Глава 3. В считанные минуты прибежал Федор Пантелеевич к дому, с третьей попытки поддалась ему дверь, до того его руки тремор объял
В считанные минуты прибежал Федор Пантелеевич к дому, с третьей попытки поддалась ему дверь, до того его руки тремор объял. Забежал он в квартиру в смятении, белый как мел и мокрый как мышь, прижался щупленьким телом своим к стене и почувствовал некоторое облегчение и даже прохладу. Нервничал он страшно, снова мысль дурная в голову закралась, гнал он ее метлою поганою, кулаком грозил и бранил ее, и быть может избавился от нее, если бы из спальни сейчас не вышла Любовь Аркадьевна и не застала Федора Пантелеевича, у стены дрожащего и что-то невнятное под нос бормочущего. Измеряла она его с минуту вопросительно, в надежде, что он сам теперь начнет перед ней оправдываться, и совсем не догадывалась, о тех изменениях что претерпел Федор Пантелеевич, что он ее вычеркнул. В свою очередь, Федор Пантелеевич, узрев диковину - жену свою бывшую, принял вид сдержанный, тряску свою унял, бормотание прекратил и совершенно хладнокровно направился в сторону кабинета.
-Федя! - потеряв терпение разразилась Любовь Аркадьевна, - Ты почему снова дома? Небось случилось чего?
Хоть Федор Пантелеевич и испугался её грозного крика и оттого судорожно повел плечом, но безразличие, которое только что напустил на себя, терять был не намерен, и потому упорно продолжал свое движение в сторону кабинета, слегка только замедлившись, все-таки человек он был впечатлительный. Любовь Аркадьевна сей наглости не ожидала, и потому, как только с нее сошло легкое недоумение, как рысь, прыгнула вперед, тем самым преградив дорогу Федору Пантелеевичу, и в конец, потеряв самообладание истерично заверещала:
-Отвечай - когда я с тобой разговариваю! - да так неистово, что наградила светлый лик Федора Пантелеевича секретом слюнных желез, попросту - оплевала.
Федор Пантелеевич снова затрясся, как лист осиновый, вновь переменил телесный свой цвет на бледно-голубой, брезгливо поморщился, съежился как в студеную пору, но хладнокровие сохранил. "Что это за бабища такая крикливая? - задавался в себе Федор Пантелеевич, - в квартире моей рыскает, в халаты тварь облачается, визжит на меня, - и тут не смотря на то, что склада уважаемый наш человек был все-таки безбожного, и в потустороннюю силу не верил, но так как признаки этого самого безбожия были теперь у самого носу, заключил, - бесовщина, не иначе."
-Сгинь, нечистая! - раздалось в воздухе так сильно, что Федор Пантелеевич аж сам вздрогнул, и кажется, до конца так и не понял, что сам же это и сказал, - сгинь, кому говорят! - и решительно отодвинув Любовь Аркадьевну направился в кабинет. Пока Федор Пантелеевич в кабинете собирал свои чертежи, Любовь Аркадьевна в прихожей умеряла свою ярость, стояла в ступоре и пыхтела как старый паровоз, но, видимо, осознала, что вот-вот упустит возможность выпустить пар, с круглыми и злобными глазами ринулась в кабинет к Федору Пантелеевичу.
-Ты это на кого кричать вздумал? Совсем ополоумел на старость лет? Ты что не понимаешь с кем разговариваешь?
Вот оно как в жизни-то получается - Федор Пантелеевич уже и знать о ней забыл, а она все о понимании разглагольствует, - тяжел семейный институт, ничего не скажешь.
-Иди ты к черту!, - выругался Федор Пантелеевич и даже до того в себя уверовал, где-то каким-то образом силы в себе потаенные отыскал, что как топнул ногой по полу, - прочь, дьявольское отродье - не буду я выслушивать бесовщину всякую! - и выбежал вон.
Любовь Аркадьевна, конечно, подобным оборотом была поражена, голова ее покраснела страшно от гнева, того и глядишь лопнет, но и сдаваться она сейчас была не намерена, иной раз женщину как закусит, так только вожжи держи. Кинулась она на Федора Пантелеевича, вцепилась в его пуловер затасканный и начала в бешенстве, как собачонка, дергаться из стороны в сторону, а вместе с ней и Федор Пантелеевич как иной больной в приступах эпилепсии.
-Как ты смеешь со мной так разговаривать? - растягивала она ему левый рукав,- Да я, что, по-твоему, на помойке себя нашла? - дергала она его за шиворот. Представьте теперь, каково было Федору Пантелеевичу: злобная бабища, предположительно бесовщина, наносит непоправимый ущерб его собственности, пусть эта собственность и старый затасканный пуловер, но все-таки собственность, самолично купленная, хотя, по правде говоря, даренная Любовью Аркадьевной лет десять тому назад на именины, но где ж ему было упомнить о подобных тонкостях, когда Любовь Аркадьевна и жена были вычеркнуты, вычеркнуты целиком и полностью и без остатку. Так что Федор Пантелеевич ничего не нашел лучше, как дать с размаху в раскрасневшейся лоб Любви Аркадьевны, и резким движением выдернув пуловер из цепких лап хищника, пустился наутек.
-Убивец! Убивец! - кричала вдогонку сраженная Любовь Аркадьевна. - Своей законной супруге, матери своего ребенка - по лицу! - и так сейчас напирала Любовь Аркадьевна на свое лицо, что если уж оно и не треснуло сразу, то соседи из тех, что ненароком крики слышали и из тех, что с любопытством свое ушко к двери прислонили, вырисовывали себе Любовь Аркадьевну с пестрым фофаном, а то и вовсе с носом на бок сложенным - помогая лицу тем самым разорваться в тряпки, и уж наверное в тайне от самих себя видами этими наслаждались, а некоторые и вовсе сладко лыбились.
Федора Пантелеевича крики эти ни капельки не испугали, некогда ему было теперь бояться - и так пол жизни прожил страхом объят, выбежал он на улицу, и сумасбродное "Убивец! Убивец!" звенело еще в голове тяжелой, но на радость общую встретило его на улице утро погожее, и снова возрадовался, сильнее прежнего возрадовался - как ребенок матери, близко к сердцу чертежи прижал, мотивчик напевной меж зубов закусил и поскакал вприпрыжку в бюро, соседи только в окнах у виска покручивали, да взглядом его провожали.