Ахиллесова пята исторической теории Маркса

1974-1989

Предлагаемая статья продолжает задуманный автором цикл статей (1), посвященных проблеме социализма. Проблема эта - именно как проблема нынче с особой остротой встала перед нами. Прежде всего в виде той общественно-политической системы, которая создана была в СССР под руководством Сталина, устояла в потрясениях 50 - 60-х годов, заново стабилизировалась в "эпоху застоя" и таким образом с известными модификациями дожила до перестройки, а значит и до сегодняшнего дня. Перед нами стоит задача преодоления этой системы, превращения ее в нечто принципиально от нее отличное. Задача поистине невероятная по своей трудности, и сейчас, на старте, она, может быть, особенно жестко испытывает нас. Испытывает нашу волю к переменам, серьезность наших намерений, истинную меру нашей внутренней свободы, готовность обсуждать (а затем и решать) свои проблемы действительно безбоязненно, не ограничивая себя со всех сторон привычными запретами: этого касаться еще нельзя, этого еще не сказал Горбачев, а это он (или Маркс, или Ленин) сказал иначе. Если подобные запреты для нас остаются в силе, значит нам не стоит и браться за дело, мы его только погубим - и притом обязательно - своей половинчатостью и трусостью. После всего, что было с нашей страной, мы должны говорить только правду. Всю правду. Мы можем при этом ошибаться, но не имеем права на уклончивость, дипломатичность, политиканство. Ведь даже и будучи абсолютно честными с собой и с читателем, нам, нам всем, так трудно найти истинную дорогу. А времени у нас у всех в обрез. Зато если мы и в самом деле созрели для серьезного разговора о том, что есть и чего мы хотим, тогда он сам собою будет и свободным от лозунговой крикливости, и ответственным, и искренним, и конструктивным.

Чтобы правильно подойти к решению проблемы социализма в актуальных ее аспектах, не обойтись без того, чтобы, отступив в глубь истории, рассмотреть некоторые темы, относящиеся к философско-историчесдой концепции марксизма. Многое из того, о чем здесь пойдет речь, всем хорошо известно, что, по мнению автора, позволяло ему вести разговор очень конспективно и без каких-либо попыток раскланяться с бесчисленными предшественниками - как единомышленниками, так и оппонентами. Собственную задачу автор видел лишь в том, чтобы привести это известное в определенную систему, проследить как некоторую логическую цепочку причин и следствий. Если выяснится, что и в этом отношении, то есть в логике и композиции своего рассуждения, он по неведению лишь повторяет кого-то, то будет этому только рад, а свою работу попросит считать чисто популяризаторской.

Во второй половине XX века своего рода общим местом стало утверждение, что мировая история идет "не по Марксу". Что ж, оснований для него действительно достаточно как в той, так и в другой части современного мира.

Прежде всего это касается капитализма: он не подтвердил Марксов прогноз, казалось бы, с полной научной строгостью обоснованный. Не подтвердил в том простом смысле, что не умер и более того отнюдь не собирается умирать. Не уступил своего места коммунизму и не обнаруживает ни малейших признаков готовности сделать это хотя бы в сколько-нибудь обозримой перспективе. И если бы это была только затянувшаяся отсрочка! Так ведь вполне очевидно - нет. Если в конце XIX и особенно в первой трети XX века, более всего на исходе первой мировой войны, вероятность пролетарской революции в главных капиталистических странах была довольно высока, то в дальнейшем она стала все более и более уменьшаться и к настоящему времени вот уже не одно десятилетие равна нулю. Почему? Нет нужды пускаться здесь в подробный анализ кардинальных сдвигов в характере труда, образовании, уровне и качестве жизни основной массы населения современного Запада, чтобы в итоге констатировать общеизвестное: того изможденного, полуголодного пролетария, которого видел перед собой Маркс и которому действительно нечего было терять, кроме своих цепей, там давно не существует. Современный же высокооплачиваемый рабочий, который занят на работе 7-8 часов в день, приезжает туда на собственной машине, участвует в прибыли своего предприятия, живет в коттедже или большой благоустроенной квартире, учит детей в университете, а свой летний отпуск проводит в заграничных путешествиях, - не может не смотреть на жизнь совсем по-иному.

Говорят порой: гуманизацией условий труда, повышением своего жизненного уровня, демократизацией и пр. трудящиеся Запада во многом обязаны Октябрьской революции. В каком смысле? В том, что угрозой своего повторения в других странах, примером превращения пролетариата в правящий класс она заставила западную буржуазию пойти на уступки собственному пролетариату. Отчасти это, возможно, было и так, особенно поначалу. Но тогда уж не следует обходить молчанием и возраставшее с течением времени влияние обратного свойства: чем хуже шли у нас дела, тем сильнее рабочий на Западе разочаровывался в социализме. А главное, суть, конечно, не столько во внешних воздействиях, каковы бы они ни были, сколько во внутренних процессах саморазвития западного общества, все дальше уводивших его от революционной перспективы.
Может быть, Марксов прогноз оправдался зато в другой, ныне социалистической части мира? Увы, лишь отчасти. Только в том смысле, что практика подтвердила: можно совершить социалистическую революцию, можно сформировать - в том или ином его варианте - социалистический строй. Во всем остальном парадокс на парадоксе. Выяснилось, во-первых, что социалистические революции с особенной легкостью происходят и побеждают там, где для них, казалось бы, меньше всего предпосылок: где капитализм развит однобоко, недостаточно или не развит вообще, где пролетариат в меньшинстве или даже только начинает формироваться. Обнаружилось, во-вторых, что победивший социализм, вместо того чтобы продемонстрировать более высокую по сравнению с капитализмом степень рациональности и эффективности социально-экономической организации общества, оказался, наоборот, в положении хронически отставшего едва ли не по всем основным показателям, будь то производительность труда, темпы научно-технического прогресса, уровень жизни масс или развитость политической демократии. Притом не только из-за отставания на старте, но и в ситуациях приблизительного равенства изначальных возможностей (ГДР - ФРГ, Венгрия - Австрия, Советская Прибалтика - Финляндия и т. п.). И не видно, чтобы с течением времени (измеряемого уже многими десятилетиями) указанный разрыв хотя бы медленно, но сокращался, скорее напротив.
Не очень приятно признаваться в этом, но по горькому своему опыту мы ведь уж слишком хорошо знаем, как опасна успокоительная ложь, которой мы питали себя так долго. Только при условии полной откровенности разговора его и имеет смысл сегодня вести. Только при полной свободе по отношению к любым авторитетам можно быть достойным их высокого примера.
Итак, ошибка, притом чрезвычайно существенная, ошибка Маркса. Однако ошибки ошибкам рознь. Ошибка гениального ума, которую не в состоянии вскрыть современники, а обнаруживает лишь последующий ход науки или самой истории, всегда исторически знаменательна. Она не упрек этому уму (напротив, как правило, подтверждение его логической силы и последовательности), но указание на неостановимость прогресса и относительность, ограниченность человеческого опыта на каждой данной ступени познания. К тому же такие ошибки часто возникают не сами по себе, а как оборотная сторона и непреложное, казалось бы, следствие высших достижений того же гениального ума; сила обусловливает слабость, и обратно. Тем полезнее в них, разбираться-в интересах дальнейшего движения мысли.
В чем суть интересующей нас ошибки Маркса, это сегодня достаточно ясно -в недооценке способности капиталистического общества к самоизменению. Глубокому, многоэтапному, длительному, имевшему место не только в прошлом, на стадии его становления в недрах феодализма, но свойственному и периоду его полной зрелости и господства. Это ясно, но это пока что слишком общий, а потому малосодержательный ответ. Важно пойти дальше и прежде всего уяснить себе, так сказать, логику и психологию марксовой ошибки.
Первое, в чем тут нужно отдать себе отчет, - это то, что недооценка "развиваемости" капиталистического строя для Маркса отнюдь не случайна. Она проявление да, пожалуй, и синоним свойственной ему недооценки своеобразия капитализма в ряду общественно-экономических формаций.

Идея общественно-экономической формации - великое открытие Маркса. Всем памятны, и, однако же, пусть еще раз прозвучат эти чеканные положения знаменитого "Предисловия" "К критике политической экономии":

"В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения - производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. (...) На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или - что является только юридическим выражением последних - с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. (...) В общих чертах азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить как прогрессивные эпохи экономической общественной формации. Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства... но развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма. Поэтому буржуазной общественной формацией завершается предыстория человеческого общества" (2).

О, эта мерная поступь марксовой прозы, убедительной, как сама правда, неотвратимой в своей сдержанно-ликующей силе! Так пишут лишь тогда, когда владеют не только талантом, но и истиной. Но... где сила, там и слабость. Сила - в понимании человеческой истории как закономерного естественноисторического процесса и в отыскании ключа к этому процессу, его главного до настоящего времени двигателя - развития производительных сил. Сила - в установлении объективной зависимости между уровнями этого развития и состоянием общества, сменой типов его экономической организации, во взгляде на эти общественные структуры как на последовательные ступени единой мировой истории, в системном и одновременно диалектическом подходе к каждой из таких структур, позволяющем видеть как ее внутреннюю целостность, так и присущие ей противоречия и обусловленную ими динамику развития. Нет нужды повторять тысячекратно сказанное: каким взлетом мысли была эта концепция, как упорядочила она всю мировую историю, как осветила и близь, и даль. В чем же слабость? А слабость в немалой мере в том, что упорядочила слишком. В том, что неоправданно универсализировала современные ей формы исторического движения, без достаточных оснований распространив их как на прошлое, так и на будущее.

С прошлым на сегодняшний день дело довольно ясное. В нашей исторической литературе еще с 60-х годов обращалось внимание на то, как трудноприложимы некоторые черты марнсовой схемы (например, понятие социальной революции как формы перехода от одной общественной формации к другой не только к миру за пределами Европы, но даже и к докапиталистическим ступеням самой европейской цивилизации (3), в систематическом изучении которых, в частности средствами археологии, было к тому времени сделано еще сравнительно немного. Не столь явным, но гораздо более важным недостатком указанной схемы (ибо он имеет уже далеко не академический смысл) является заложенное в ней представление о принципиальной однотипности исторических судеб капитализма, с одной стороны, и докапиталистических формаций - с другой. Капитализма и феодализма прежде всего.
Перечитаем под этим углом зрения хотя бы следующее место из статьи Энгельса "Протекционизм или система свободы торговли": "Буржуазия должна быть и будет низвергнута пролетариатом, подобно тому как аристократия и неограниченная монархия получили смертельный удар от среднего класса" (4, 64). Или в более развернутой форме - из "Манифеста Коммунистической партии":
"Итак, мы видели, что средства производства и обмена, на основе которых сложилась буржуазия, были созданы в феодальном обществе. На известной степени развития этих средств производства и обмена... феодальные отношения собственности уже перестали соответствовать развившимся производительным силам. Они тормозили производство вместо того, чтобы его развивать... Их необходимо было разбить, и они были разбиты... Подобное же движение совершается на наших глазах. Современное буржуазное общество, с его буржуазными отношениями производства и обмена, буржуазными отношениями собственности, создавшее как бы по волшебству столь могущественные средства производства и обмена, походит на волшебника, который не в состоянии более справиться с подземными силами, вызванными его заклинаниями". И чуть дальше: "Оружие, которым буржуазия ниспровергла феодализм, направляется теперь против самой буржуазии" (4, 429, 430).
Всякий, кто читал Маркса и Энгельса, знает, сколь характерен для них подобный ход мысли, равно как и то, что он оставался таковым всегда. Прекрасно сознавая и многократно с исключительной рельефностью обнаруживая глубочайшие качественные отличия капитализма от феодализма чуть ли не по всем возможным линиям их сопоставления, они, однако же, с равным постоянством подчеркивали принципиальную однотипность, однопорядковость обеих формаций как эпох всемирной истории, подчиненность их одному и тому же общеисторическому закону. Там и тут одинаковое по типу противоречие между производительными силами и производственными отношениями, там и тут равная неспособность с ним справиться, там и тут в конце "гибель" как условие и форма перехода общества на другую, более высокую ступень.
По близкой аналогии сами собой приходят строки из "Евгения Онегина":

Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут...
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас

Не правда ли, похоже? Марксова смена формаций действительно сильно напоминает смену человеческих поколений. И своей непреложностью, и равенством каждой из них перед лицом вечности (прогресса). Точно так же, как ни одному поколению не дано прожить два жизненных срока, так и общественные формации, они тоже "восходят, зреют и падут", и ни у одной из них нет в этом отношении никаких преимуществ перед другими. Правда, это не касается коммунизма, но он вообще особая статья, поскольку принадлежит уже совсем другой исторической эре, где не действуют законы антагонистической "предыстории человеческого общества". А до тех пор все примерно одинаково. Авторы "Манифеста" не допускают и мысли о том, что капитализм может и не повторить пути феодального общества, что он может открыть какие-то принципиально новые - и эффективные - способы разрешения своих противоречий, иные, не известные ни одной из прежних формаций формы исторического движения.
Почему же такое, казалось бы, элементарное допущение не приходит им в голову? Ответ прост: потому, что оно за пределами доступного им исторического опыта, за пределами времени, когда сформировался их взгляд на историю.
Представим себе европейского интеллигента 40-50-х годов прошлого столетия, вдумчивого наблюдателя и горячего участника происходящих событий. Он живет в то особое, редкостное время, когда европейская история необыкновенным образом уплотнилась, так что перед его глазами оказались сразу две ее великие эпохи, причем не просто смена этих эпох, но своего рода исторический "парад планет": ситуация, когда с падением первой из них совпало кризисное состояние второй. С одной стороны, по Европе прокатывается "второй эшелон" буржуазных революций, сметая один за другим еще остававшиеся режимы феодального абсолютизма; как переспелые плоды, они падают от первого толчка. С другой стороны, в странах, где такие революции уже прошли и капитализм более или менее длительный срок развивается более или менее свободно, с ним в то же самое время начинают происходить какие-то странные вещи. В 1825 году разражается первый большой экономический кризис, в 1836-1837-м - второй, в 1846 -1847-м - третий... Бурный промышленный рост в наиболее развитых странах вдруг резко замедляется и сменяется падением производства, огромные массы произведенных товаров не находят сбыта, хотя в них остро нуждаются миллионы людей. Лопаются банки, закрываются фабрики, а их рабочие, чей многочасовой изнурительный труд и без того давал им средства лишь для того, чтобы не умереть с голоду, оказываются на улице, пополняют собою толпы нищих и бродяг. Старая, феодально-монархическая Европа разваливается на глазах, но и пришедшая ей на смену новая, буржуазно-конституционная, то и дело бьется в конвульсиях, словно пораженная падучей болезнью. Мало того, что она предала свои лозунги и обманула возлагавшиеся на нее надежды, ко всему прочему она же, выходит, и неспособна справиться с вызванными ею силами и того и гляди готова взорваться, как перегревшийся паровой котел...

Вот ситуация. Главное, что она демонстрировала своему думающему современнику, - это высокая степень повторяемости наблюдаемых им общественных явлений. Крушение господства аристократии - везде, разве что в различные сроки; замена его господством фабрикантов и лавочников - тоже везде, притом в весьма сходных экономических и государственно-правовых формах; наконец, способ перехода от первого ко второму также, как правило, одинаков - буржуазная революция. Все это, разумеется, не без тех или иных индивидуальных отличий, но суть повсеместно одна и та же. А если прибавить к сказанному и ту повторяемость, которую стал, опять-таки везде, обнаруживать новый, капиталистический способ производства - и неустранимой периодичностью своих кризисов, и синхронностью их в разных странах, сотрясающей и готовой вот-вот еще раз перевернуть весь европейский мир, - то как тут не сделать вывод о повторяемости и в более широком масштабе - о сходстве исторических судеб капитализма и феодализма, а следовательно, и о некоем общем, универсальном мировом законе?
Смелое, яркое обобщение и вместе с тем вполне естественный в этих условиях ход мысли. Ведущий к созданию теории общественных формаций, но одновременно и к тому, чтобы придать этой глубоко продуктивной теории ту обусловленную временем упрощенность, которая в дальнейшем станет все более явной ахиллесовой пятой марксизма.
Время - непреоборимая вещь, ему не могут не подчиняться и самые сильные, самые свободные умы. Абсолютизация наблюдаемого, наличного - вечная плата, которую человеческий ум платит за обретенный им опыт, за каждый новый шаг на пути познания. Печать такой абсолютизации лежит и на исторической концепции основоположников марксизма.
В двух основных отношениях. Во-первых, в том, что, имея возможность наблюдать лишь одну из стадий развития капиталистического общества, а именно первую стадию зрелого, машинизированного капитализма, Маркс и Энгельс сочли некоторые ее специфические черты - например, анархию производства, абсолютное ("Манифест Коммунистической партии") или хотя бы относительное (в позднейших работах) обнищание пролетариата - неустранимыми, сущностными свойствами капитализма вообще. И, как показал XX век, решительным образом ошиблись. Во-вторых, современники революционной ломки феодального строя и свидетели того состояния буржуазного общества, когда, еще не научившись и не набравшись сил разрешать свои противоречия эволюционным путем, оно также было чревато революционным взрывом, они увидели в революции универсальный, на все времена, способ перехода общества из одного качественного состояния в другое. И опять-таки ошиблись.

Конечно, не в одной абсолютизации дело. Не могло не сказаться и общее для того времени состояние теоретической мысли, в свою очередь, определяемое уровнем развития не только общественных, но и физико-математических, естественных наук: невыработанность вариативных, вероятностных подходов, а с другой стороны, не вполне преодоленные недостатки той философской школы, из которой вышли Маркс и Энгельс, - "родимые пятна" гегелевской универсализации, однолинейности и телеологизма (5). Но главное все же не в этом, а в однозначных, казалось бы, уроках текущего дня. В самой капиталистической действительности, исследование и истолкование которой составляло величайшую научную заслугу Маркса и в которую, кажется, действительно невозможно было проникнуть глубже, чем это сделал автор "Капитала". Вероятно, и в данном отношении слабость была оборотной стороной силы: чем более прояснялась для основоположников марксизма система связей и зависимостей наблюдаемого ими буржуазного мира, чем стройнее и целостнее становился ее теоретический образ, тем больше заявлял он прав на всеобщность, тем сильнее тяготел к законченности и абсолютизации.
Нельзя, разумеется, сказать, что, уже в первой половине 1840-х годов признав европейский капитализм созревшим для "коммунистической революции" (6), Маркс и Энгельс на протяжении своей последующей, достаточно долгой жизни не видели, что он продолжает не только расти вширь и вглубь, но и подвергаться существенной внутренней трансформации. Известны слова Маркса (из письма Энгельсу 8 октября 1858 г.) о том, что "буржуазное общество вторично пережило свой шестнадцатый век". Характерно, однако, и продолжение этой фразы: "...такой шестнадцатый век, который, я надеюсь, так же сведет его в могилу, как первый вызвал его к жизни". И высказанное тут же убеждение, что "на континенте революция близка и примет сразу же социалистический характер" (29,295).

Неустанные и внимательнейшие наблюдатели современности, с жадным интересом следившие за всем, что происходит не только в Германии, Англии, Франции, но и в России, Польше, Индии, Китае, Американских Штатах, основоположники марксизма в 70-80-е (а Энгельс и в 90-е) годы отмечают ряд новых явлений в экономике и социально-политическом облике капиталистического общества. Так, они не раз говорят о том, что продолжающийся во второй половине XIX в. бурный рост производства приблизил развитые страны к такому уровню общественного богатства, при котором здесь уже может не быть богатых и бедных. Еще в 1872 г. Энгельс пишет о том, что благодаря промышленной революции, в основе которой лежало создание парового двигателя, "производительная сила человеческого труда достигла такого высокого уровня, что создала возможность - впервые за время существования человечества - при разумном разделении труда между всеми не только производить в размерах, достаточных для обильного потребления всеми членами общества и для богатого резервного фонда, но и предоставить каждому достаточно досуга для восприятия всего того, что действительно ценно в исторически унаследованной культуре - науке, искусстве, формах общения и т. д." (18, 215). А десятилетием позднее он с воодушевлением и вызывающей восхищение проницательностью - как о новой "колоссальной революции" - говорит о возможностях, открываемых промышленным применением электричества: "Паровая машина научила нас превращать тепло в механическое движение, но использование электричества откроет нам путь к тому, чтобы превратить все виды энергии - теплоту, механическое движение, электричество, магнетизм, свет - одну в другую и обратно и применять их в промышленности. Круг завершен. Новейшее открытие Депре, состоящее в том, что электрический ток очень высокого напряжения при сравнительно малой потере энергии можно передавать по простому телеграфному проводу на такие расстояния, о каких до сих пор и мечтать не смели, и использовать в конечном пункте - дело это еще только в зародыше, - это открытие окончательно освобождает промышленность почти от всяких границ, полагаемых местными условиями, делает возможным использование и самой отдаленной водяной энергии, и если вначале оно будет полезно только для городов, то в конце концов оно станет самым мощным рычагом для устранения противоположности между городом и деревней" (35, 374).
Мимо внимания основоположников марксизма не проходят ни перемены в формах собственности, прежде всего быстрое развитие акционерного капитала (7), которое "знаменует новую эпоху в экономической жизни современных народов", ибо "обнаружило" такие производственные возможности объединений, каких раньше не подозревали" (12, 34). Ни связанная с этим тенденция к созданию индустриальных гигантов, что "повсюду служит исходным пунктом... для прогрессирующего превращения разрозненных и рутинных процессов производства в общественно комбинированные и научно направляемые..." (23, 642) и означает, что "тут прекращается" свойственное прежнему капитализму "отсутствие планомерности" (22, 234). Ни успехи кооперативных фабрик (актуальный для нас мотив!), на которых рабочие "получают заработную плату и, кроме того, процент на свои паи" (15, 86). Ни неуклонно растущее влияние профсоюзов, более и раньше всего в Англии, где уже к началу 80-х годов тред-юнионы "представляют силу, с которой вынуждено считаться всякое правительство..." (19, 267). Ни введение то в одной, то в другой западноевропейской стране под давлением демократических сил всеобщего избирательного права и начавшаяся в связи с этим общая передвижка в системе государственной власти, еще в 1870 г. вызвавшая тонкое замечание Энгельса: "Характерная особенность буржуазии по сравнению со всеми остальными господствовавшими ранее классами как раз в том и состоит, что в ее развитии имеется поворотный пункт, после которого... она теряет способность к исключительному политическому господству; она ищет себе союзников, с которыми, смотря по обстоятельствам, она или делит свое господство, или уступает его им целиком" (16, 416).

Когда встречаешь в сочинениях Маркса и Энгельса подобные констатации и размышления - а они, особенно в последние десятилетия их деятельности, встречаются очень часто, - то сам собою возникает вопрос: почему бы, фиксируя все эти изменения, не прийти, пусть сугубо предположительно, к мысли о том, что их накопление и развитие способно привести капиталистический мир необязательно к краху, но к возможности пережить еще один (да и один ли?) "шестнадцатый век", к такой внутренней перестройке, которая по крайней мере отсрочит его "гибель"?
Нет, даже самая постановка такого вопроса основоположникам марксизма решительно чужда. Все, что они наблюдают в окружающем быстро меняющемся мире, служит для них лишь дополнительным доказательством "политического и интеллектуального банкротства буржуазии" (19, 226), ее "неспособности... к дальнейшему управлению современными производительными силами" (19, 222). Кстати, и вышеприведенный пассаж о необыкновенных возможностях, открываемых "электротехнической революцией", он тоже, как постоянным припевом, заканчивается словами: "Совершенно ясно, однако, что благодаря этому производительные силы настолько вырастут, что управление ими будет все более и более не под силу буржуазии" (35, 374).

Словом, все, чего ни коснись, в том числе любые новейшие проявления общественного прогресса, совершающиеся в условиях капитализма, все неумолимо обращается против него, все говорит Марксу и Энгельсу о том, что этот общественный строй себя исчерпал и дышит на ладан. Откуда такая однолинейность интерпретаций и прогнозов, чреватая, как показала история, глобальной ошибкой? От нехватки воображения, неумения заглянуть в завтрашний день? Нет, вполне очевидно, причина тут была совсем иная, и если для того, чтобы убедиться в этом кому-то недостаточно вышеприведенных выдержек, то вот еще две - это относящиеся к 80-м годам суждения Энгельса о будущей общеевропейской войне:
"...Массовая бойня в неслыханном доныне масштабе, истощение всей Европы в неслыханной доныне степени и, в конце концов, крушение всей старой системы. /.../ Наиболее благоприятным исходом была бы русская революция, но на нее можно рассчитывать только после очень тяжелых поражений русской армии. Несомненно одно - война на первых порах отбросила бы во всей Европе наше движение назад, а во многих странах и вовсе разрушила бы его и разнуздала бы шовинизм и национальную вражду; среди многих неопределенных возможных последствий войны нам будет гарантировано только одно: после войны нам пришлось бы начать сначала, зато на неизмеримо более благоприятной почве, чем даже теперь" (36, 444 - 445).
"От восьми до десяти миллионов солдат будут душить друг друга и объедать при этом всю Европу до такой степени дочиста, как никогда еще не объедали тучи саранчи. Опустошение, причиненное Тридцатилетней войной, - сжатое на протяжении трех-четырех лет, и распространенное на весь континент, голод, эпидемии, всеобщее одичание как войск, так и народных масс, вызванное острой нуждой... абсолютная невозможность предусмотреть, как это все кончится и кто выйдет победителем из борьбы; только один результат абсолютно несомненен: всеобщее истощение и создание условий для окончательной победы рабочего класса" (21, 361).
Высказывания подобного рода одинаково знаменательны в двух отношениях. Поражая верностью многих заключенных в них прогнозов, они отклоняют всякую мысль о том, что отмеченная "ахиллесова пята" марксизма может быть объяснена тем, что его основоположникам просто-напросто не хватало исторической проницательности, способности к предвидению событий. Вместе с тем эти же высказывания еще и еще раз говорят о том, что понимание капитализма как системы принципиально динамической, способной находить укрепляющий ее выход даже из самых острых своих кризисов, а тем самым к глубокому многоэтапному самопреодолеиию и самоперестройке, было Марксу и Энгельсу в целом несвойственно.

В таком случае не следует ли допустить, что основоположники марксистского учения были просто-напросто по характеру своему упрямыми доктринерами, догматиками собственных идей?
Подобное объяснение опять-таки не проходит, ибо как совместить с ним не только любимое изречение Маркса "Подвергай все сомнению", но и действительно свойственное им обоим умение трезво анализировать и публично признавать свои заблуждения, когда ход событий их выявлял (качество, присущее и Ленину, но в дальнейшем начисто утраченное в нашем отечестве - как руководителями партии, так и самыми различными группами интеллигенции: критикуем кого угодно, только не самих себя)? В одном из последних произведений Энгельса, подчас называемом его политическим завещанием, - введении к работе Маркса "Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г." (1895) читаем:
"Когда вспыхнула февральская революция (1848 г.- Ю.Б.), все мы в своих представлениях об условиях и ходе революционных движений находились под влиянием прошлого исторического опыта, главным образом опыта Франции... Поэтому было вполне естественно и неизбежно, что наши представления о характере и ходе провозглашенной в феврале 1848 г. в Париже "социальной" революции, революции пролетариата, были ярко окрашены воспоминаниями о прообразах 1789-1830 годов. А когда парижское восстание нашло отклик в победоносных восстаниях Вены, Милана, Берлина; когда вся Европа вплоть до русской границы была вовлечена в движение; когда затем в июне в Париже произошла первая великая битва за господство между пролетариатом и буржуазией... - тут уже при тогдашних обстоятельствах для нас не могло быть сомнения в том, что начался великий решительный бой, что он должен быть доведен до конца в течение одного длительного и полного превратностей революционного периода, что завершиться, однако, он может лишь окончательной победой пролетариата" (22, 532-533). "История показала, - продолжает Энгельс, - что и мы и все мыслившие подобно нам были неправы. Она ясно показала, что состояние экономического развития европейского континента в то время далеко еще не было настолько зрелым, чтобы устранить капиталистический способ производства; она доказала это той экономической революцией, которая с 1848 г. охватила весь континент и впервые действительно утвердила крупную промышленность во Франции, Австрии, Венгрии, Польше и недавно в России, а Германию превратила прямо-таки в первоклассную промышленную страну, - и все это на капиталистической основе, которая, таким образом, в 1848 г. обладала еще очень большой способностью к расширению" (22, 535). Далее - победа и поражение Парижской Коммуны, - "И снова обнаружилось, как невозможно было даже и тогда, через двадцать лет... господство рабочего класса" (22, 537).
Вдумываясь в эти уроки истории, Энгельс делает в своей статье важные выводы: будущую победу пролетариата он связывает теперь не столько с вооруженным восстанием, сколько с мирными, в том числе парламентскими формами борьбы, с привлечением на сторону рабочего класса и непролетарских слоев трудящихся масс. Однако он отнюдь не зарекается и от восстаний с оружием в руках, предсказывая лишь, что "уличная борьба будет происходить реже в начале большой революции, чем в дальнейшем ее ходе" (22, 543). А главное, и теперь, в преддверии нового века, все основные истины формационной теории, включая убеждение в близкой смене капитализма коммунизмом, остаются для него нерушимыми. Мысль о возможности новых "экономических революций" "на капиталистической основе", а благодаря им об "очень большой способности" последней к дальнейшему расширению (в частности и за счет успехов того же рабочего движения) - эта мысль для него по-прежнему далека.

Почему? Я думаю, решающую причину нужно искать не в чем ином, как в том, о чем говорилось выше. А именно в абсолютизации тогдашней капиталистической реальности, общий характер которой, при всех немалых и, как покажет время, перспективных ее изменениях, в основе своей и в 80-е, и в 90-е годы оставался все еще таким, каким отразился он в "Коммунистическом манифесте" и в "Капитале". Абсолютизация была ошибкой, но реальность-то тем не менее была реальностью. А следовательно, для существенно иного взгляда на вещи, для того, чтобы он мог не просто возникнуть как некое частное мнение, одно из многих, но приобрести значение серьезной общественно-политической теории, способной, вобрав в себя все сильное, продуктивное из исторической концепции Маркса, освободиться от ее слабостей и пойти дальше, - для этого еще не настал тогда срок.
Сказанное относится и к Ленину.
В нашей общественно-политической литературе имя Ленина привычно ставится в один ряд, "через запятую" с именами Маркса и Энгельса, образуя вместе с ними как бы некую идеологическую "троицу" (отсюда же термин "марксизм-ленинизм", употребляемый как синоним просто "марксизма"). Между тем Маркс и Энгельс - основоположники марксизма, Ленин же их последователь, правда, отнюдь не рядовой, но, с другой стороны, и не обладающий какими-либо особыми правами на престолонаследие марксистского учения, а верность его основам совмещавший с такой мерой самостоятельности по отношению к некоторым из них, что ее весьма трудно уместить в границах "продолжения и развития". К данной теме мы еще вернемся в дальнейшем, а пока я затронул ее лишь для того, чтобы подтвердить, что в понимании перспектив капиталистического общества, как и в ряде других связанных с этим вопросов, Ленин действительно разделяет - в определенных моментах развивая - взгляды своих учителей и предшественников.
Деятель уже XX века, на пороге и в начале которого капитализм претерпел столь значительные изменения, что они обязывали сделать вывод об его вступлении в новую стадию своего развития, Ленин вводит идею стадиальности прямо в заглавие одного из своих важнейших трудов - "Империализм, как высшая стадия капитализма". Однако это не только не означает его отказа от свойственного Марксу и Энгельсу убеждения в том, что капиталистическая формация близка к своей исторической могиле, но еще больше его заостряет. Комплекс новых черт современного ему капитализма и самая главная среди них - доведение концентрации и централизации капиталистического производства до появления и распространения монополий - утверждают Ленина в уверенности, что он видит перед собой капитализм не просто обреченный на скорую гибель, но уже "загнивающий", уже "умирающий" (8).
Реальны ли были эти черты (столькими поколениями студентов зазубривавшиеся, как "отче наш": "Империализм есть капитализм на той стадии развития, когда сложилось господство монополий и финансового капитала, приобрел выдающееся значение вывоз капитала, начался раздел мира международными трестами и закончился раздел территории земли крупнейшими капиталистическими странами" (9). Вне всякого сомнения. И, представляя собой апогей развития тех тенденций, которые в первоначальном их виде отмечались еще основоположниками марксизма, они в самом деле вплотную подводили капиталистическое общество к той черте, за которой, по убеждению Ленина, "развитие вперед - если не иметь в виду возможных, временных, шагов назад - осуществимо лишь к социалистическому обществу, к социалистической революции" (10).
Тогда в чем же дело? О чем говорит тот факт, что, пережив на исходе первой мировой войны и сразу после нее момент действительно критический, когда под воздействием Октября пожар пролетарской революции, казалось, вот-вот охватит и Западную Европу, капиталистический мир вскоре, еще при жизни Ленина, вступил в полосу стабилизации, а после второй мировой войны - еще в одну, уже "пост-империалистическую" стадию своего развития, которая если не навсегда, то на все обозримое будущее исключила революцию из числа его сколько-нибудь вероятных перспектив? По-видимому, ни о чем другом, как о том, что в новых условиях Ленин повторил (или продолжил) главную ошибку исторической теории Маркса. И природа такого "повторения" та же: абсолютизация наблюдаемой им общественной реальности. Точнее - одной из ее сторон, поскольку в эпоху империализма капиталистическая действительность существенно усложнилась: традиционное переплетение нового со старым дополнилось своего рода двойственностью самой новизны.
Но об этом разговор впереди, а пока поставим перед собою вопрос, в равной мере касающийся и Маркса, и Ленина: что же именно недооценили классики марксизма в современном им капиталистическом обществе, каким именно ресурсам, рычагам, источникам его саморазвития не придали должного значения?

2
На первый взгляд это весьма мудреный вопрос, допускающий очень разные и лишь предположительные ответы. Однако сдвоенный опыт семидесятилетнего параллельного существования социализма и капитализма позволяет отвечать на него столь же уверенно, сколь и однозначно. Достаточно самой элементарной логической операции: нужно просто-напросто выяснить, какие рычаги прогресса, в соответствии с представлениями Маркса и Ленина устраняемые, отключаемые социалистическим обществом, продолжают успешно действовать в условиях современного капитализма, затем, сравнив результаты развития обеих систем, посмотреть, какая из них оказалась в выигрыше, а какая внакладе, - вот вам и ответ. Данный не кем-нибудь - самой историей.
Сегодня уже можно считать едва ли не общепризнанным, что таких главных рычагов, к крайней своей невыгоде утраченных "реальным социализмом", - два. Первый из них - механизм конкуренции, вытекающий из рыночных отношений.
Коммунизм и рынок - это для Маркса и Энгельса абсолютно взаимоисключающие понятия. Товарному производству они не оставляют места уже на "первой фазе коммунистического общества".
"В обществе, основанном на началах коллективизма, на общем владении средствами производства, - пишет Маркс, - производители не обменивают своих продуктов; столь же мало труд, затраченный на производство продуктов, проявляется здесь как стоимость этих продуктов... потому что теперь, в противоположность капиталистическому обществу, индивидуальный труд уже не окольным путем, а непосредственно существует как составная часть совокупного труда". И добавляет во избежание каких-либо недоразумений: "Мы имеем здесь дело не с таким коммунистическим обществом, которое развилось на своей собственной основе, а, напротив, с таким, которое только что выходит как раз из капиталистического общества и которое поэтому во всех отношениях, в экономическом, нравственном и умственном, сохраняет еще родимые пятна старого общества, из недр которого оно вышло" (19, 18).
Той же позиции придерживается, в том числе в советские годы до нэпа, и Ленин. "Свобода торговли, свобода обмена, - пишет он, - была сотни лет для миллионов людей величайшим заветом экономической мудрости, была самой прочной привычкой сотен и сотен миллионов людей. Эта свобода так же лжива насквозь, так же служит прикрытием капиталистического обмана, насилия, эксплуатации, как другие свободы, провозглашенные и осуществленные буржуазией... Долой старые общественные связи, старые экономические отношения, старую "свободу" (подчиненного капиталу) труда, старые законы, старые привычки! Будем строить новое общество!" (11)
Вроде бы все логично. Действительно, если с отменой частной собственности (а именно в этом и Маркс, и Ленин видели суть социалистической революции) все средства производства национализированы, стали предметом единой государственной собственности, то где же здесь место рынку? Торговать с самим собою? Бессмыслица. Работай, вноси свой труд в созидание общего достояния и получай из общественных кладовых то, что нужно для твоей собственной жизни, на равных правах со всеми другими членами общества. А товарное производство, куплю-продажу, наемный труд, прибавочную стоимость, прибыль и пр. и пр. оставь прошлому, печальной "предыстории человеческого общества".
Если бы это было так! Если бы реальный социалистический опыт подтвердил эти предположения, доказал, что социализм и в самом деле обладает способностью успешно вести хозяйство на внерыночной основе, - сколь многое вытекало бы отсюда! Ведь это означало бы, что с социализмом человечество действительно открыло как бы новую цивилизацию, не меньше, перенеслось в мир небывалых, безгранично расширившихся возможностей.
Увы, действительность продемонстрировала совсем иное. Мало-помалу стал обнаруживаться тот чрезвычайной важности факт, что внерыночная экономика не умеет быть, по современным меркам, достаточно рациональной и динамичной. Есть два кардинальных вопроса, на которые она ни теоретически, ни на практике не находит сколько-нибудь удовлетворительного ответа:
- как добиться того, чтобы все работающие работали интенсивно и хорошо?
- как вообще сделать социалистическое народное хозяйство эффективным?

Что касается первого вопроса - о стимулировании труда, - то капитализм, как известно, успешно справляется с этой задачей с помощью конкуренции на рынке труда за работу, оплачиваемую по стоимости рабочей силы. (Речь здесь идет, понятно, лишь о базовом, определяющем принципе оплаты труда, допускающем достаточно широкую дифференциацию в границах его применения, дающую дополнительный стимулирующий эффект.) На протяжении XX века в развитых капиталистических странах стоимость рабочей силы неуклонно росла, и к настоящему времени она (в среднем) настолько высока, что ее дальнейший сколько-нибудь значительный рост уже "не по средствам" нашей планете с ее отнюдь не безграничными природными ресурсами, дай бог удержаться на достигнутом уровне и подтянуть к нему уровень жизни остальной части человечества. Но конкуренция на рынке труда - по-прежнему закон жизни западного общества, и он с прежней, не знающей никакого снисхождения жесткостью (есть ли необходимость упоминать о безработице?) играет здесь свою стимулирующую (в переводе на русский язык - подхлестывающую) роль.
Ну а как решить ту же задачу социализму (коммунизму) - обществу, в котором обобществление средств производства должно было, по убеждению основоположников марксизма, упразднить наемный труд, то есть куплю-продажу рабочей силы вместе с сопровождающей ее конкуренцией работников?

Маркс и Энгельс долгое время не видели здесь заслуживающей внимания проблемы. В "Коммунистическом манифесте" они попросту отмахнулись от утверждений критиков коммунизма, что "с уничтожением частной собственности прекратится всякая деятельность и воцарится всеобщая леность": "В таком случае буржуазное общество должно было бы давно погибнуть от лености, ибо здесь тот, кто трудится, ничего не приобретает, а тот, кто приобретает, не трудится" (4, 440). В устах авторов это было скорее шуткой, нежели серьезным возражением, поскольку в том же "Манифесте" несколькими страницами раньше они писали, что пролетарии "только тогда и могут существовать, когда находят работу, а находят ее лишь до тех пор, пока их труд увеличивает капитал" (4, 430). Какая уж тут леность! Все дело, по-видимому, в том, что, как все прочие суждения противников коммунистической идеи, так и опасения насчет "всеобщей лености" Маркс и Энгельс целиком относили на счет предрассудков, владеющих людьми, неспособными отрешиться от "буржуазных понятий" и представить себе принципиально другой мир, с совершенно иной этикой, иным отношением к труду и пр. И, судя по всему, на протяжении почти тридцати последующих лет они удовлетворялись этим общим соображением. Специально вопрос о распределении (а тем самым и о стимулах к труду) при социализме был рассмотрен Марксом лишь в той же "Критике Готской программы" (1875).
О распределении предметов потребления "в обществе, основанном на началах коллективизма", но еще сохраняющем "родимые пятна старого общества, из недр которого оно вышло", здесь сказано так: "...Каждый отдельный производитель получает обратно от общества за всеми вычетами ровно столько, сколько сам дает ему. То, что он дал обществу, составляет его индивидуальный трудовой пай. Например, общественный рабочий день представляет собой сумму индивидуальных рабочих часов; индивидуальное рабочее время - это доставленная им часть общественного рабочего дня, его доля в нем. Он получает от общества квитанцию в том, что им доставлено такое-то количество труда (за вычетом его труда в пользу общественных фондов), и по этой квитанции он получает из общественных запасов такое количество предметов потребления, на которое затрачено столько же труда. То же самое количество труда, которое он дал обществу в одной форме, он получает обратно в другой форме" (19, 18).

Если предположить, что в пользу общественных фондов каждый работник отдает строго фиксированную, равную со всеми остальными работниками долю (процент) затраченного им труда, то отсюда вытекает принцип распределения, следующим образом сформулированный Марксом для "первой фазы коммунистического общества": "Право производителей (на получаемые ими предметы потребления.- Ю.Б.) пропорционально доставляемому ими труду..." (19, 19). Легко видеть -и о том множество раз говорилось в нашей общественно-политической литературе, - что названный принцип (целиком разделявшийся и Лениным) лег в основу второй части известной сталинской формулы "От каждого - по способностям, каждому - по труду" (12), обычно именуемой "принципом социализма" и в этом качестве вошедшей в конституции почти всех социалистических стран, в программы и другие официальные документы КПСС и других коммунистических партий.
Казалось бы, что может быть лучше такого принципа распределения! Во-первых, он справедлив, это прямо-таки формула социальной справедливости, предполагающая общество, где только труд работника является мерилом получаемых им материальных и всяких прочих благ. Во-вторых, вот тебе и верное средство стимулирования трудовой активности: хочешь больше получать, лучше жить - это зависит только от тебя самого. Сколько сделаешь, столько (за упомянутыми необходимыми вычетами) и получишь.
Увы, увы! Гладко было на бумаге... А на деле выяснилось, что осуществление этого простого, ясного и во всех отношениях привлекательного принципа наталкивается на такие препятствия, преодолеть которые социалистическое общество (да и человечество в целом) оказалось не в силах. Главное из них - невозможность сколько-нибудь точно измерить человеческий труд.
Ни Марксу, ни Энгельсу это не представлялось трудным делом. И вполне понятно - почему: как можно видеть и по приведенной выдержке из "Критики Готской программы", учет труда в будущем обществе они вполне очевидно сводили к измерению рабочего времени, "индивидуальных рабочих часов". Между тем одинаковое по своей продолжительности рабочее время может вмещать в себя очень разные меры труда - в зависимости от различий, главным образом, в его интенсивности и сложности. Игнорировать эти различия, учитывая, например, труд лифтерши и грузчика, подносчика деталей и токаря высочайшей квалификации, сиделки и хирурга, счетовода и министра финансов только по проработанному времени, значило бы, по сути дела, заменить искомое распределение по труду распределением уравнительным (ведь рабочий день у всех примерно одинаков), - вещь, как показал опыт, экономически бессмысленная и пагубная. Однако, с другой стороны, хорошо известно, что ни один из двух названных важнейших показателей трудовых затрат - ни интенсивность труда, ни его сложность - не поддается на сегодняшний день даже приблизительному измерению. Ни прямыми, ни косвенными способами, ни в абсолютных, ни в относительных величинах. Все попытки, которые предпринимались в этом направлении (а их было очень много, и в первой половине нашего века они были весьма настойчивыми), не дали удовлетворительных результатов; ни одна из предложенных многочисленных методик не обеспечивает даже мало-мальской точности учета и не получила поэтому сколько-нибудь широкого применения на практике, а прогрессирующее увеличение (и быстрая смена) видов товаров и услуг, постоянное усложнение и интеллектуализация труда добивают в этом смысле и какие-либо надежды на будущее.
Но если нельзя измерить трудовые затраты, то, может быть, следует трактовать "принцип социализма" несколько иначе - распределять жизненные блага между работниками не по затратам, а по результатам их труда? Очень соблазнительно, тем более что такой подход к распределению, кажется, избавляет от необходимости возмещать зряшные растраты рабочего времени, столь знакомый нам "мартышкин труд".

Как бы не так. Простейшие соображения показывают, что и эта версия распределения "по труду" не более реальна, чем предыдущая. Во-первых, индивидуальные результаты труда множества категорий работников крайне трудно или вовсе невозможно учесть, выразить в каких-то единицах (сборщик на конвейере, водопроводчик в жэке, водитель трамвая, медсестра, учитель, председатель райисполкома и пр. и пр.). А во-вторых - и это главное, - даже легко измеряемые результаты разных работ, как правило, совершенно несопоставимы между собою. Если, к примеру, токарь выточил за смену 80 деталей, дантист вытащил 20 зубов, а продавщица мороженого продала 500 штук эскимо в шоколаде, то ни один учетчик или бухгалтер не скажет, кто из них сделал больше, кто меньше.

Впрочем, если бы и нашелся способ измерять "индивидуальный трудовой пай" каждого отдельного работника, то и в этом, прямо сказать, фантастическом случае распределение по труду осталось бы почти столь же трудноразрешимой задачей. Ибо тогда обществу пришлось бы гадать, как совместить принцип пропорциональности в распределении благ с необходимостью обеспечить прожиточный минимум работникам наиболее простого труда и при этом уложиться в бюджет. При современном - пусть не поддающемся сколько-нибудь точному учету, но общеизвестно очень большом - диапазоне различий в интенсивности, сложности и результативности как разных работ, так и, индивидуально, труда отдельных работников никакое, даже самое богатое, общество не выдержало бы подобной нагрузки.

В подобных условиях распределение "по труду" практически возможно лишь в весьма узких пределах (Например, при оплате труда работников, выпускающих на одном и том же оборудовании одинаковую продукцию). В масштабах же всего общества этот лозунг не только не осуществлен, но, как видно из изложенного, принципиально неосуществим. Возведенный в ранг "принципа социализма", он имеет не экономический, а в основном идеологический смысл. Объективно - вредный, реакционный, поскольку дезориентирует общественное сознание, превращается в ширму, за которой с успехом прячется и нечто прямо противоположное благим пожеланиям, лежащим в его основе. Не углубляясь слишком в эту специальную тему, отметим только, что в силу полнейшей своей неопределенности распределение "по труду" открывает на практике благоприятные возможности для любого произвола, позволяет трактовать себя как распределение в основном по занимаемой должности:
- чем выше должность, тем - автоматически, независимо от реальных трудовых затрат - выше заработная плата и уровень всякого рода привилегий;
- одинаково оплачивать действительно напряженный труд и просто выход на работу;
- при сохранении наемного труда (с той лишь разницей, что нанимателем является государство) платить преобладающей массе работников намного ниже фактической современной стоимости их рабочей силы.
Если что и стимулируется при таком способе распределения, так это карьеризм, безответственность, неумение работать и та самая, пусть не "всеобщая", но настолько распространенная "леность", что не зараженные ею с течением времени начинают казаться окружающим чуть ли не дураками.

Столь же неразрешимым на внерыночной основе оказался и второй, более общий из вышеназванных вопросов - об эффективности социалистической экономики. С устранением конкуренции она как бы лишается некоей внутренней пружины. Той (или аналогичной по своему действию) пружины, которая, как показано в "Капитале", действует в условиях товарного производства в форме стихийной, но мощной тенденции к снижению общественно необходимых затрат на производстве всех видов продукции и столь же постоянного стремления каждого отдельного предпринимателя обогнать это общее снижение и получить дополнительный выигрыш. Такой универсальной и автоматически работающей пружины, которая изо дня в день, ни на миг не ослабевая, передавала бы свою энергию всем хозяйственным звеньям, толкая их всегда в одном направлении - ко все более высокой экономической эффективности и рациональности, внерыночная экономика, как выяснилось, лишена. Отсюда все ее беды, включая главную - тотальную незаинтересованность как предприятия, так и отдельного работника решительно ни в чем, от чего зависит хозяйственный успех. Ни в постоянном росте производительности труда, ни в высоком качестве и расширяющемся ассортименте товаров и услуг, ни в снижении себестоимости и экономии всякого рода ресурсов - трудовых, материальных, денежных, ни в обеспечивающем все это научно-техническом прогрессе, таланте, трудолюбии и высокой квалификации работающих.

И опять-таки приходится сказать: прежде чем все это продемонстрировать на практике, социализм утратил подобную пружину уже в теории, в проекте, в размышлениях основоположников марксизма о коммунистическом будущем. В этой связи любопытно перечитать два места из сочинений Энгельса.
В "Принципах коммунизма" (1847) вопрос о стимулах экономического развития в коммунистическом обществе решается так: "Избыток производства, превышающий ближайшие потребности общества, вместо того чтобы порождать нищету, будет обеспечивать удовлетворение потребностей всех членов общества, будет вызывать новые потребности и одновременно создавать средства для их удовлетворения. Он явится условием и стимулом для дальнейшего прогресса и будет осуществлять этот прогресс, не приводя при этом, как раньше, к периодическому расстройству всего общественного порядка" (4, 334).
Очень хорошо. Однако автор не ставит перед собой двух напрашивающихся вопросов. Во-первых, откуда в таком случае возьмется этот исходный "избыток производства"? Во-вторых, каким образом, посредством какого экономического механизма расширяющиеся потребности общества будут воздействовать на производство, обеспечивая его "дальнейший прогресс"? Не поставив их перед собою, Энгельс, хотя и употребляет здесь слово "стимул", рисует нам, в сущности, нечто близкое к схеме вечного двигателя, не нуждающегося ни в каком дополнительном источнике энергии (производство расширяет потребности, они же, в свою очередь, расширяют производство), - идея, привлекательность которой равна ее полной утопичности. Сто с небольшим лет спустя, слегка перефразировав приведенные строки, Сталин как свое открытие введет в нашу теорию "основной экономический закон социализма": "обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества путем непрерывного роста и совершенствования социалистического производства на базе..." (13), а еще через 37 лет мы - как самое рядовое, не вызывающее никаких эмоций - будем читать, скажем, следующее сообщение (на первой полосе "Правды" под заглавием "Вездесущий "дефицит""): "У нас в Тамбове выстраиваются огромные очереди за спичками, в магазинах не стало соли. В дополнение к талонам на сахар с 1 апреля введены талоны на стиральный порошок, туалетное и хозяйственное мыло" (14).
Однако вернемся к Энгельсу. "Принципы коммунизма" - это еще очень ранняя работа, впервые дававшая общедоступное систематическое изложение основ марксистского учения. Гораздо существеннее то, что на сей счет говорится в "Анти-Дюринге" (1878) - одном из итоговых произведений основоположников марксизма, уже вобравшем в себя идеи "Капитала" и считающемся одним из основополагающих для политэкономии социализма. Цитирую то место, где речь идет о коренном отличии социалистического (коммунистического) производства от товарного.
"Что такое товары? Это продукты, произведенные в обществе более или менее обособленных частных производителей, т. е. прежде всего частные продукты. (...) В двух одинаковых частных продуктах при одинаковых общественных условиях может заключаться неодинаковое количество частного труда, но всегда лишь одинаковое количество общечеловеческого труда. Неискусный кузнец может сделать только пять подков в то время, в которое искусный сделает десять. Но общество не превращает в стоимость случайную неискусность отдельной личности; общечеловеческим трудом оно признает только труд, обладающий нормальной для данного времени средней степенью искусности. Одна из пяти подков первого кузнеца представляет поэтому в обмене не большую стоимость, чем одна из произведенных за то же рабочее время десяти подков второго".

"Таким образом, - продолжает Энгельс, - когда я говорю, что какой-нибудь товар имеет определенную стоимость, то этим я утверждаю: 1) что он представляет собой общественно-полезный продукт; 2) что он произведен частным лицом за частный счет; 3) что, будучи продуктом частного труда, он является одновременно, как бы без ведома производителя и независимо от его воли, продуктом общественного труда, притом определенного количества этого труда, устанавливаемого общественным путем, посредством обмена; 4) это количество я выражаю не в самом труде, не в таком-то числе рабочих часов, а в каком-нибудь другом товаре. Следовательно, если я говорю, что эти часы стоят столько же, сколько этот кусок сукна, и что стоимость каждого из обоих предметов равна 50 маркам, то тем самым я говорю, что в часах, в сукне и в данной сумме денег заключено одинаковое количество общественного труда. Я констатирую, таким образом, что представленное в них общественное рабочее время общественно измерено и признано равным. Но измерено не прямо, не абсолютно, как измеряют рабочее время в других случаях, выражая его в рабочих часах или днях и т. д., а окольным путем, при помощи обмена, относительно. Поэтому-то я и не могу выразить это определенное количество рабочего времени в рабочих часах, число которых остается мне неизвестным, а могу это сделать тоже только окольным путем, относительно, - в каком-нибудь другом товаре, представляющем одинаковое количество общественного рабочего времени" (20, 318, 319).
Едва ли можно спорить с тем, что здесь дано весьма ясное, конкретное и убеждающее изложение некоторых основных положений марксовой теории стоимости. Запомним их и, уже имея их в виду, перечтем продолжение приведенного рассуждения:
"Когда общество вступает во владение средствами производства и применяет их для производства в непосредственно обобществленной форме, труд каждого отдельного лица... становится с самого начала и непосредственно общественным трудом. Чтобы определить при этих условиях количество общественного труда, заключающееся в продукте, нет необходимости прибегать к окольному пути; повседневный опыт непосредственно указывает, какое количество этого труда необходимо в среднем. Общество может просто подсчитать, сколько часов труда заключено в паровой машине, в гектолитре пшеницы последнего урожая, в ста квадратных метрах сукна определенного качества. И так как количества труда, заключающиеся в продуктах, в данном случае известны людям прямо и абсолютно, то обществу не может прийти в голову также и впредь выражать их посредством всего лишь относительной, шаткой и недостаточной меры, хотя и бывшей раньше неизбежной за неимением лучшего средства, - т. е. выражать их в третьем продукте, а не в их естественной, адекватной, абсолютной мере, какой является время. /.../ Люди сделают тогда все это очень просто, не прибегая к услугам прославленной "стоимости"" (20, 321).
В отличие от приведенных выше в последней выдержке далеко не все ясно. Прежде всего: возможен ли в социалистическом обществе "неискусный кузнец"? Если возможен и если он скует некоторое число негодных подков, которые будут пылиться на складе вместе с блеклыми тканями, кособокими пиджаками, сочинениями Л. И. Брежнева и пр., то можно ли считать труд изготовивших всю эту заваль "с самого начала и непосредственно общественным трудом"? В случае отрицательного ответа придется признать, что первая фраза этой выдержки неверна; в случае утвердительного, - что понятие "общественного" ("общечеловеческого") труда на соседних страницах употребляется Энгельсом во взаимоисключающих значениях. Далее. Предположим, что наш неискусный социалистический кузнец сковал пять вполне приличных подков за то же время, за которое искусный - десять. Значит ли это, что они доставили обществу равные количества общественного труда? Если да, то не явится ли такое понимание дела поощрением "неискусности" и насмешкой над мастерством, трудолюбием и пр.? Не скажет ли тогда искусный кузнец: "что мне, больше всех надо?" - и не станет ли он в таком случае тоже делать вместо десяти подков пять, от силы шесть? А если неравные, то не будет ли это возвратом к "рыночному" пониманию общественного труда?
Но оставим в стороне неясности и противоречия; важнее то, что выражено здесь вполне ясно. В основе рассуждения Энгельса лежит убеждение в том, что, "когда общество вступает во владение средствами производства", у него появляется способность прямого измерения трудовых затрат, выражаемых теперь просто-напросто в рабочем времени ("...сто квадратных метров сукна потребовали для своего производства, скажем, тысячу часов труда..." (29, 321). Однако, как уже говорилось, рабочее время мерой труда само по себе, без учета его интенсивности и сложности, отнюдь не является; измерять же труд и по этим его показателям человечество пока не научилось, и нет уверенности, что научится в дальнейшем. Поэтому "просто подсчитать, сколько часов труда заключено в паровой машине" и т. д., - это в действительности не только не просто, но решительно невозможно, даже если бы речь шла о вполне конкретной машине, только что собранной на вашем заводе.