Глава 6
Наступила глубокая осень. Природа повадилась безжалостно бить дождями, ветрами, да заморозками, заставляла промочить ноги и шмыгать носом. Желтые листья, усыпавшие сплошь улицы, перемешивались с обледеневшими местами лужами и превращали округу в почерневшую кашу, и лишь изредка они болтались на обнаженных деревьях дожидаясь часа, когда и до них доберется назойливый ветер. Последние отголоски лета уже перестали виднеться в людских настроениях и все более замещались какой-то тоскливой апатией и прохладными мыслями. Многое менялось в природе, многое менялось и в людях, и наш герой тоже терпел изменения, подчас, сокрушительные, но скажу об этом после.
Любовь Аркадьевна, так как пойти ей было решительно некуда, прижилась теперь у Митеньки и его жены, в тех самых тесных и душных комнатах, на которые в своих объяснениях напирал Митенька, и, конечно же, не без соседских шушаканий и высокомерных взглядов, которые, к слову, переносила Любовь Аркадьевна с трудом. Здесь наблюдатель подметит некоторую иронию - вроде бы Митенька уходил в родительский дом от тесноты, с уверенностью что вернется с жилплощадью, но вместо жилплощади приволок еще большее теснение в виде родительницы, и что уж там, скромно заметим - родительница была не подарок. Войдя в новый дом, Любовь Аркадьевна попыталась втащить и новые правила, которые в дверь-то с трудом проходили, не говоря уже о том, чтобы в комнатах развернуться, потому как в комнатах были уже правила Митенькиной жены - Дашеньки. В связи с этим, и без того в душных комнатах, теперь становилось еще и крикливо, а где-то даже слезливо и горько. Ходили сожители почти всегда раздраженные, общались друг с другом мало, а если и общались, то непременно язвительно с какой-то нелепой ненавистью. Семейная жизнь Митеньки скоро разладилась, так как находился он в очень скверном положении между правилами маменьки, которые та деспотично навязывала, и правилами Дашеньки, с которыми, вроде, уже и сжился. Раза два или три попытался он примирить Любовь Аркадьевну с Федором Пантелеевичем, приготовлялись они перед этим основательно, речи разучивали, мимику выверяли, но в итоге каждый раз сперва жалостливо скулили под дверью, а потом не выдерживали и бранили Федора Пантелеевича на чем свет стоит, а после и меж собой собачились, а все оттого, что Федор Пантелеевич на порог их не пускал, да и вообще никак на них не реагировал.
В бюро тоже все было неспокойно. После того сокрушительного случая, чертежи все никак не могли собраться воедино, потом с неимоверным трудом вроде бы собрались, но уж теперь никак не хотели склеиться, потому им надо было срочно перечертиться, но и тут чертежи оказались сплошной гадостью и перечертиться в срок не пожелали, оттого и работа была сдана намного позже, да так намного, что комиссия, как и ожидалось выписала штрафу, сделала выговор и положительное отношение свое к бюро поменяло на полностью противоположное. Тимофей Платонович перенес этот удар крайне тяжело, долго он ходил напряженный, постоянно ворчал, плевался, хлопал дверьми и отчитывал Ларису Трофимовну, которая, к слову, по каким-то своим причинам, тоже была не в духе, так что их полюбовный союз разладился сам собой. Правда, со временем все поостыли, взглянули на ситуацию под другим углом, утвердились в глупости происходящего, убедились в незаменимости Федора Пантелеевича и тоже теперь искали случая, как бы к нему подступиться. Несколько раз делали они тревожные звонки на адрес Федора Пантелеевича, но им на них никто не отвечал. Наш герой, конечно же, звонки эти слышал, но слышал он их как-то все за гранью своего восприятия, слышал просто так, как ежедневно слышат шум за окном, не то, чтобы он постоянно теперь пребывал среди гама, совсем нет, просто находился он полностью в себе, под замком, да и пил он теперь по-страшному.
Конечно, хочется еще много чего поведать слушателю, порассказать всякого страху, жути нагнать, может, где и схитрить пришлось бы, но тут уже и само наблюдение велит сказать о Федоре Пантелеевиче, а так как наблюдатель лицо смиренное, то и противится ему ни к чему, потому как противление это будет притворное, на события влиять наблюдателю не дано и лицо оно, так сказать, незаинтересованное, так что не будем оттягивать и приступим к сказанию.
Федор Пантелеевич к этому самому часу довел себя до изнеможения. Исхудал он больше обычного, лицо его обросло жиденькой бородкой, рубахи все на нем были грязные, волосы не причесаны, ногти не стрижены и куда делась былая педантичность, стоит лишь гадать. С тех самых пор, как захлопнулась дверь за последними присутствующими, а именно за Любовью Аркадьевной и Митенькой, сношения всяческие с людьми наш герой прекратил. Первое время, правда, он выговаривал пару любезных слов в адрес продавщицы, что работала в винно-водочном на углу улицы, но потом как-то все более посмурнел, что и эту пару любезностей из лексикона выкинул и на этом больше рта не раскрывал. Жилище его постепенно потеряло опрятный вид, всюду теперь громоздился всяческий дрязг, углы поросли паутиной и пылью, кругом валялись бутылки, плевки и разная мерзость. Федор Пантелеевич как-то быстро с этим со всем сжился, хлам его не смущал и неудобств он не чувствовал, потому, наверное, и сам приобрел вид захламленный. Мысль в нем с каждым днем все более надрывалась, все более отказывалась и ломалась, и в итоге окончательно перестала работать. Сперва он, конечно, силился что-то в себе отыскать, целыми днями пьянствующий ковырялся в своей голове, но никак не мог набрести на то самое нужно, и несколько раз в истерике аж до шишек и слез поколотил себе голову, но мысль все равно не шла, может оттого что не хотела, а может оттого, что Федор Пантелеевич и не знал, собственно, что ищет. В непонимании своем дошел он до крайнего абсурда, и если раньше он не понимал окружающую перспективу, то теперь уж и сам себя перестал понимать, место свое, да и вообще что к чему. Потому он в горечи и решился на этот отчаянный поступок. Готовиться ему было особо не к чему, ходов и выходов он все равно бы не нашел, примиряться и просить прощения он поморщился и записки писать поленился, потому как не понимал ничего кругом. Так что наскоро он отыскал в кладовой веревку, жирно натер ее хозяйственным мылом, вбил в прихожей несколько толстенных гвоздей, все привязал, натянул на свою тонкую шею петлю, забрался на табурет, ловко на нем качнулся и повис против зеркала. Шея его мерзко захрустела, петля на ней силой затянулась, голова вдруг наполнилась кровью, и в груди у него затрепыхалось. А так как висел он напротив зеркала, то и глаз оторвать не мог от сего происшествия. Слышали его уши теперь как горло его страшно кряхтит, шипит и бурлит, голова его уже приобретала синюшний цвет и вид его этот пугал. И тут с ним произошло самое любопытное. Мысль его как-то неожиданно заработала, забилась в панике в голове, стал он помаленьку что-то соображать, потом все более и более мысль его выправилась и тут показался ему краешек самого интересного, он уже было начал теряться, в голове его темнело, но все не упускал он из виду этого краешка, потом этот краешек стал все больше показываться, все больше вылизать из окружившего мрака и вот он совсем ему открылся, и это было то самое понимание. Все вдруг перед ним осветилось ярким светом, все снова встало на свои места, все снова в нем заработало и наполнилось смыслом. В страсте своей он попытался выбраться из петли, впивался когтями в шею, извивался в неистовстве, но было уже поздно.
Конечно, всем нам теперь интересно, что это Федор Пантелеевич вдруг понял, что это за понимание ему явилось в такую роковую минуту, и наблюдатель бы вам с удовольствием рассказал, если бы сам только знал, потому как понимание вещь настолько личная, и природа его настолько тонкая, что нет никаких возможностей его передать, и если уж оно с нами случается, то нам остается лишь заметить его наличие и на этом все. Так что, прошу Вас в таком скверном конце наблюдателя не винить, а уж самим над этим размыслить, если только будет желание.
Обнаружили Федора Пантелеевича, как и водится в таких случаях, по тлетворному запаху. Говорят, весь вид его был страшный, мрачный, но лицо было какое-то слишком уж счастливое. По такому случаю тут же средь людей пошли толки, многие, конечно, пьянство в этом усматривали, некоторые семейный разлад, иные говорили, что виной всему одиночество и утрата жизненных сил, в общем много люди наплели, и никто ни разу не опомнился, что виной всему было...
Автор: Моше Робейну
Редактор: Анастасия Малофеева