Система жанров
Наибольшее распространение в 1930–1950-е гг. получают следующие модификации романа: производственный, роман воспитания, роман-биография, колхозный, исторический и др.
Производственный роман (роман о строительстве социализма, роман о труде) возник в 1920-е гг., обозначив одну из приоритетных тем советской литературы – тему созидательного труда – и соответствующий тип героя. Канонический производственный роман 1930–1940-х гг. восходит к "Цементу" (1925) Федора Васильевича Гладкова (1883– 1958), где в центре повествования находятся история восстановления разрушенного в Гражданскую войну завода и распадение традиционных частных отношений под влиянием социальных катаклизмов. Гладков на повседневном, будничном материале героизировал ситуацию социального творчества. В последующие десятилетия выходит свыше 40 производственных романов, многие из которых быстро забылись, а другие стал и заметными фактами литературы своего времени. Испытание временем выдержали те произведения, в которых описанию производственных процессов сопутствовало выявление характеров, воссоздание климата эпохи, постановка нс технических, а социально-философских проблем, умение конкретно-исторической проблеме (индустриализация), конкретной технической задаче (строительство определенного объекта) придать смысл борьбы за человеческое счастье ("Соть" Л. М. Леонова, "День второй" и "Не переводя дыхания" И. Г. Эренбурга), за спасение человека от отчуждения ("Люди из захолустья" А. Г. Малышкина), от власти времени ("Время, вперед!" В. П. Катаева).
Условно производственный роман тяготел к двум типам построения:
– в качестве композиционной доминанты могло выступать дело, и тогда основой событий становилась некая производственная цель – побить рекорд, построить завод и т.п. Иерархия персонажей определялась отношением к достижению цели и включала тех, кто борется за ее реализацию, и тех, кто этому противостоит;
– композиционной доминантой становилась эволюция сознания кого-либо из героев. В таком произведении появлялось два центра, символизирующих добро и зло, и персонажи развивались от одного центра к другому.
Обе модели не противостояли, а скорее тяготели друг к другу, однако во втором случае точнее говорить о специфической модификации романа воспитания, эстетически оформляющего идею воспитания трудом. "Я <...> хотел захватить кусочек великого процесса перевоспитания", – писал Антон Семенович Макаренко (1888–1939), автор романов "Педагогической поэмы" (1935) и "Флаги на башнях" – произведений, осваивающих экстремальную, лагерно-производственную модель производственновоспитательного романа и обобщивших богатый педагогический опыт писателя, приобретенный во время работы с правонарушителями. Авторы производственных романов и "романов воспитания" стремились к тому, чтобы человек массы, в том числе маргинал, превратился в члена коллектива, участника созидательного процесса, оказался под воздействием лица, воплощающего волю партии на пути к обретению своего рода трудовой этики и морали.
Можно сказать, что жанр производственного романа полностью исчерпал свои возможности в границах 1930-х гг. В дальнейшем авторы "производственной" прозы либо повторяли пройденное (роман конца 1940-х – начала 1950-х гг., частичное сохранение его принципов в 1960– 1970-е гг.), либо разрушали жесткие рамки производственной темы и исследовали человека в разносторонних связях с миром, а мир – в его противоречиях. Таким стал один из завершающих и разрушающих этот ряд роман Александра Альфредовича Бека (1903–1972) "Новое назначение" (1960–1964, опубликован в 1986).
Широкое распространение в 1930–1950-е гг. получил колхозный роман. В атмосфере времени преобладала идея раскрестьянивания и коллективизации как единственного пути развития аграрной России. Характерна позиция М. Горького по отношению к деревне: "Да погибнет она так или эдак, не нужно ее никому, и сама себе она не нужна"[1]. Именно крестьянство олицетворяло в глазах писателя русский народ, о несостоятельности которого свидетельствовали, по Горькому, сказки, песни, легенды.
"Обойдя в свое время почти всю Русь, – писал М. Горький, – чтобы понять дух русского народа, вдумываясь в его полуязыческие представления о боге, в творчество его духа, как оно выразилось в былинах, песнях, сказках, поговорках, я везде вижу одно и то же: слабость воли, шаткость и неустойчивость мысли, отсутствие твердо намеченных целей, живых забот о будущем, печальную склонность к расплывчатой мечтательности и туманному философствованию на восточный манер"[2].
Подобное представление о русском народе было сродни создателям советского деревенского, а потом и колхозного романа с характерной для них депоэтизацией традиционной деревни. Одним из знаковых явлений этого жанра стал роман Федора Ивановича Панферова (1896–1960) "Бруски" (1928-1937).
Колхозный роман не имел каких-либо альтернативных ответов на вопрос о возможном будущем деревни. Для данного жанра характерны поддержка "пролома" в жизни крестьянской России, создание типа преобразователя и противопоставление его деревенской массе, обрисованной трагикомически. Художественная слабость колхозного романа связана с погружением в повседневный быт, ослабленной сюжетностью, фактографичностью.
Завершил линию развития колхозного романа послевоенный колхозный роман, наиболее полно воплотившийся в дилогии Семена Петровича Бабаевского (1909–2000) "Кавалер Золотой Звезды" (1947–1948, Сталинская премия за 1949 г.) и "Свет над землей" (1949–1950, Сталинская премия за 1950 и 1951 гг.). Бабаевский создает роман-сказку. В драматическом контексте послевоенной действительности такой роман формировал своеобразную зону психологического комфорта, оказывая релаксирующее воздействие на читателя. Это свойство роднит дилогию Бабаевского с произведениями массовой культуры: от кинофильмов "Веселые ребята" и "Кубанские казаки" до современных любовных романов и мыльных опер. Дилогия Бабаевского – яркий пример превращения литературы социалистического выбора в нормативную (шаблонную) литературу. Появление романа стало находкой для "бесконфликтной" критики, получившей совершенный образец жанра: чем непригляднее была реальность, тем более привлекательным был ее "параллельный" образ.
С резкой критикой выродившегося колхозного романа в 1954 г. выступил Федор Абрамов, видный "деревенщик" более поздней эпохи, в статье "Люди колхозной деревни в послевоенной прозе". Он же справедливо сетовал но то, что на долю "человека земли" в литературе 1920–1950-х гг. выпало мало добрых слов:
"В чаянии нового, прекрасного человека, в жадном порыве к новой обетованной земле социализма мы частенько смотрели на них свысока, как на неполноценную породу людей... погрязших в собственничестве и разного рода пережитках. А между тем на них, на плечах этих безымянных тружеников и воинов, стоит здание всей нашей сегодняшней жизни"[3].
Период 1930-х гг. стал десятилетием апофеоза советской идеомифологической системы, создавшей образ советского Космоса путем перенесения исторической реальности во внеисторическое мифологизированное пространство, включающее в себя неотчужденное от него человеческое "я". В 1940-е гг. это направление пошло на спад.
Многие из представителей "неклассической" прозы, активно выступавшие в начале рассматриваемой литературной эпохи, оказались оттеснены в "катакомбы". Тем не менее именно в 1930-е гг. созданы и ждут своего часа книги А. П. Платонова (полный текст "Чевенгура", "Котлован", "Счастливая Москва"), М. А. Булгакова ("Записки покойника", 1927; "Мастер и Маргарита", 1940), Вс. В. Иванова ("У", "Ужгинский Кремль"), рассказы Д. Хармса, Л. До- бычина, С. Кржижановского.
В послевоенные годы создание романа Б. Л. Пастернака "Доктор Живаго" активно напомнило об ушедшей под воду Атлантиде. Активный процесс переиздания шедевров 1920-х гг., их возвращение, адекватное по значению второму рождению, вернет художественное развитие к временам его расцвета, обеспечив его преемственность и новый виток.
Представители третьего направления – Л. М. Леонов, Μ. М. Пришвин, А. Н. Толстой – наиболее крупные художники реалистической ориентации.