Срединное положение человека в мире

По представлениям древних китайцев, человек возникает после того, как изначальный эфир (или пневма, ци) делится на два начала: инь и ян, свет и тьму. Своим появлением он как бы призван преодолеть эту расколотость мира, ибо объединяет в себе темное и светлое, мужское и женское, активное и пассивное, твердость и мягкость, покой и движение. Вместе с небом и землей человечество составляет великую триаду, каждый член которой порождает свой, особый мир, а вместе – всю "тьму вещей".

Срединное положение человека в мире определяет и "срединный путь" как наиболее приемлемый, диктует ему постоянную роль медиума, посредника. Это видно даже в самом написании некоторых иероглифов, где, например, слово "ван" (царь) изображается тремя горизонтальными чертами, соединенными одной вертикальной, поскольку владыка людей призван объединить своей персоной все три мира: верхний, нижний и средний, а по другой версии: небо, землю и дао – великий путь Вселенной. Он – сын неба, через него небесная благодать нисходит на землю и распространяется повсюду, "вплоть до зверей и насекомых, деревьев и трав".

В написании иероглифа "мудрец" мы видим изображение уха и рта: мудрый ничего не придумывает, не измышляет, а лишь вслушивается в сокровенное своим внутренним слухом и передает людям. "Передаю, но не творю", – декларирует свое кредо Конфуций (551–479 до н.э.), первый китайский философ, создатель конфуцианства, выступавший посредником между прошлым и будущим. В воображаемом пространстве времени человек Древнего Китая занимает несколько необычную для нас позицию: он обращен лицом к прошлому, к будущему же повернут спиной, и вся устремленность его, так сказать, ретроспективна. Добавим, что древность для него не "глубокая", а "высокая", она постоянно присутствует в настоящем, и с ней он неизменно сверяется в своих действиях.

Будущее не привлекает слишком большого внимания, ведь время движется по кругу и все возвращается к своему истоку. Возвращается к истокам ("желтым источникам") и каждый отдельно взятый человек, совершив положенное и снова уходя во все порождающее небытие или, точнее, инобытие мира. Отсюда взгляд на смерть как на "возвращение" и одновременно как на "превращение", ибо великий гончарный круг – дао – лепит из старого материала все новые формы, разбрасывая их по Вселенной; ничего не пропадает, но ничто и не остается неизменным. Впрочем, жизнь скорее всего – лишь сон, и не нужно бояться великого пробуждения.

Древний китаец полагал, что "меж Небом и Землей человек драгоценнее всего", однако мир создан не ради человека, и вместе с землей и небом (которые тоже подчас воспринимаются как живые существа) творит свою особую сферу бытия, ныне именуемую ноосферой^[1].

Человек – не царь Вселенной, он не может диктовать ей свою волю, покорять и распоряжаться. Наилучшей стратегией поведения для него является недеяние и следование естественности, в крайнем случае – упорядочивание и устранение "смуты", т.е. сбоев и ошибок, вкравшихся в процесс эволюции. Человек вообще не слишком выделяет себя из природы, он "микрокосм", который соединен с Космосом тысячью незримых связей, и они постоянно влияют друг на друга. Отсюда неизменное чувство ответственности за свои действия на высшем, космическом уровне.

На огромных открытых просторах китайской равнины человек привык действовать кучно, в массе, здесь оставалось мало места для инициативы личности. Только всем вместе можно было справиться с разливами желтой реки Хуанхэ или оросить ее водами засушливые земли, только вместе можно было построить тянущиеся на тысячи верст пограничные стены, создать систему оповещения о нападениях кочевых племен. Над всем верховенствовал здесь закон больших чисел: уже первый император Китая Цинь Шихуан сгоняет 700 тыс. человек на строительство своего дворца и гробницы, отправляет более миллиона на возведение Великой стены, его предок в один день предает казни 400 тыс. пленных. Отдельный индивид поистине стоит немного. Человек еще не слишком четко осознает границы собственной личности, с рождения он оказывается включенным в некую человеческую общность, подчас насчитывающую тысячи особей: большую семью, род, клан – и все время воспринимает себя ее частью. Его ближние – ныне здравствующие, еще не рожденные и уже умершие – составляют как бы единое, протяженное во времени тело рода, и человек заимствует у него частичку бессмертия. Мертвые заботятся о живых, живые – о мертвых, и, хотя "пути человека и духа различны", оба мира находятся в постоянном общении. Однако и это общение прежде всего коллективное.

Взять хотя бы регулярные жертвоприношения предкам – исключительно семейный, клановый ритуал. В Древнем Китае невозможен диалог человека с Богом или апелляция к нему отдельной личности. Нет ничего напоминающего библейского Иону^[2] или пророков, впрочем, не существует и самого понятия Бога-Творца – его заменяет безликое дао, черное небытие, творящая мир пустота.

Различные божества древних китайцев не слишком антропоморфны и воспринимаются скорее как предки. Что же касается неба, которое обозначается тем же иероглифом, что и "великий человек" лишь с дорисовкой некоего венца над головой, то прерогатива общения с ним принадлежит лишь "сыну Неба", т.е. императору. Впрочем, он общается с божеством не как индивид, а как потомок, ответственный перед предком за всю Поднебесную. Вообще судьба человеческого сообщества как целого всегда мыслится в Древнем Китае более важной, чем судьба любой его части – та повсеместно приносится в жертву целому, подчас с удручающей жестокостью.

Однако мы были бы не правы, если бы на фоне торжества всеобщности не заметили признаков постепенного самосознания личности. Пусть религиозная школа тоже именуется семьей и все связи в ней воспринимаются как вариации родственных, но уход из родных мест к учителю уже предполагает необходимость индивидуального выбора. В конфуцианстве рождается идеал "благородного мужа", носителя высоких моральных качеств, который "не присоединяется к стае", не мирится с ролью орудия, не воспринимает себя "сосудом" и "утварью".

Жэнь

Высшей ценностью почитается жэнь – гуманность, милосердие, которое предполагает прежде всего общение между двумя индивидами. Мо-цзы (ок. 470 – ок. 391 до н.э.) выдвигает идею "всеобщей любви", когда человек любит не только своих близких и готов перенести ради другого многие муки. В даосизме поиски индивидуального бессмертия начинают объединяться с идеей добра или хотя бы непричинения зла ничему живому. "Не делай другому того, чего себе не желаешь", – говорит Конфуций ученикам, и его слова напоминают аналогичный принцип, провозглашенный на противоположном конце Азии пять веков спустя. Иначе говоря, мир в своем развитии един, и столь далекий от нас Китай во всех отношениях демонстрирует это в полной мере.