Время Лермонтова

Четыре полновесных тома стихов, поэм, прозы и драматургии Лермонто­ва – это горькая полынная водка, раскрывающая зрение, слух и другие чувства вплоть до седьмого, восьмого и остальных, навсегда неизвестных для бедняков, живущих желудком и сексом.

Эта горечь и взгляд свысока, эта простота и умиротворение, этот протест, в котором тщета, этот «кремнистый путь», это пророчество о чёрном человеке – Лермонтов.

Но я хочу напомнить о том, что Михаил Юрьевич погиб двадцати семи лет – однако до сих пор никто не осмелился назвать его «Мишей».

Сейчас, различая на телеэкране его ровесников, богатых, уверенных в себе, жёстких и, кажется, неглупых, я не понимаю, почему они до сих пор не учредили Лермонтовский фонд поддержки культуры. Почему они так случайно и бездарно тратят деньги на сомнительные мероприятия с фейер­верками, кинопогонями одних «шес­тёрок» за другими с целью «перераспределения» чужих денег, и с беломраморными презентациями вместо того, что­бы поставить на ноги десяток-другой своих сверстников, которых также никто и никогда не посмел бы именовать «подающими надежды» поэтами, музыкантами, художниками ..?

Теперь по существу. Время для русской поэзии нынче гиблое. После Бродского пришел Пригов, прокричал кикиморой, и выяснилось, что 180 лет Лермонтову – это 180 лет. Человек столько не живёт. Видимо, и ряд поэтов – тоже человек.

Возьмёшь книгу, откроешь на «Ветке Палестины» и далее – до самой ги­бели в 1841 году, вдохнёшь этот чистый воздух и смертельно затоскуешь.

Какие-то группки, одиночки, случайные обломки кораблекрушения кри­чат, воют, шепчут, стонут в белозубом урагане всемирного веселья. Это наследники Лермонтова пытаются спастись в языке. С таким же успехом можно спасаться в математике.

Женщины сомкнутыми рядами фотомоделей ушли от поэтов. Княгиня Щербатова или Лена Дубильер уже не заплачут над посвящёнными им стихами.

Графоманы, разбогатев на тушонке, печатаются с золотым обрезом. Не понимают ещё, что пришло время Петрония – бюсты пора отливать из тита­на.

Но дело не в деньгах. Деньги, в конце концов, не более, чем эквива­лент труда.

А в чём дело? В чём? Как верно заметил Веничка Ерофеев: «Вот послу­шайте, в чём моя заветная лемма: когда мы вечером пьём, а утром не пь­ём, какими мы бываем вечером и какими становимся наутро? Я, например, если выпью – я весел чертовски, я подвижен и неистов, я места себе не нахожу. А наутро я ровно настолько же мрачнее обычного себя, трезвого себя, насколько веселее обычного был накануне».

Ещё не вечер. Хотя для нас в этом мало утешения. Мы столько не про­живём. Правда, есть надежда, что кого-то откопают через 180 лет и на­пишут статью. Но ведь женщины, которые ушли сомкнутым строем, туда уже не придут. Некому будет орошать слезами заветный стих. Интересно знать, хоть одна из фотомоделей прижимает к груди томик Лермонтова в заветный вечер?

«Расстались мы, но твой портрет

Я на груди моей храню:

Как бледный призрак лучших лет,

Он душу радует мою.

И, новым преданный страстям,

Я разлюбить его не мог:

Так храм оставленный – всё храм,

Кумир поверженный – всё Бог!».