Андеграунд
«Двери в прошлое закрыть,
Долой галлюцинации,
Как я оказался в такой ситуации?»
А.Никонов и Последние танки в Париже
Осенний ветер продирал до костей, дворники чиркали своими коричневыми метлами по унывающему асфальту. В руках у меня была шестая книга из цикла «Темная башня» Стивена Кинга – «Песнь Сюзанны». Сегодня я намеревался прочесть ее до конца. До него оставалось не более трех десятков страниц. Мимо слонялись зелено-белые автобусы, сутулые студенты с тубусами и планшетами устремлялись в плотно закрытые двери Художественной академии имени Строгонова. Позади меня остались километры, преодолённые на одном из автобусов, о которых говорилось выше. Позади, в Межрайонной инспекции Федеральной налоговой службы оставалось составленное за десять минут заявление на выдачу выписки из Единого государственного реестра юридических лиц. На часах было восемь утра. Пары для юристов второй группы третьего курса юридического факультета Российского государственного Гуманитарного университета начинались через два с половиной часа, впереди было две пары экологического права, на которые я рассчитывал опоздать. Желтые листья уносились вслед за метлами. Интернет не дал возможности выяснить, во сколько начнутся занятия у одной известной мне художницы, которую я ожидал на пороге этого здания, сооруженного в стиле сталинского ампира. Девять часов, суетливых художников, на ходу докуривающих сигареты перед началом учебного дня становилось все больше. Один из них рассказал, что пары у них начнутся через полчаса, что же, меня это вполне устроило, значит ждать осталось совсем немного, я игнорировал дрожь в коленях, которые дрожали вряд ли от холода, скорее от другого, того, что желтым желе разливалось по моей крови, то, что я называл «гормоны», на самом деле это было простое ожидание и волнение. Книга закончилась, вытаскивая твердую закладку, когда-то бывшую вкладышем для кошелька от Emergildo Zegna, положил ее в маленький кармашек серой компьютерной сумки, висевшей на моем плече, заставившей себя за последние два года изрядно достать меня. Прогрохотал трамвай, увозивший биомассу к станции метро «Сокол», а я вытащил наушники и завел музыку…
Зеленый поезд мчался через заснеженные просторы Московской области, Саша достал наушник и протянул мне:
- Я бы хотел поделиться с тобой музыкой, которая значит для меня многое, - в его глазах читалась та самая надежда на то, что твоему другу обязательно понравится та музыка, которую слушаешь ты. Кончено, я взял и послушно воткнул наушник в глубину своей ушной раковины, а потом он включил ужасную музыку, отвратительности которой добавляло еще и отсутствие пары для наушника во втором ухе. Солист надрывался, гитары визжали, ударные молотили по барабанным перепонкам, которые молили о пощаде. Из нескольких послушанных песен мне была понятна только одна строка, где надрывающийся солист в безумии орал «Моя революция, моя революция, моя революция…». Тем не менее, я в силу своей мягкотелости, не мог сказать, что мне не понравилось, поэтому признал, что музыка «своеобразная» и ее надо «уметь слушать».
- А ты не хочешь пойти со мной на их концерт, надцатого марта, я уверен, после первого же концерта ты совсем иначе сможешь воспринимать эту музыку! – в его голосе слышалась неуверенность и все то же желание, чтобы я согласился. Но в этот раз меня было не так просто сломить, я вежливо отказался, сказав, что у меня в этот день спектакль, на который собирался идти с мамой. Все было и правда так, ведь у меня были куплены билеты на это число на спектакль «Как я стал идиотом» в Российском Академическом молодежном театре – в том, куда я уже много лет подряд хожу довольно часто, потому что постановки, которые я там видел трогали меня до глубины души, а еще потому что там играл человек, которого я бы хотел увидеть хоть раз на сцене, хотел бы, но так до сих пор ни разу и не увидел…
- Я решился, Анна Юрьевна, - его голос, хоть и дрожал, но в нем звучали нотки фатальной уверенности.
- Поступать? – на ее лице отразилась та непередаваемая улыбка, которая появлялась всегда, когда говоришь об искусстве.
- Поступать.
Они познакомились в день, когда в школу пришла разнарядка притворить в жизнь спектакль об Иосифе Бродском, не знаю почему, но именно ему досталось играть роль поэта. Это был угар. Сцена захлестнула его, и он захлебнулся на ней. Сцена стала просачиваться в жизнь, он уже не знал, живет или играет. А потом Анна Юрьевна предложила поступать в театральное училище, черт, ему так захотелось закурить…
- Будьте добры, Яву, - рука протянулась в окно табачной лавки, положив на нее пятьдесят рублей и паспорт в черной кожаной обложке, продавец, маленькая женщина с восточными чертами лица и золотым зубом смерила его презрительным взглядом.
- Восемнадцать есть? – указательный палец нетерпеливо постучал по черной обложке паспорта, удержав его, когда продавец захотела утащить паспорт в глубину лавки. Удостоверившись в его дееспособности, скорчив самую отвратительную улыбку в миру, вопросила:
- Вам золотую или белую?
- Белую, - уже схватив пачку и собираясь уходить, он услышал шутливо-презрительные слова, брошенные в его адрес:
- Эх, молодежь! Бросай курить, а то больше не продам! – он скорчил гримасу улыбки и отошел от лавки, тверд под нос нечто подобное:
- Не продаст она, конечно. Я как-никак право имеющий. – хотя надо сказать, что он и сам был не прочь наконец-то бросить курить. Он запахнул потертую черную куртку и поправил серый шерстяной шарф и направился в сторону туннеля под железной дорогой.
Декан приветствовал всех новоиспечённых студентов на первом учебном дне. Он сидел среди них, довольный и даже чувствовал себя счастливым, вокруг собралась разношерстная компания, но в целом, все молодые люди и девушки казались приятными. Умудренные преподаватели вели длинные речи о том, как они рады их видеть и какие на них возлагаются надежды. Говорили о новых стандартах образования, что от нас потребуется полная отдача, как от будущих…
- Юристов, - он вздохнул, - да, юристов. И приложился к стопке с водкой. Лето, середина июля, он только что узнал, что поступил. Над ребятами с дачи висела радуга, многие поспешно фотографировали ее, Джедай сидел на вонючем диване в шалаше и рассматривал свою пятку. Он наступил на гвоздь в отчаянной попытке своровать дрова с какого-то участка. Вскоре прибежали запыхавшиеся Олег и Кирилл, их попытка уволочь диван провалилась и его пришлось сбросить на роднике. Ему уже было все равно и, подняв стакан, обычный пластиковый, который был до краев наполнен огненной водой, приложился, под ободрительный крики осушил его до дна, дернулся и перевернул пустой стаканчик вверх дном. Вскоре его поставили как надо и наполнили портвейном «777», смешанным с газировкой от «Бобылево». Он залил в себя около пяти стаканов этой смеси и тогда он увидел его. Дракула восстал из костра и вальяжной походкой направился в его сторону. Он пытался кричать и отбиваться, но демон дотянулся до него своими отвратительными клыками и, обдавая зловонным дыханием, присосался к его шее. Рвота подступила к горлу и мерзкая, слизистая жижа залила найденный на помойке диван…
- Какого черта ты делал около моего вуза? – она кричала в трубку, в голосе ее сквозила ненависть, - тебя видели мои друзья, чего тебе понадобилось от меня?
- Я просто хотел что-то изменить.
- Изменить? Да если бы ты хотел что-то изменить, ты бы, ты бы!... Слушай сюда, я хочу, чтобы больше ты никогда, слышишь, подонок, никогда не появлялся в моей жизни, ты меня понял?
- Понял, - он скрепил сердце и повторил, - понял.
- Не понял!! НЕ ПОНЯЛ! Клянись! – она вопила в трубку, словно бешеная, последовала долгая пауза, когда, наконец, ее голос оборвался где-то на другом краю невидимого кабеля.
- Я. Клянусь. Своей. Памятью. – он кинул телефон в карман и отправился на семинар по экологическому праву…
На чтения они пришли раньше, чем следовало, поднялись на второй этаж маленького ресторанчика, заказали по бокалу пива. Закурив, они рассуждали о музыке, поэзии, о прозе и политике. Прошло около часа до того момента, когда на сцену вышел, нет, не вышел, пулей вылетел поэт. Никаких «здравствуйте», никаких «до свидания», он вышел и принялся читать стихи. И читал. Маленькие и длинные. А его пронимала дрожь, от самых ног и до головы, он стоял и трясся. В тот момент он осознал, что влюбился. Влюбился в новую жизнь. Маленькая, прокуренная комнатка сводила с ума, а мужчина на сцене бросал в зал горсти надежды и горсти бесконечной безысходности вместе с ней. Вокруг люди, словно в нирване, раскачивались из стороны в сторону, кто-то одними губами, шепотом повторял за поэтом слова.
- Саш, пойдем на его концерт, прошу тебя.
Где-то в интернете пронеслись его слова, из его уст в уши других таких же, как и он пацанов, они договаривались напиться в очередной раз. Напиться, чтобы снова стать свободными, пусть на час, на время, но хоть на немного перестать быть инженерами, медиками или специалистами в области производства пищевых добавок, ведь бывает и такое, а стать людьми, для начала людьми, а потом – животными, которые, попрутся с Бауманской, из бара, где они выпивали на Семеновскую, где завалятся в пустой кинотеатр смотреть третьесортное дешевое кино, заняв целый ряд, чтобы проспать половину сеанса, проспать или просто бороться с тошнотой. Они слизывали со стеклянных краев соль, заглатывали лимон и выпивали текилу Olmeca Silver, а он запивал дешевую водку пивом и при каждой встречи повторял ее имя, ее имя и снова ее имя. А потом, после третьего литра пива, которое вступало в дьявольскую реакцию с водкой за пятьдесят рублей за сто пятьдесят грамм, начинал ненавидеть ее, не любить, потом приходили новые слова и он, еле ворочая языком, который никак не хотел оставаться за зубами, отчего он напоминал сам себе мертвую лошадь, повторял: «я буду юристом, буду юристом, юристом. Ненавижу свою профессию». А потом он начинал читать стихи. Мерзкие, озлобленные, полные ненависти, полные отрицания, полные отчаяния и в то же время надежды. Про продажных женщин и продажных мужчин, про полицию, про власть и законы. А потом его накрывало пьяное горе, и он дрался с деревьями и урнами, бросался на людей с кулаками, но так ни разу и не успел завязать драку.
Иногда он даже не знал, как зовут его собутыльников, те трое пацанов, с которыми он встретился на Третьяковской оказались отличными ребятами, они выслушали его и даже заплатили за себя, на что он в один момент даже и не смел надеяться, даже кальяном угостили, а потом как-то нелепо исчезли, оставив его наедине со своими мыслями и остывшим кальяном.
В клубе «Театръ» уже собирались люди, он дошел сюда пешком, а теперь курил любимую «Яву», сидя на кушетке. Его терзало волнение, ведь кто мог знать, чего ожидать от этой группы, панки – одно слово.
Когда начался слэм, его отнесло куда-то далеко от сцены. Люди подпрыгивали и толкали друг друга около сцены, а он стоял и со страхом взирал на них. Ведь это дикость, страх, поклонение самому сатане! Ему было страшно, он не слышал музыки, ему думалось, что он сейчас сбежит, хотелось оказаться далеко-далеко, где угодно, только не здесь, эти сумасшедшие люди, они ведь могли и избить его за…да кто знает за что. А потом началось. Стробоскоп замедлился, он услышал красивое соло на гитаре…
Когда Санек обернулся, то увидел, как над толпой, которая бесновалась взмывает вверх тело его друга. Он подпрыгивал и что-то кричал, хоть музыка и заглушала его слова, но эта живая масса приняла его к себе, в свое месиво и он оказался в этом потеющем скоплении тел, ненавидящих свою жизнь. Ненавидящих ее больше, чем он ненавидел себя. И вот, наконец, он услышал то, чего так хотел. Это была его первая песня. Поэт пел: «Будет день и минута, и звезды, и час…», а потом, когда люди почти заползли на сцену: «Моя революция, моя революция, моя революция…». В его голове рушились стены Кремля, рушился строй, рушилась демократия, на горящей Красной Площади раскачивались на ветру трупы юристов, которых он сам, лично, вздернул на виселицу, горел костер, который на скорою руку развели под главами Храма Христа Спасителя, костер из кодексов и Конституции, здание государственной думы еще держало оборону, но и в ней сопротивление сторонников власти уже было почти раздавлено, над башнями Кремля веял черный флаг. Глава тирана с выпущенным языком взирала на все это с высоты одной из башен, кровь его горла стекала по красной звезде…
Водка заглушила боль. Бессилие даже в самых дорогих, близких сердцу мечтах. Две пьющие компании, с которым он проводил сначала один вечер в месяц потом раз в две недели, а теперь уже дважды в неделю. Приход домой в ночь, ругань матери, кровать, в которой он поймал уже не один вертолет, он даже не думал о том, чтобы ее застилать, слой пыли на вещах, книги на полу, сигареты по всей квартире, трата денег на пиво, водку, сигареты, концерты, на которых он чувствовал себя человеком. Лишний вес уже начинал давать о себе знать, пиво ухудшало обмен веществ. Голова кружилась от недосыпания. Работа, на которой он стабильно оказывался дважды в неделю доканывала. Язык уже утомился повторять осточертевшие слова «я буду юристом». Лица людей в институте начинали сводить с ума, когда он кричал им, умолял их одуматься, остановиться, посмотреть на кого они похожи, не замечая, на кого похож сам. Извечная Ява в руке и растрепанные волосы, не глаженный никем пиджак, грязные ботинки, а еще ненавистные отличные оценки в институте. Не смотря ни на что он чудесно учился, радовал этим преподавателей, то есть исправно становился полноправным членом общества Порядка вещей. Ее имя. Я стану юристом. Ее имя. Я не стал актером. Я стану юристом. Нужно заказать еще водки. Я стану юристом. Взяться за перо. Андеграунд. Вернись. Перестать быть собой. Дойти до края. Андеграунд. Андеграунд. АНДЕ…
- Вот, Яна Владимировна, я закончил, - она подошла к нему своей строевой походкой и, улыбнувшись, сказала:
- Завершай! – при этом ее темная челка дернулась снизу вверх. Результат – пятьдесят один из пятидесяти пяти, для итогового теста по всему курсу Уголовного процесса это была бесспорная пять. Его уже начинало трясти, но он сдержал себя и, выбегая в коридор, осев по стене на пол, полез в карман куртки за телефоном, дрожащими пальцами набрал номер Саши:
- Я закончил, ты как? – пауза, - будешь на Проспекте Мира через полчаса? Хорошо, я жду.
Дежурные слова однокурсникам перед выходными, пятница, как-никак. Рукопожатия и поцелуи в щеку. Разговор с Полиной по вопросу сдачи Криминалистики, объятия и поцелуй в щеку. Выход из вуза, несколько метров до метро, пальцы не хотят чиркать зажигалкой, приятный вкус любимой «Явы». Санек уже ждал на Проспекте Мира. Они засели в «Кружку», заказали три литра пива, выпили по кружке и вновь стали нести какую-то околесицу про мир во всем мире, про власть и так далее, все по списку. Вывалились на улицу, под мерзкий, мелкий дождь, такую аномалию в декабре, съели по порции шаурмы около спорткомплекса «Олимпийский», а он опять кидался на дома, деревья, мусорки, орал что-то про свободу и равенство, про костер на Красной площади, Санек смотрел на него укоризненно, и он успокаивался. И вот, когда их волосы и ботинки совсем промокли, а сигареты тухли в мокрых пальцах, они начали читать стихи, шли вдоль Садового кольца, к Баррикадной, говоря к слову, орали один стих за другим, а потом смеялись, смеялись в след проходящим мимо людям, спешащих скрыться от двух сумасшедших, которые как раз вваливались в бар, притворяясь трезвыми. Заказали еще пива. Много. Так, чтобы точно хватило. Грубая официантка долго пялилась в паспорт и, наконец, принесла пиво, они пили. Пили и им было нормально. Пока нормально. А потом мимо его уха пролетел стакан. Все было нормально. Хотя, пролетевший мимо стакан заставил его напрячься. В баре началась драка, люди с ногами прыгали на двух охранников, которые пытались защищать головы, а он смотрел и даже улыбался, как-то все это было мелко и смешно. В голове играла какая-то забавная музыка, так удачно ложившаяся на этот сумбур. Люди кидали в охрану всем, что только попадалось под руки – ножами, вилками, тарелками, цветами, дамскими сумочками, а он улыбался. И Санек улыбался. Потому что все было мелко.
И в этот момент у него зазвонил телефон. Обычно, будучи трезвым, он бы не заинтересовался звонком от неизвестного абонента, но в этот раз любопытство перебороло желание отмахнуться от звонившего, как от назойливой мухи. Он достал телефон и провел по экрану в след за зеленой кнопочкой. В аппарате раздался женский голос, даже не женский, это был голос девушки. Конечно, он подумал о том, что это она, та, чье имя он повторял, лежа в луже собственной рвоты по ночам, та, чей носок лежит у него за подушкой до сих пор. Но он ошибся.
- Здравствуй. Ты меня не узнаешь?
- Нет. С чего бы это вдруг. – грубость его голоса могла насторожить собеседницу, но та продолжила:
- Это Надя, Надя Юрова. Ты помнишь меня?
Где-то в глубине сердца неизвестный мастер стер пыль с проржавевшей шестерни, а та, поддавшись его морщинистой ладони, сделала шаг вперед.
- Да, да, конечно! Разве я мог забыть?
- Слушай, можно я не формально? – в ее голосе проскакивали нотки веселья, он не знал, понимает ли собеседница, в каком он сейчас состоянии, поэтому коротко ответил:
- Конечно.
- Скажи, ты знаешь, что такое «Жизнь повсюду»?
В его голове закрутились старые механизмы, пытаясь извлечь эту информацию из-под слоев песка, залитых алкоголем и заваленного смрадно дымящей травой.
- Это спектакль. Я прав?
- Да! – она казалась радостной, - а ты знаешь, кто в нем играет?
Шестеренка провернулась.
- Анна Юрьевна?
Она приглашает нас на свой спектакль. Как раньше, как в те времена, когда он еще был собой, когда не было головной боли, алкоголя и таблеток Пенталгина по утрам. Вернуться. На день, на час, но хоть не на долго, но вернуться в те светлые дни. Сейчас!
Увидь он лицо Надежды сейчас, то видел бы эту улыбку, которая вскоре сошла с ее лица и она стала серьезной:
- Нет, Коль, в нем играешь ты.
Его вывернуло под стол, телефон выпал из рук, голова и сердце разорвались на мелкие кусочки. Кто-то перерезал гири, связывающие его с землей, он взлетел над облаками и так и остался на них. А через два дня пришел на репетицию, ровно в 14:00, как и сказала Надя. И теперь, о да, теперь он может вам сказать: «О нет, нет, ни за что. Я никогда в жизни не стану юристом… Ее имя? Увы, я забыл его».
Москва, 20.02.2014