Эмпирические оценки системы ценностей
В противовес подходам, состоятельность которых
проверяется внутренней непротиворечивостью доводов и ссылками на
геоклиматические, этноконфессиональные и исторические коллизии, есть немало
исследований, которые пытаются замерить ценности россиян, т.е. придать
рассуждениям об экономической ментальности количественную форму.
Мониторинговые исследования исходят из гипотезы сравнительно быстрой
трансформации ценностей под воздействием факторов самого разного порядка.
Соответственно акцент делается на динамике ценностей, а также их
внутрикулътурной вариативности. Различаясь методологически и содержательно,
такие исследования сходятся в интенции уловить те “переосмысления базовых
ценностей”, которые можно отследить “с интервалом 3—4 года на сходных
выборках”.
Показателен кризис 1998 г., разрушивший планы миллионов людей, а также установку
предпринимателей на сотрудничество с государством.
Велико воздействие и средств массовой информации,
которые способны изменить акценты в интерпретации прошлого и в освещении
настоящего. Но более существенно то, что СМИ под силу создать образ будущего.
Классический психоанализ, предполагающий “детерминацию прошлым”, все
активнее вытесняется идеей “детерминации будущим”, когда
ожидаемая перспектива определяет оценку нынешнего положения. Как же с позиций этих работ выглядит система ценностей россиян? Согласно
общероссийским опросам, среди наиболее значимых ценностей неизменно
присутствует “законность” (наряду со “здоровьем”, “семьей”, “достатком” и др.)
[Ментальность, 1997, с. 74]. А такая ценность, как “порядок”, по данным
всероссийского мониторинга, проведенного под руководством Н.И. Лапина, на
протяжении 1990-х гг. прочно занимала в иерархии ценностей первое место,
сместившись в 2002 г. на почетное второе [Лапин, 2002, с. 75]. Доля ценителей
законности и порядка высока, несмотря на то (а может быть, и благодаря тому),
что в обычной жизни “только 1,5% респондентов трудоспособного возраста за
последние 3—4 года не сталкивались с ущемлением своих прав” [Шабанова, 2001,
с. 82]. Логичен вопрос: как страна, граждане которой столь высоко ценят
законность и порядок, может иметь такие колоссальные обороты теневой
экономики?
На наш взгляд, дело в специфичной трактовке “законности” в российском
сознании. К сожалению, выявление содержания той или иной категории в
массовых опросах — большая редкость. А между тем, например, понятие
“согласие” западное общество трактует как “компромисс”, как ряд взаимных
уступок, тогда как в русской культуре “согласие” понимается как “невозражение”,
что восходит к патриархальной традиции [Капустин, Клямкин, 1994]. Видимо,
высокий рейтинг “законности” и “порядка” выражает требование к власти, а не
намерение ограничить собственную волю, подчинить ее писаным нормам. Это
подтверждает и эмпирическое исследование А. Согомонова, согласно которому
наиболее допустимый способ достижения успеха в постсоветской России —
“пойти на правовые нарушения, но не пренебречь при этом обычаями,
традициями” [Согомонов, 1996, с. 54].
Показательно, что в пореформенный период росла ценность “порядочности”:
люди разуверились в формальных рычагах государственного участия и
переориентировались на самоинициированные механизмы регуляции социального
взаимодействия, основанные на качествах личности
. Не случайно резко усилилась самоидентификация россиян с
первичными группами. Это произошло на фоне и за счет сокращения
идентификации себя с тотальными сообществами, конструируемыми официальной
идеологией и формальными институтами государственной власти [Ядов, 1994]. столь высок. Так, по данным кросс-культурного сравнительного исследования (32
страны), “массовое постсоветское сознание... придает труду статус более низкий,
чем это имеет место в других странах мира” [Магун, 1997, с. 147]. В начале 1990-х
гг. “ценность труда на предприятии снизилась как у мужчин, так и у женщин более
чем в 2 раза, а ценность семьи, ее материального благосостояния, воспитания детей
возросла. ...Разрыв между ценностями семьи и труда существенно увеличился”
[Патрушев, Бессокирная, 2003, с. 74]. Эта ситуация сохраняется и во второй
половине 1990-х гг., хотя в этот период ценность труда несколько повысилась, что
связано с массовыми сокращениями рабочих в промышленности и их ответным
желанием “держаться” за предприятие
. Подвижка ценностей реабилитировала
действия, направленные на семейное благополучие, материальный успех, даже
если они сопряжены с преступанием закона. Обесценивание труда на предприятии
во многом связано с инфляцией 1990-х гг., что привело к острой необходимости
иметь дополнительные заработки. “Снизилась ценность труда не вообще, а именно
на предприятии. Часть трудовой деятельности переместилась в другие сферы
повседневности — в первую очередь, в сферу домашнюю и личного подсобного
хозяйства. Кроме того, большинство рабочих стали ориентироваться на
дополнительную оплачиваемую работу” [Патрушев, Бессокирная, 2003, с. 77].
Учитывая, что дополнительная работа преимущественно протекает в режиме
устного найма, налицо если и не полная реабилитация, то, по крайней мере, рост
лояльности к труду в теневом формате. Это подтверждают и данные об отношении
к использованию рабочего времени: если в 1986 г. две трети респондентов считали
недопустимым заниматься во время работы другими делами, то в 1995 г. таких
осталась только треть [Патрушев, 1996, с. 189]. Фиксируемое мониторингами снижение ценности труда и работы не стоит
трактовать как природную лень россиян. Видимо, невысокий рейтинг труда
восходит в унаследованной с советских времен трактовке труда как “работы не на
себя”. Диверсификация легитимных форм трудовой деятельности произошла
быстрее, нежели изменение содержания понятия “труд” в восприятии россиян.
Масштаб неформальной экономики, муравьиная хлопотливость людей в
подсобных хозяйствах, обороты теневого капитала фиксируют умение и желание
работать, правда, в специфическом институциональном формате. Довольно быстро,
буквально через несколько лет после начала реформ, опросы ВЦИОМ
засвидетельствовали, что культура “вкалывания” как узкоисполнительская
ориентация вытесняется ориентацией на инициативную трудовую активность
[Левада, 1993]. Вследствие некомфортности институциональной среды для
проявления хозяйственной инициативы уход индивида в поле неформальной
экономики никого не удивляет.
Как же выглядит Россия в межстрановой перспективе? Изучение российской
экономической ментальности во многом инициировано классическими трудами
голландского ученого Г. Хофстеда. В 1970-х гг. он провел сравнительное
исследование национальных культур 40 стран, а несколько позже расширил
список, включив в него и Россию [Hofstede, 1980]. Правда, данные по России
Хофстед получил не из стандартизированного опросника, а на основе анализа
косвенных источников (национальной статистики, литературных описаний
российских архетипов, результатов локальных исследований). В середине 1990-х
гг. по методике Хофстеда исследование провел А. Наумов [Наумов, 1996].
Примерно в то же время Россия была включена в международный
исследовательский проект GLOBE [Грачев, 1999]. И хотя в этих проектах
количественные показатели специфики россиян различались, общие выводы были
довольно схожи. Так, на основе показателя индивидуализма был сделан вывод, что
Россия — страна с явно выраженным коллективистским уклоном
. А крайне
высокое значение показателя “дистанции по отношению к власти”, согласно идее
Хофстеда, означает высокую потребность в зависимости, признание неравенства
нормой, недоступность начальников. И наконец, третий показатель — “избегание
неопределенности” — характеризовал россиян как готовых рисковать и
стремящихся к небольшому количеству обязательных правил. Согласимся, что для
развития неформальных экономических отношений трудно подобрать лучшую
среду. События 1990-х гг. не столько сформировали, сколько усилили ориентацию
россиян на участие в неформальной экономике. В этом движении существенны три
компоненты. Во-первых, погруженность реформаторов в паутину
полукриминальных отношений расширила для рядовых россиян возможности
самооправдания собственных нелегальных действий. Во-вторых, падение
жизненного уровня обусловило развитие домашней экономики. В-третьих, в
условиях коррозии государственного контроля и слабости формальных норм
рыночного образца базой деловой активности стали персональные контакты,
основанные на личном доверии. Таким образом, не только многовековые традиции,
но и события исторического “сегодня” внесли свой вклад в ценностную
приемлемость неформальной экономической деятельности.
* * *
Итак, объяснительные схемы, восходящие к природе, православию,
российской истории и событиям сегодняшнего дня, по сути, апеллируют к разным
уровням ценностного сознания
. Видимо, более инерционные в своей природе
факторы определяют базовые (и в этом смысле тоже инерционные) пласты
ценностной системы. Практически неизменные природно-географические
характеристики России и слабо модифицируемые религиозные постулаты
формируют устойчивый приоритет саморегулятивного коллективистского
выживания перед государственным согласованием индивидуальных и групповых
интересов, что проявляется на фоне и за счет игнорирования правовых норм. Более
“рукотворный” фактор — история российской государственности — добавляет к
ценностной системе установку на дистанцирование интенций и намерений народа и
власти. И наконец, рыночная вакханалия 1990-х гг. закрепляет в сознании людей
ценностную приемлемость неформальной экономики, сдвигая (не без участия
средств массовой информации) демаркационную линию между нормой и
отклонением в экономической сфере.
Было бы явным упрощением считать, что миллионы россиян отдают дань
неформальной экономике исключительно в силу материальной обусловленности
этого выбора. В конце концов, обнищание масс, рост безработицы,
неблагоприятная институциональная среда — это всего лишь внешние условия,
задающие правила игры. Решение же вступать в эту игру и темперамент игрока
задаются более сложной системой факторов, среди которых не последнюю роль
играют ценностные установки россиян и степень их адекватности нормам нефор-
мальной экономики.