близких по смыслу однородных синтаксических конструкций. Жития святых сближаются с памятниками ораторского искусства и гимнографической литературы. Например, витиеватым становится стиль "Жития Кирилла Белозерского", когда его автор, Пахомий Серб (Логофет), пытается выразить собственное отношение к герою, описать духовное совершенство которого ему, однако, недостает слов. Кирилл Белозерский в его изображении "смирением высокый" и "нищетою богатый", "скорбящим милостивное утѣшение, слѣпымъ вождь, плачющим радость, обидимымъ помощникъ, немощным врачь, обуреваемым въ грѣсѣхъ пристанище и скорый всѣмъ заступник".

Вопрос об истоках экспрессивно-эмоционального стиля относится к разряду дискуссионных в науке. Ряд исследователей связывает это явление с так называемым вторым южнославянским влиянием, т.е. считает стиль привнесенным на русскую культурную почву из южнославянских стран. По мнению Д. С. Лихачева, следует говорить о едином восточноевропейском движении Предвозрождения, охватившем все сферы деятельности: литературу, искусство, богословие, философию. Болгарский славист И. Дуйчев полагал, что сводить все к воздействию культуры одной страны на другую неправомерно, поскольку и русские, и южные славяне оказали большое влияние на формирование общей для них византийской культурной традиции. Выработанные в монастырях Афона, Константинополя, Солуни формы религиозной жизни, литературные и иконописные приемы обязаны своим рождением не только грекам, но и выходцам из южнославянских стран, русским монахам-паломникам. Возвращаясь к себе на родину, они привозили книги и иконы, продолжая начатое дело с учетом национальных особенностей, что явилось одной из причин примерно одновременного возникновения Предвозрождения в странах славянского мира.

Известно, что один из энциклопедически образованных русских писателей конца XIV – начала XV в., монах ростовского, а потом Троице-Сергиева монастыря Епифаний, прозванный современниками Премудрым, бывал на Афоне и, возможно, совершил путешествие по христианскому Востоку. Киприан, болгарин по происхождению, получивший церковно-книжное образование в Византии и на Афоне, своей литературной деятельностью способствовал распространению на Руси экспрессивно-эмоционального стиля. Став московским митрополитом, он создал ряд сочинений, лучшим из которых считают "Житие митрополита Петра", его предшественника, перенесшего в XIV в. митрополичью кафедру из Владимира в Москву. Одна из главных новаторских черт этого памятника заключается в том, что рассказ о жизни святого сопрягается с авторскими размышлениями о собственной судьбе (о трудностях поставления на русскую митрополию, вынужденном пребывании в Литве, о тяжелой болезни, от которой его излечила молитва, обращенная к митрополиту Петру). Русская агиография XV в. обязана своим развитием и такому иисателю-профессионалу, как Пахомий Серб (Логофет), который являлся автором произведений о святых Варлааме Хутынском и Иоанне Новгородском. Связь между русской, южнославянской и византийской культурами, таким образом, не была односторонней, а носила характер творческого взаимодействия.

После победы на поле Куликовом упрочился общерусский авторитет Московского княжества, борьба за единение и возрождение Руси стала ассоциироваться с политикой, проводимой московскими князьями. Хотя еще целое столетие Москва платила дань Орде, подвергалась пожарам и разрушениям во время вражеских набегов, в сознании русских она воспринималась как символ будущего страны – независимого и процветающего государства.

Развитие московской литературы конца XIV–XV в. во многом определяет идея исторической преемственности. Нс случайно в искусстве этого периода возрождаются приемы и формы Киевской и Владимиро-Суздальской Руси. Московские храмы возводят в "чин и подобие" киевского Софийского и владимирского Успенского соборов. В них переносят иконы, являвшиеся святынями Киева и Владимира. Уже с XIV в. Москва становится местом пребывания митрополита Киевского и всея Руси. Московские князья упорно добиваются ярлыка на великое княжение и видят себя достойными преемниками Владимира I Святого и Владимира Мономаха. Агиобиограф Дмитрия Донского подчеркивал, что его герой – внук "събрателя Руской земли" Ивана Даниловича Калиты, который свой род ведет от "царя Володимера, новаго Костянтина, крестившаго землю Рускую", и является "сродником" святых Бориса и Глеба. В паломнических путевых записках XV в., например монаха Троице-Сергиева монастыря Зосимы, ощущается влияние поэтики "Хождения" игумена Даниила. Чтобы не прервалась "связь времен", московские летописцы открывают своды текстом "Повести временных лет"; как и их предшественники, пытаются охватить "мысленным взором" все пространство Руси. Обращение московской литературы к наследию домонгольского периода – явление прогрессивного порядка, поскольку с Киевской Русью связывалось представление о государственной независимости и мощи. В недрах именно этой литературы начинает складываться теория, согласно которой Московское государство станет центром православного мира вместо Византии, завоеванной в середине XV в. турками.

Процессу становления общерусской московской литературы противостояло обратное движение, связанное с интенсивным развитием удельных литературных центров. На XV в. приходится, в частности, расцвет новгородской литературы, прославлявшей независимость и могущество "господина Великого Новгорода". В годы архиепископства Евфимия II (1429–1459) здесь идет активное церковное строительство, ориентированное на древние местные традиции. В литературе возрождается интерес к легендарному прошлому, новгородским святыням, создаются летописные своды и жития святых. После открытия в 1436 г. мощей архиепископа Иоанна устанавливается культ этого святого, при котором произошло чудо спасения Новгорода от войск суздальцев (1170). Незамысловатые летописные рассказы о битве новгородцев с суздальцами были литературно обработаны Пахомием Сербом, который по приглашению Евфимия в 1430-е гг. жил и работал в Новгороде. Он сделал стиль воинской повести витиеватым, словесно украшенным, усилил назидательное начало произведения, превратив его в прекрасный памятник ораторского красноречия – "Похвальное слово Знамению Богородицы".

Согласно проновгородской версии, отраженной в устном народном творчестве и летописании, город, окруженный объединенными войсками целого ряда русских княжеств под командованием сына Андрея Боголюбского Мстислава, был спасен с помощью чуда. Во время обороны, когда новгородцы уже "не можаху противу стати, но токмо плакахуся кождо себе свою погыбель видяще, понеже бо суздалци и улици раздѣлиша", икона Знамения Богородицы, которую вынесли на острог из церкви Спаса на Ильине улице, ожила, оборотилась спиной к осаждавшим – и "покры их тма... и ослѣпоша вси, и начаша ся бити межи собою". По мнению Д. С. Лихачева, толчком к возникновению легенды мог послужить реальный факт: патрональная икона Новгорода, укрепленная на древке, при попадании в нее стрелы повернулась вокруг оси. В интерпретации суздальского летописца чудо имело другой вид и противоположное значение: заплакавшая на трех иконах Богородица предрекала новгородцам наказание за грехи. В "Похвальном слове Знамению" у Пахомия Серба встречается своеобразная контаминация разных версий чуда от иконы. Вынесенная из церкви на забрала икона Богородицы под "проливным дождем" суздальских стрел "обратися лицомъ на град, и видѣ архиепископъ слезы, текуща от иконы". "Великое, страшное чюдо" автор истолковал как знамение: "симъ бо образомъ молится святая Богородица сыну своему и Богу нашему за град нашь – не дати в поругание супротивнымъ". "Слово" заканчивалось молитвой к Богу и в дальнейшем хранить Новгород, "сподобивыйся такового неизреченного таинства", от "глада, губитсльства, труса и потопа, нашествия иноплеменникъ".

С именем архиепископа Иоанна связана "Повесть" о его путешествии на бесе в Иерусалим, буквально сотканная из традиционных для средневековой литературы легендарных мотивов. В ней рассказывается, как святой с помощью молитвы затворяет беса в сосуде с водой и заставляет служить себе. Бес превращается в животное ("...изыде яко тма изъ сосуда, и ста яко конь пред кѣльею святаго..."). Он чудесным образом переносит святого за одну ночь в Иерусалим, где при появлении Иоанна сами собой отворяются двери в церкви Воскресения, зажигаются свечи и паникадила у Гроба Господня, а затем доставляет его обратно. Посрамленный бес заклинает Иоанна сохранить в тайне случившееся и за нарушение слова начинает мстить святому, подбрасывая в его келью то мониста, то обувь, то женскую одежду. Горожане видят, как от старца выходит принявший обличье девицы бес, и верят этому "дьявольскому наваждению". Иоанн, осужденный как блудник, посажен па плот и пущен вниз по течению Волхова. Далее следует традиционный для агиографии мотив – чудесное движение плота "противу великиа быстрины", после чего святой оправдан и возвращен на престол. Завершает "Повесть" библейская сентенция: "Блажении изгнани правды ради, яко тѣхь есть царство небесное!" "Повесть о путешествии Иоанна Новгородского" дошла в составе жития святого, написанного, по предположению ученых, тем же Пахомием Сербом.

Апофеозом в развитии проновгородских тенденций в литературе XV в. стала публицистическая "Повесть о новгородском белом клобуке". Белый клобук – символ мировой церковной власти – переходит из Рима, отпавшего от истинной христианской веры, в Константинополь, а оттуда из-за "насилия агарянского" – на Русскую землю, причем нс в Москву, а в Новгород. "Повесть", утверждавшая мысль о превосходстве духовной власти над светской, ориентированная на Великий Новгород как центр истинного православия, позднее, в эпоху торжества идеи "Москва – третий Рим", была признана "лживой" и "неправой".

В единственном и дефектном списке дошло до нас одно из лучших произведений некогда мощной тверской литературы – "Слово похвальное" инока Фомы, где как "царствующий самодержавный государь" прославлялся тверской князь Борис Александрович (1425–1461). "Слово" создано в традициях княжеских житий и высокой ораторской прозы. Тверского князя Фома сравнивает с библейскими героями, прославленными императорами древности, чтобы подчеркнуть его величие и авторитетность. Борис Александрович изображается как мудрый политик, который помогает Василию Темному в его борьбе против Дмитрия Шемяки и укрепляет союз с Москвой династическим браком, выдав свою дочь замуж за сына московского князя. "Венцом благолепия" украшают князя построенные им Тверской кремль, церкви и монастыри. "И радовашеся вся земля Тверская, и яко дарова имъ Богъ такова государя, и пастыря, и истиннаго христолюбца", который "воистину, еси другъ правдѣ и мыслу мѣсто, а милостыни гнѣздо". Таким образом, центр будущей единой Руси, по мысли Фомы, – Тверь, а ее правители – наследники славы великих киевских князей. Время разрешило спор о главенстве между Москвой и Тверью в деле собирания русских земель и сделало "Слово похвальное" инока Фомы политически неактуальным, что, однако, не умаляет художественных достоинств памятника.

Русские писатели XV в. – люди высокой филологической культуры, чья задача – выявить сверхсмысл слова. Отсюда такое внимание к контексту, проявляющему новые оттенки значения привычных слов, стремление избыть обыденность звучания знакомых выражений, ставших литературными штампами. Живописный стиль произведений митрополита Киприана, Епифания Премудрого, Пахомия Серба, где часто используется прием "игры словами", имеющими один корень, ученые сравнивают с колористикой икон XV' в., богатой оттенками одного цвета. Искусство мыслить в образах и красках достигает в этот период совершенства благодаря творчеству Феофана Грека, Андрея Рублева и Дионисия.

Работы этих художников, призванные прославить Бога и высшее его творение – человека, на первый взгляд, не похожи. По мнению специалистов, художественному мышлению Феофана Грека присущи суровая возвышенность и экспрессивный драматизм образов. Его герои больше походят не па обычных людей, а на титанов духа, в их ликах запечатлена не грустная задумчивость, а мировая скорбь (роспись церкви Спаса-Преображения в Новгороде, иконы Благовещенского собора Московского кремля). В искусстве Дионисия, в отличие от Феофана Грека, главным становится не столько глубина философской мысли, сколько эстетическая выразительность. Утонченность форм, изящество линий и изысканность цветовых решений с преобладанием нежных, полупрозрачных тонов часто создают иллюзию нематериальности изображенного (роспись церкви Рождества Богородицы в Ферапонтове). "Связывают" XIV и XV вв. в русской живописи (т.е. творческие искания Феофана и Дионисия) "тихие ангелы" Андрея Рублева, "очеловеченные и задушевные". В них нашли воплощение идеи соборности, неиссякаемой любви и красоты, которые в силах спасти мир. Палитра художника богата созвучными русской природе красками, где много оттенков голубого, золотистого, зеленого. Становится понятно, почему именно "Троица" – икона письма Андрея Рублева – стала символом ренессансной устремленности русского искусства к гармонии как "единству во множественности".