УЧЕНИЕ ОБ ОБЩЕСТВЕ И ГОСУДАРСТВЕ

, «Город, — так начал я, — по моему мнению, рож-I дается тогда, когда каждый из нас сам для себя быва-I jct недостаточен и имеет нужду во многих. Или ты ,| предполагаешь другое начало основания горо--, да?» — «Никакого более», — отвечал он. «Стало быть, когда таким-то образом один из нас принимает других — либо для той, либо для иной потребности; когда, имея нужду во многом, мы располагаем к со­житию многих общников и помощников, тогда это сожитие получает у нас название города. Не так ли?» — «Без сомнения». — «Но всякий сообщается с другим, допускает другого к общению или сам при­нимает это общение в той мысли, что ему лучше». (Государство, Зб9 С).

«Работа, кажется, не хочет ждать, пока будет досуг работнику; напротив, необходимо, чтобы работник следовал за работою не между делом». — «Необходи­мо». — «Оттого-то многие частные дела совершаются лучше и легче, когда один, делая одно, делает сооб­разно с природою, в благоприятное время, оставив все другие занятия*. — «Без всякого сомнения». — «Но дли приготовления того, о чем мы говорили, Ади-мапт, должно быть граждан более четырех, потому что земледелец, вероятно, не сам будет делать плуг, если потребуегся хороший, и заступ, и прочие ору­дия земледелия; не сам опять — и домостроитель, ко­торому также многое нужно; равным образом и ткач, и кожевник». (Государство,370 С).

«Счастлив ты, — примолвил я, — что думаешь, будто стоит называть городом какой-нибудь другой, кроме того, который мы устраивали». — «Почему же не так?» — сказал он. «Прочие, — продолжал я, — на­добно называть городами в числе множественном, потому что каждый из них — многие города, а не го­род в смысле игроков. Сколь бы мал он ни был, в нем всегда есть два взаимно враждебных города: один город бедных, другой — богатых и в обоих — опять

много городов, на которые, если будешь наступать как на один, вполне ошибешься; наступая же как на многие и отдавая одним, что принадлежит другим, как-то: деньги, власть, даже самые лица, — будешь иметь много союзников и мало врагов». (Государст­во, 422 Е -423 А).

Исследуем-ка теперь сперва правление често­любивое (не могу дать ему другого имени, как раз­ве назвать его тимократиею или тимархиею), за которым рассмотрим и такого же человека; потом возьмем олигархию и человека олигархического; далее взглянем на демократию и на гражданина де­мократического, и, наконец, перешедши к четвер­тому городу — тираническому и изучив его, обра­тим опять взор на душу тираническую (Государст­во, 545 В-С).

«Какую же <|х>рму назыиаешь ты олигархией?» — спросил он. — «Олигархия, — шиечал я, — есть прав­ление, основывающееся на переписи и оценке име­ния, так что в нем управляют богатые, а бедные не имеют участия в правлении». — «Понимаю», — при­молвил он. «Так не сказать ли сперва, как совершается переход из тимархии в олигархию?» — «Да». — «Хотя этот переход виден даже и для слепого», — примолвил я. «Какой же он?» — «Та кладовая, — отвечал я, — у каж­дого полная золота, губит это правление, потому что богатые сперва изобретают себе расходы и для того изменяют законам, которым не повинуются ни сами они, ни жены их». — «Вероятно», — сказал он. «Потом по наклонности смотреть друг на друга и подражать таким же, как все они, делается и простой парод». — «Вероятно». — «Л отсюда, — продолжал я, — простира­ясь далее в любостяжании, граждане, чем выше ставят деньги, тем ниже — добродетель. Разве не такое отно­шение между богатством и добродетелью, что если оба эти предметы положить на двух тарелках весов, то они пойдут по противоположным направлениям?» (Государство, 550 D—E).

«Теперь скажем опять, — продолжал я, — как из олигархика происходит человек демократический. Происхождение его большею-то частью соверша-

ется, по-видимому, следующим образом». — «Ка­ким?» — «Когда юноша, вскормленный, как мы не­давно говорили, без воспитания и в правилах скупо­сти, попробует трутневого меду и сроднится с звер­скими и дикими нравами, способными возбуждать в нем разнообразные, разнородные и всячески про­являющиеся удовольствия, тогда-то, почитай, бывает в нем начало перемены олигархического его распо­ложения в демократическое». — «Весьма необходи­мо», — сказал он. «Как город изменяется в своем краплении, когда приходит к нему помощь с другой, внешней стороны, помощь, подобная подобному, — не так ли изменяется и юноша, если помогают ему известного рода пожелания, превзошедшие извне — от другого, но сродные и подобные пожеланиям его собственным?» — «Без сомнения». — «А как скоро этой помощи-то, думаю, противопоставляется дру­гая — со стороны его олигархической, например со стороны его отца или иных родственников, и обна­руживается внушениями и выговорами, то, конечно, является в нем восстание и противовосстание — борьба с самим собою». — «Как же». — «И демократи­ческое расположение иногда, думаю, отступает от олигархического; так что из пожеланий одни расст-раппаются, а другие, по возбуждении стыда в душе юноши, изгоняются». — «Да, иногда бывает», — ска­зал on. «I iotom, однако ж, из изгнанных пожеланий иные, сродные с невежественным воспитанием от­ца, будучи подкармливаемы, снова, думаю, растут и становятся сильными». — «В самом деле, обыкно­венно так бывает», — сказал он. «Тогда они увлекают юношу к прежнему сообществу и, лелеемые тайно, размножаются». — «Как же». — «А наконец, почуяв, что в акрополисе юношеской души нет ни наук, ни похвальных занятий, ни истинных рассуждений, которые бывают наилучшими стражами и храните­лями лишь в рассудке людей боголюбезных, овладе­вают им». — «Да и, конечно, так бывает», — сказал он. *И место всего этого занимают, думаю, сбежавшиеся туда лживые и надменные речи да мнения». — «Не­пременно», — сказал он. «Поэтому не пойдет ли он

снова к тем лотофагам и не будет ли жить между ни­ми открыто? А если к бережливой стороне души его придет помощь от родных, то надменные те речи, , заперши в нем ворота царской стены, даже не допус-р тят этой союзной силы и пс примут посланничес­ких слов, произносимых старейшими частными людьми, но, вспомоществуемые многими бесполез­ными пожеланиями, сами одержат верх в борьбе и, стыд называя глупостью, с бесчестием вытолкают его вон и обратят в бегство, а рассудительность, име­нуя слабостью и закидывая грязью, изгонят, равно как умеренность и благоприличную трату удалят, будто деревенщину и низость». — «Непременно». — «Отрешив же и очистив от этого плененную ими и посвящаемую в великие таинства душу, после сего они уже торжественно, с большим хором вводят в нее наглость, сиоенолис, распутство и бесстыдство, и все это у них увенчано, все это восхваляют они и называ­ют прекрасными именами — наглость образованнос­тью, своеволие свободою, распутство великолепием, бесстыдство мужеством. Не так ли как-то, — спросил я, — юноша из вскормленного в необходимых поже­ланиях переменяется в освобожденного и отпущен­ного под власть удовольствий не необходимых и бесполезных?» — «Без сомнения, — сказал он, — это очевидно». — «После сего он в своей жизни ис­трачивает и деньги, и труды, и занятия уже не столь­ко для удовольствий, думаю, необходимых, сколько не необходимых. Но если, к счастью, разгул его не дошел до крайности, если, дожив до лет более зре­лых, когда неугомонный шум умолкает, он принима­ет сторону желаний изгнанных и не всецело предал­ся тем, которые вошли в i icro, то жизнь его будет про­ходить среди удовольствий, поставленных именно в какой-то уровень: он, как бы по жребию, то отдаст над собою власть удовольствию отчужденному, пока не насытится, то опять другому и не будет пренебре­гать никаким, но постарается питать все одинако­во». — «Конечно». — «Когда же сказали бы, — продол­жал я, — что одни удовольствия проистекают из же­ланий похвальных и добрых, а другие — из дурных

и что первые надобно принимать и уважать, а дру­гие — очищать и обуздывать, — этого истинного сло­ва он не принял бы и не пустил бы в свою крепость, 1 ю при таких рассуждениях, отрицательно покачивая головою, говорил бы, что удовольствия все равны и должны быть равно уважаемы». — «Непременно, — сказал он, — кто так настроен, тот так и делает». — «Не так ли он и живет, — продолжал я, — что каждый день удовлетворяет случайному пожеланию? То пьянствует и услаждается игрою на флейте, а потом опять довольствуется одною подою и измождает се-Г>н; то упражняется, а и другое время предается лено­сти и ни о чем не радеет; то будто занимается фило-софиею, но чаще вдается в политику и, вдруг вскаки-нан, гонорит и делает что случится. Когда завидует людям поенным — он пошел туда; а как скоро загля­делся на ростовщиков — он является между ними. В его жизни нет ни порядка, ни закона: называя ее приятною, свободною и блаженною, он пользуется ею всячески». — «Без сомнения, — сказал он, — ты опи­сал жизнь какого-то человека равнозаконного, [ин-дифферентиста]». — «Думаю-то так, — продолжал я, — что этот человек разнообразен и исполнен чертами весьма многих характеров; он прекрасен и пестр, KW тот город: иные мужчины и женщины позавидо-МЛИ бы сто жшпп, представляющей » себе много­численные оПрхщм правлений и нравов». (Государ­ство, 45VD-561E).

«Так вот какова, друг мой, та прекрасная и бойкая власть, — примолвил я, — из которой, по моему мне­нию, рождается тирания». — «Да, бойка! — сказал oi I. — Но что после этого?» — «Та же болезнь, — отве­чал я, — которая заразила и погубила олигархию, от своеволия еще более и сильнее заражает и пора­бощает демократию. И действительно, что делается слишком, то вознаграждается великою переменою в противоположную сторону: так бывает и во време­нах года, и в растениях, и в телах, так, нисколько не менее, и в правлениях». — «Вероятно», — сказал он. «Ведь излишняя свобода естественно должна пере­водить как частного человека, так и город ни к чему

другому, как к рабству». — «Вероятно». — «Поэтому естественно, — продолжал я, — чтобы тирания про­исходила не из другого правления, а именно из де­мократии, то есть из высочайшей свободы, думаю, — сильнейшее и жесточайшее рабство». (Государство, 563 Е-564 А).

«Не правда ли, — сказал я, — что в первые дни и в первое время он, [тиран], улыбается и обнимает всех, с кем встречается, не называет себя тираном, обе­щает многое в частном и общем, освобождает от долгов, народу и близким к себе раздает земли и притворяется милостивым и кротким в отношении ко всем?» — «Необходимо», — сказал он. «Если из внешних-то неприятелей с одними, думаю, он при­мирился, а других разорил и с этой стороны у него покойно, то ему на первый раз все-таки хочется возбуждать войны, чтобы простой народ чувствовал нужду в вожде». — «И естественно». — «Внося деньги, граждане не терпят ли бедности? И каждый день за­нятые пропитанием себя, не тем ли меньше злоумы­шляют против него?» — «Очевидно». — «А если толь­ко начинает он, думаю, подозревать, что кто-нибудь имеет вольные мысли и не попускает ему властво­вать, то по какому-нибудь поводу не губит ли таких среди неприятелей? И для всего этого не необходи­мо ли тирану непрестанно воздвигать войну?» — «Необходимо». — «Делая же это, не тем ли более подвергается он ненависти граждан?» — «Как же не подвергаться?» — «Тогда граждане, способствовав­шие к его возвышению и имеющие силу, не будут ли смело говорить и с ним, и между собою и, если слу­чатся особенно мужественные, не решатся ли осуж­дать текущие события?» — «Вероятно-таки». — «По­этому тиран, если хочет удержать власть, должен незаметно уничтожать всех этих, пока не останется у него ни друзей, ни врагов, от которых можно было бы ожидать какой-нибудь пользы». (Государство, 566 D-567 В).

«Мудр в самом деле, кажется, город, о котором мы рассуждали, потому что он благосоветлив. Не так ли?» _ «Да». — «Но это-то самое — благосоветли-

кость, очевидно, есть некоторое знание, потому что не невежеством же, вероятно, а знанием хорошо со­ветуют». — «Явно». — «Между тем о городе знания-то ведь многочисленны и разнообразны». — «Как же». — «Так не ради ли знания домостроителей надобно го­род называть мудрым и благосоветливым?» (Государ­ство, 428 В—С).

«Целый, согласно с природою устроенный город может быть мудрым по малочислен шейшему сосло­вию, по част самого себя, но начальственному и 11|>анитсл1.гп1С11н<)му и нем занятию. Это, вероятно, есть согласный с природою малейший род, имею­щий право обладать тем знанием, которое одно на­добно называть мудростью прочих знаний». — «Ты говоришь весьма справедливо», — сказал он. «Так вот оно — одно из четырех: не знаю, каким-то образом мы нашли и то, каково оно само, и то, где в городе оно укореняется». — «Да, мне кажется, решительно нашли. Ведь и мужество-то — и по нем самом, и по месту нахождения его в городе, отчего город должен быть называем таким, — усмотреть не очень труд­но.» — «Как же это?» — «Кто мог бы, — сказал я, — на­звать город трусливым или мужественным, смотря на что-нибудь иное, а не на ту часть, которая воюет за него и сражается?» — «Никто не стал бы смотреть на что-нибудь иное», — отвечал он. — «Потому что другие-то и нем, — примолвил я, — будучи или трус­ливыми, или мужественными, не сделали бы его та­ким или таким. — «Конечно, нет». — «Следовательно, и мужественным бывает город по некоторой части себя, поскольку в ней имеется сила, во всех случаях сохраняющая мнение об опасностях, эти ли они и такие ли, которыми и какими законодатель объя­вил их в воспитании. Или не то называешь ты муже­ством?» — «Не очень понял я, что ты сказал; скажи опять», — отвечал он. — «Мужество, говорю, есть не­которое хранение», — продолжал я. — «Какое хране­ние?» — «Хранение мнения о законе относительно опасностей, полученном с воспитанием, что такое эти опасности и какие. Вообще я назвал мужество хранением потому, что человек и в скорбях, и в удо-

вольствиях, и в желаниях, и среди страхов удержива­ет то мнение и никогда не оставляет его. Если хо­чешь, я, пожалуй, уподоблю его, чему, мне кажется, оно подобно». — «Да, хочу». — «Не знаешь ли, про­должал я, что красильщики, намереваясь окрасить шерсть так, чтобы она была пурпуровая, сперва из множества цветов выбирают один род — цвета бело­го, потом употребляют немало предварительных трудов на приготовление шерсти, чтобы она приня­ла наиболее цвета этого рода, и так-то приготовлен­ную уже красят. И все, что красится этим способом, быв окрашено, пропитывается так, что мытье ни с вычищательными средствами, ни без вычищатель-ных не может вывести краски. А иначе, знаешь чтб бывает, этим ли кто цветом или другим окрашивает вещь, не приготовивши ее?» — «Знаю, — сказал он, — она вымывается и становится смешанною». — «Так заметь, — примолвил я, — что это же по возможнос­ти делаем и мы, когда избираем воинов и учим их музыке и гимнастике. Не думай, будто мы затеваем что другое, а не то, как бы наилучше, по убеждению, приняли они законы — основную краску и, получая природу и пищу благопотребную, пропитывались мнением о предметах страшных и всех других; так, чтобы краска их не смывалась теми чистительными средствами, например удовольствием, скорбью, страхом и пожеланием, которые в состоянии все из­глаживать и сделать это сильнее всякого халастра, пятновыводящего порошка и другого вычищающего вещества. Такую-то силу и всегдашнее хранение правильного и законного мнения о вещах страшных и нестрашных я называю мужеством и в этом по­ставляю мужество, если ты не почитаешь его чем-нибудь другим». — «Не почитаю ничем другим, — сказал он, — потому что правильное мнение о том же самом, родившееся без образования, — мнение зверское и рабское ты почитаешь не очень закон­ным и называешь его чем-то другим, а не мужест­вом». — «Весьма справедливо говоришь», — сказал я. «Так принимаю это за мужество». — «Да и принимай, по крайней мере за мужество политическое, — при-

молвил я, — и примешь правильно. В другой раз, ес­ли угодно, мы еще лучше рассмотрим его; теперь же у нас исследуется не это, а справедливость; так, для исследования ее о мужестве, как я полагаю, ска­зано довольно». — «Ты хорошо говоришь», — при­молвил он. Теперь, — продолжал я, — остаются еще два предмета, на которые надобно взглянуть в горо­де, — рассудительность и то, для чего исследуется все это, — шранедлшккть*. — «Да, конечно». — «Как же- Г>ы найти пум гнрангдлш" кть, чтобы уже не зани-матьсн ргкч'уднггнмкхтыо?* «Я-то не знаю, — от-нсчал он, - да и не хотел бы, чтобы она открылась прежде, чем рассмотрим мы рассудительность. Так, если хочешь сделать мне удовольствие, рассмотри эту прежде той». — «Хотеть-то, без сомнения, хочу, — скжшл я, — лишь бы не сделать несправедливости». — «Рассмотри же», — сказал он. «Надобно рассмот­реть, — примолвил я, — и, если на рассудительность смотреть с этой-то точки зрения, она больше, чем первые, походит на симфонию и гармонию». — «Как?» — «Это какой-то космос, — продолжал я, — рассудительность, говорят, есть воздержание от удо­вольствий и пожеланий, и прибавляют, что она ка­ким-то образом кажется пыше самой себя и что все другое в угом роде есть как бы след ее. Нетакли?» — »lkrro более», — отмечал он. «Между тем выражение выше себя не смени к > ли? Медь кто выше себя, тот, ве­роятно, и ниже себя, а кто i шже, тот выше, так как во всех этих выражениях разумеется один и тот же». — «Как не один и тот же?» — «Но этим словом, по-види­мому, высказывается, что в самом человеке, относи­тельно к душе его, есть одно лучшее, а другое худшее и что, если по природе лучшее воздерживается от худшего, это называется быть выше себя — значение похвалы; а когда лучшее овладевается худою пищею либо беседою и сравнительно со множеством худ­шего станови гея маловажнее, это значит как бы с не­годованием порицать такого человека и называть его низшим себя и невоздержным». — «Да и следу­ет». — «Посмотри же теперь, — продолжал я, — на юный наш город, и ты найдешь в нем одно из этого.

F

Он, справедливо скажешь, почитается выше себя, ес­ли только мудрым и высшим надобно называть то, в чем лучшее начальствует над худшим». — «Да, смот­рю, — сказал он, — ты правду говоришь». — «Притом многочисленные-то и разнообразные пожелания, удовольствия и скорби можно встречать большею частью во всех — и в женщинах, и в слугах, и во мно­гих негодных людях, называемых свободными». — «Уж конечно». — «А простые-то и умеренные, управ­ляемые именно союзом ума и верного мнения, встретишь ты в немногих, наилучших по природе и наилучших по образованию». — «Правда», — сказал он. «Так не видишь ли — в городе у тебя уместно и то, чтобы пожелания многих и негодных были там под властью пожеланий и благоразумия немногих и скромнейших?» — «Вижу», — сказал он. «Следова­тельно, если какой-нибудь город дблжно назвать го­родом выше удовольствий, пожеланий и его самого, то вместе с ним следует назвать и этот». — «Без сомне­ния», — примолвил он. «А по всему этому не назовем ли его и рассудительным?» — «И очень», — отвечал он. «Да и то еще: если в каком-нибудь городе и на­чальствующие, и подчиненные питают одинаковое мнение о том, кому дблжно начальствовать, то и в этом уместно то же самое. Или тебе не кажется?» — «Напротив, даже очень», — сказал он. «Так видишь ли? Мы теперь последовательно дознали, что рас­судительность походит на некоторую гармонию». — «Что это за гармония?» — «То, что рассудительность не как мужество и мудрость: обе эти, находясь в из­вестной части города, делают его — первая мужест­венным, последняя мудрым; а та действует иначе: она устанавливается в целом городе и отзывается во всех его струнах то слабейшими, то сильнейши­ми, то средними, но согласно поющими одно и то же звуками хочешь умствованием, хочешь силою, хочешь многочисленностью, деньгами либо чем другим в этом роде; так что весьма правильно ска­зали бы мы, что рассудительность есть это-то са­мое единомыслие, согласие худшего и лучшего по природе в том, кому дблжно начальствовать и в об-

ществе, и в каждом человеке». (Государство, 428 Е — 432 А).

«Из дел в городе каждый гражданин должен произ­водить одно то, к чему его природа наиболее способ­на». — «Да, говорили». — «А что производить свое-то и не хвататься за многое есть именно справедли­вость — это слышали мы и от других и часто высказы­вали сами». — «Да, высказывали». — «Так это-то, друг мой, некоторым образом бывающее, — продолжал я, — это делание своего, вероятно, и есть справедли­вость. Знаешь ли, из чего заключаю?» — «Нет, ска­жи», — отвечал он. «Мне кажется, в исследуемых нами добродетелях города, то есть в рассудительности, му­жестве и мудрости, остальное есть то, что всем им до­ставляет силу внедряться в человека, и в кого они вне­дряются-то, тем служить к спасению, пока в ком это имеется. Но остальное в них, когда эти три были най­дены, мы назвали справедливостью». (Государство, 433А-С).

«Плотник, решаясь производить работы башмач­ника, или башмачник — работы плотника, и взаим­но обмениваясь орудиями и значением, либо один кто-нибудь, намереваясь исполнять дела обоих и пе­ременяя все прочее, очень ли, думаешь, повредит го­роду?» — «Не очень», — сказал он. «Но кто, полагаю, по природе художник или какой другой промыш­ленник, возгордившись либо богатством, либо мно­жеством, либо силою, либо чем иным в этом роде, решился бы войти в круг дел воинских или воен­ный — в круг дел советника и блюстителя, тогда как он того не стоит, и оба эти взаимно обменялись бы орудиями и значениями либо даже один захотел бы делать все вместе, тот, как и ты, думаю, согласишься, этим обменом и многодельем погубил бы город». — «Совершенно». — «Следовательно, при трех видах добродетели многоделье и взаимный обмен занятий причиняют городу величайший вред и весьма пра­вильно могут быть названы злодеянием». (Государ­ство, 434 А—С).

«Сторожа у нас и сторожихи должны всем зани­маться сообща; тогда наша речь, так как она говорит

о возможном и полезном, согласна будет сама с со­бою» _ «и действительно, немалой волны избега­ешь ты», — сказал он. «По пот ты скажешь, что она невелика, когда увидишь дальнейшее». — «Говори-ка, посмотрю», — сказал он. «За этим и другими прежними законами идет, думаю, следующий», — продолжал я. «Какой?» — «Тот, что все эти женщины должны быть общими всем этим мужчинам, что ни одна не должна жить частно ни с одним; тоже опять общими — и дети, так, чтобы и дитя не знало своего родителя, и родитель — своего дитяти». — «Этот го­раздо больше того, относительно к неверию в воз­можность и пользу их», — сказал он. «Касательно пользы-то, что, то есть, иметь общих жен и общих детей есть величайшее благо, лишь бы это было воз­можно, не думаю, чтобы стали сомневаться, — про­должал я. — Полагаю, что большее встретится со­мнение касательно возможности этого». (Государ­ство, 457С-D).

«ЭВТИДЕМ» (ДИАЛОГ)

/. В первой части «Эвтидема» (271— 293) в самой строгой и решительной форме ставится опять все тот же вопрос о том, что такое знание и как оно врз-можно. Ответа на этот вопрос здесь не дается, а об­суждаются только предварительные условия для правильного определи шя :« гл шя.

Чтобы ответить на данный вопрос, необходимо прежде всего иметь ц виду, что, в сущности говоря, это вопрос философский, поскольку философия и есть приобретение знания (288). Следовательно, речь должна идти о природе философского знания. В отличие от тех диалогов, которые выше мы отнес­ли к пропедевтической ступени раннего творчества Платона, вопрос о природе знания здесь уже с само­го начала объявлен как вопрос чисто философский.

10 Античность

Но философия требует точности, а поэтому сначала нужно отбросить все те частичные и случайные ви­лы знания, которые вовсе еще не есть предельно обобщенное знание, не есть знание как таковое. В первой части диалога и обсуждаются все подобно­го рода вторичные знания.

Здесь отвергается прежде всего всякий утилита­ризм, который претендует на абсолютность, и, самое главное, здесь отвергается именно абсолютизирова­ние пользы, а не c:im:i польза. 11одлинное знание есть только такое, которое является также умением вла­деть и обязательно пользоваться предметом знания. Владеть золотом и i ie уметь им пользоваться — это не есть ни знание, ни философия. Врач, который не умеет лечить, плох потому, что у него нет знания сво­его дела. Даже если бы мы обладали бессмертием, но не могли им воспользоваться, это тоже не было бы знанием, и само бессмертие оказалось бы для нас бесполезным. Знание есть прежде всего умение (288—289).

К этому присоединяется и еще один существен­ный момент, а именно что то общее знание, которое мы сейчас ищем, должно доставлять нам счастливую жизнь (278, 290), не говоря уже о том, что такое зна­ние д( >лж! to быть мудростью, справедливостью и до-бродстслыо (27Н). Поэтому настоящим знанием и настоящим мудрым умением не являются ни просто здоровье, ни просто физическая красота, ни просто богатство и благоденствие, ни земледелие, ни воен­ное дело, ни политика, ни даже царское правление (279—293). Все эти состояния человека и виды его деятельности не есть ни благие, ни дурные, но могут быть и теми и другими. Итак, путь для разыскания счастливого, благого и мудрого знания расчищен. Что же такое тогда это общее знание, истинное зна­ние, предельно значащее знание, или знание как та­ковое? И как оно возможно? Софисты отрицали са­мую возможность такого знания, почему в дальней­шем и будет критиковаться этот софистический релятивизм и нигилизм.

Эта критика сначала проводится в диалоге дета-

Л1Шфои,шпо-логичееки (293—303), а потом и в об-щ*Й форме ИП.1-Э05).

Двтилшнронашт-логичеекое рассмотрение спгнжт и иримгденин нелепых софистических гу*дший и их критики, миной или неявной. Всего софиимон, критикуемых и диалоге, можно насчи-Tiii» 21,,

(Л Ф.Лосев.Из вступительной статьи «Ранние диалоги Платона и сочинения платоновской школы* к изданию: Платон. Диалоги. М., 1986)