Ход романного сюжета
Рабле начинает третью книгу там, где он остановился, – с победы Пантагрюэля над дипсодами. Чтобы привить побежденным "чувство долга и привычку к послушанию", он переселяет в их страну "колонию утопийцев численностью в 9 876 543 210 человек, не считая женщин и детей". Своему другу Панургу он назначил во владение замок Рагу, доходы с которого на три года вперед тот промотал за две недели:
"...Вырубались леса, сжигались толстенные деревья только для того, чтобы продать золу, деньги забирались вперед, все покупалось втридорога, спускалось по дешевке, – одним словом, хлеб съедался на корню" (гл. II).
За этим следует нравоучительная беседа с Пантагрюэлем, сторонником разума и врагом неразумных трат, жизни в долг. Панург выступает не только как практик, но и как философ избранного стиля жизни, полагая, что гармоничным может быть только тот мир, где "каждый дает взаймы, каждый берет в долг, где все – должники и все – заимодавцы".
"Смею вас уверить, – разглагольствует Панург, – что ссужать – дело Божье, должать – геройская доблесть" (гл. IV).
Вновь замелькали эпические понятия, вывернутые наизнанку в мире, которым правит золото. Так жанр современного романа начинается со своей главной темы – с денег. Они движут поступками и отношениями, впрочем, здесь это еще не вполне так, поскольку над ними стоит правитель-гумаиист Пантагрюэль. Не в его силах переубедить Панурга, но в его власти заплатить долги и попросить не делать новых. Мысля о новом способе ведения хозяйства, Панург решает жениться.
Ход романного сюжета движется по направлению от денег к женитьбе. Какие-либо романтические соображения отсутствуют полностью. Панурга беспокоит лишь вопрос о том, стоит ли делать такой важный и небесспорный шаг. Вся третья книга занята его беспокойными вопросами и разгадыванием получаемых ответов. Вопрошают том сочинений Вергилия, открывая его наудачу, разгадывают сны, слова сивиллы, жесты немого, обращаются к поэту, к судейскому, к дурачку, после встречи с которым у Панурга в руках оказывается пустая бутылка. Он воспринимает это как предложение отправиться к Божественной Бутылке. Путешествие к ней займет две последние книги романа.
Третья книга почти лишена действия и заполнена диалогом. Все в ней – повод продемонстрировать гуманистическую ученость и еще более – гуманистическое остроумие. Однако именно в ней мир и его отношения теряют гуманистические очертания. Утопия осталась в прошлом. В настоящем – Панург с его проблемами, денежными, житейскими, а также с его моралью, не очень-то крепкой. Он как будто продвинул за пределы Телемского аббатства принцип вольной жизни. Звучавший девизом, обещавшим счастье узкому кругу специально отобранных разумных и прекрасных телемитов, этот лозунг в безграничности большого мира проявляет себя жестоко и разрушительно. Следующий ему Панург все более теряет привлекательность. Дерзкий и бесшабашный в своем школярстве, он вдруг оказывается осмотрительным до робости женихом, а потом и просто трусливым путешественником в четвертой книге. Ему хочется жить получше, ему просто хочется жить, и ради исполнения этих желаний Паиург не слишком озабочен мыслью о высоком достоинстве человека, как, например, во время бури, когда он ноет, вопит, неожиданно обнаруживает набожность и заслуживает от брата Жана прозвище "мерзкого плаксы".
Это будет в четвертой книге, которая у Рабле самая резкая и самая современная. Она пишется в момент нового обострения отношений короля, теперь Генриха II, с папством. Автора, скорее всего, побуждают не сдерживать себя, и он не сдерживает. Особенно там, где сначала посещается остров папефигов (естественно, противников папы), печальных, ибо завоеванных папоманами, а затем и остров самих этих фанатичных сторонников римского первосвященника. С особенным удовольствием Рабле издевается над главной их святыней – Декреталиями, как действительно именовался сборник постановлений римской курии, на основе которых, в частности, Рим выкачивал огромные деньги из других стран.
В четвертой книге современность является особенно легко узнаваемой в своем сатирическом обличье. Рабле позволил ей обнаружить себя, или ему позволили это сделать. Однако важно помнить, что, каким бы фантастическим и условным ни выглядел романный мир в других частях, он всегда соотносим с событиями своего времени, отзывчив к ним. Вот почему в исследовании Μ. М. Бахтина заключительная глава носит название "Образы Рабле и современная ему действительность". Это не противоречит тому, что основной смысл романа рассмотрен ученым в традиции карнавального превращения, имеющего отношение к вечным законам природного бытия, которое являет себя смехом и плотскими радостями. Карнавал действительно восстанавливает природную повторяемость жизни, но за счет того, что преобразует и осмеивает факты конкретного времени.
Поколения исследователей романа установили, насколько конкретен и точен Рабле. У множества его описаний и персонажей есть прототипы; за множеством событий стоят реальные ситуации. Их не всегда можно зафиксировать, ибо для этого нужно знать путь творческой мысли. Например, кто осмеян в воинственном Пикрохоле – сутяга-сосед, с которым отец Рабле вел долгую тяжбу, или воинственный император Карл V, вечный враг французской короны в борьбе за европейское влияние? Конечно, мы хотели бы знать ответ со всей определенностью, но едва ли это возможно. Более того – едва ли нужно, ибо в художественном образе сходятся множественные впечатления реальности. Так что семейная тяжба и европейская дипломатия вполне могут в нем соседствовать, не отменяя друг друга.
В разных жанрах различна степень непосредственности, с которой реальность допускается в образ, предполагается быть узнанной в нем. Роман – жанр непосредственной реакции. Даже не будучи в состоянии сказать, что именно поглощено его образами, мы должны помнить, что они необычайно богато наполнены современностью, что их материал – подлинное и достоверное. Повествователь у Рабле все время претендует на точность и полноту своего знания, документальность своего свидетельства. Это выглядит комичным при всех гротескных преувеличениях, однако он имеет право на подобную претензию.
Один из способов ее выражения в романе – цифры. Их необычайно много; они огромны и в то же время даны с точностью до последнего знака. В их огромности – эпический гиперболизм, пародия. Μ. М. Бахтин отмечает, что "Рабле совлекает с чисел их священные и символические одеяния, развенчивает их. Он профанирует число"[1]. Профанирует, т.е. лишает магического, священного значения то, что этим значением некогда обладало. Для мифа и эпоса характерно пристрастие к магическим цифрам: 3, 7, 9, 10, 100, 1000.
Для Рабле характерно пристрастие к огромным, но не круглым цифрам. Ими он не только "профанирует число", но и заявляет свою претензию на точность, как се может представлять себе век бухгалтерских книг и точных математических расчетов.
Роман претендует на документальное знание современного мира, освоенного числом, измеренного, исчисленного, но, конечно, главное – освоенного современной речью, увиденного глазами говорящего человека.
Роман является, чтобы со всей свободой раскрепощенной, критической мысли судить об этом мире, о степени его свободы. И находит мир все еще коснеющим в средневековых предрассудках, схоластичным, связанным предписаниями и декреталиями.
Рабле получил возможность быть, как нигде, откровенным на этот счет в четвертой книге, но не успела она увидеть свет в феврале 1552 г., как в апреле король помирился с папой, и книга оказалась совершенно неуместной в своей сатирической откровенности, а ее автор – беззащитным перед своими противниками. Он снова скрылся. Ходили слухи, что он арестован, но эта доля его миновала. Рабле умер в 1553 г. Пятая книга романа осталась незаконченной. Ее фрагменты появились в печати в 1562 г. под названием "Остров звонкий". Два года спустя она вышла полностью, но едва ли она целиком принадлежит Рабле.
Звонкий остров – еще одно прозрачное иносказание о папском Риме, его правах, его иерархии, еще одна опасность на пути к Божественной Бутылке. И не последняя: за ней встретится Остров плутней, на котором водятся Пушистые Коты с их эрцгерцогом Цапцарапом. Этой аллегорией Рабле посчитался с судейскими: мягкие лапы, острые когти, из которых не вырвешься.
Но вот препятствия позади, и верховная жрица Бакбук подводит Панурга к Божественной Бутылке, из которой исторглось заветное пророчество, оказавшееся единственным словом, - "Тринк", которое понятно всем народам и означает: "Пей!" Жрица истолковывает его:
"Мы здесь придерживаемся того мнения, что не способность смеяться, а способность пить составляет отличительное свойство человека, и не просто пить, пить все подряд – этак умеют и животные, – нет, я разумею доброе холодное вино". Пьющие его становятся как боги, "ибо вину дарована власть наполнять душу истиной, знанием и любомудрием" (гл. XLV).
Роман подошел к концу. Он начинался карнавальным переиначиванием эпоса. Внутри карнавала родился герой, которому предстояло стать мудрым, просвещенным, гуманным. Карнавал и гуманность вновь соединились в финале советом, который был дан Панургу, но прозвучал и для каждого человека. Соединяя их, Рабле попытался сказать, следуя лучшим убеждениям эпохи, что чем более верным своей человеческой природе будет человек, тем более открыт он воспитанию и гуманности.
Не все согласятся с Рабле. Одни оценят его смех, увидят в нем залог жизненной силы человека, его способности меняться и обновлять мир. Другим этот смех покажется лишь грубым, оскорбительным, разрушительным. Мнение первых замечательно изложено в книге Μ. М. Бахтина. Мнение вторых выразил А. Ф. Лосев, с точки зрения которого в знаменитом романе "вместо героя выступает деклассированная богема, если не просто шпана, вполне ничтожная и по своему внутреннему настроению, и по своему внешнему поведению. Печать какой-то деклассированности и даже нигилизма лежит на этих “героях” Рабле"[2] Причем в первую очередь имеется в виду Панург.
На Панурге действительно лежит отблеск не только блистательного карнавала, превращенного в прекрасную утопию, но и ее возможных последствий, если человек слишком прямолинейно доверится тезису "Делай что хочешь", если он истолкует пророчество Божественной Бутылки лишь гастрономически. Роман Рабле – произведение Высокого Ренессанса, с высот которого открываются, впрочем, и взлеты гуманистической идеи, и ее падения. Писать свой роман Рабле начал спустя пять лет после смерти
Макиавелли, так что его опыт присутствует в романе наряду с опытом благородного Томаса Мора и насмешливого Эразма Роттердамского, с которым Рабле встречался лично.
Из смыслового пространства этого романа различимо многое. В частности, различимо то, что А. Н. Веселовский назвал в свое время "нравственной автобиографией целого периода Возрождения"[3]. Период приближался к своему завершению и во всяком случае был уже ясен как целое. Роман возник на пересечении многих путей, что верно и в жанровом отношении. Рабле непосредственно оттолкнулся от эпоса, воспринятого сознанием народной книги. У него в этом деле были предшественники, но из эпоса вышедшие не в роман, а в рыцарскую поэму. Ближайший но времени – Лодовико Ариосто – осуществил последнее и самое полное прижизненное издание своего "Неистового Роланда" в 1532 г., когда Франсуа Рабле выпустил в свет свою первую по времени книгу – о Пантагрюэле. Сам же Рабле умер за год до появления в Испании в 1554 г. первого плутовского романа – "Ласарильо с Тормеса".
Круг понятий
Ренессансный роман:
карнавальность говорящий человек
ненормативность утопия
воспитание героя современность