Мы так любили друг друга
Любить кого-то – это значит распотрошить его целиком, до глубины души, и таким образом дать ему понять – вынимая из него душу – насколько она у него большая, бездонная и чистая. Мы все страдаем от этого: от того, что нас недостаточно выпотрошили. Мучаемся, что нашим скрытым потенциалом никто не хочет воспользоваться, хотя бы ради того, чтоб заставить нас самих обнаружить его в себе.
Кристиан Бобэн
Большой круглый фюзеляж и толстые поплавки вместо колес делали гидросамолет похожим на пеликана. Арчибальд надел очки с тонкими стеклами для защиты от ветра и сел в кресло пилота, в то время как Габриель молча проводила обычный перед вылетом контроль работы систем. Он завел мотор, дал ему некоторое время поработать на низких оборотах, чтобы самому привыкнуть к самолету и чтобы винт при запуске не слишком поднимал волну на поверхности и не раскачивал самолет.
Прозрачное ночное небо не вызывало опасений, но резкий бриз и волнение на воде требовали соблюдать осторожность при маневрировании, чтобы аккуратно развернуть машину носом навстречу ветру. Арчибальд не спеша отвел самолет от понтона, надеясь найти просторное место для взлета, где водная гладь была бы более спокойной. Он прищурился, внимательно всматриваясь в темноту, чтобы случайно не задеть кусок дерева или другой плавучий мусор на поверхности воды и не повредить поплавки. Пока двигатель постепенно набирал обороты, Арчибальд опустил закрылки и штурвал, постепенно выправляя поплавки, о которые ритмично бились волны. Тогда он стал сильнее отжимать газ, и самолет грациозно заскользил по поверхности океана, как на воздушной подушке, рассекая волны и веером распуская фонтаны брызг по бокам.
Вскоре он оторвался от воды, набрал высоту, перелетел downtown и скопление небоскребов внизу, потом Бэй-Брижд и Angel Island , после чего взял курс на юг.
Мартен, оставшись в погребе босиком и в одних трусах, был вне себя от ярости. Здесь не было окон, а единственный выход – железную дверь наверх, Габриель закрыла на ключ с противоположной стороны. Он трижды пробовал вышибить ее плечом, но ничего не добился.
Габриель унизила и оскорбила его в очередной раз. Сначала заставила его раздеться донага, обезоружив и вынудив его снять защиту, расслабиться, и только ради того, чтобы предать его. И всего-то пять минут спустя после того, как отдалась ему.
Мартен ничего не понимал. Он бы и не понял никогда. К страданиям и страху теперь примешалась ненависть.
В бешенстве он схватил бутылку бордо и швырнул ее в железную дверь.
«Сессна» вышла на крейсерскую скорость. Остался позади Кармель, впереди на берегу залива маячили огни города Монтерей. Под ними, между лесным массивом Лос-Патрес и отвесными скалами, извивалась живописной лентой дорога, то спускаясь к самому океану, то углубляясь в дикие каменистые джунгли.
Во время полета Габриель не проронила ни слова, сосредоточившись на показаниях приборов, молча помогая отцу в управлении самолетом. Похититель картин уверенно чувствовал себя за штурвалом, получая наслаждение от управления машиной, чувствуя свое единство с серпантином, петляющим в нескольких десятках метров под ними, вдоль крутого скалистого берега. Иногда Арчибальд посматривал вниз, представляя себе серых китов в толще воды, мигрирующих в полной тишине от Аляски в сторону Мексики, чтобы в более мягком климате и теплых водах заняться продолжением рода. Мысли Габриель были заняты только Мартеном…
На подлете к Сан-Симеону Арчибальд сбавил скорость, и самолет стал снижаться. Габриель знала, что ветер постоянно меняет направление, и в таких условиях надо быть очень осторожным при посадке. Арчибальд слегка приподнял нос машины, чтобы приводниться точно в маленькой бухточке. Ночь была черна, небо усыпано звездами, а луна светила серебряным светом, из-за этого самолет отражался в воде, как в зеркале, и было трудно определить его высоту над поверхностью океана. Обман зрения, однако, не помешал Арчибальду мягко посадить машину на воду.
Как грабителю ему, конечно, не было равных, но и пилотом он был первоклассным…
В спокойной воде маленькой лагуны волшебным светом отражались луна и звезды. Добраться до пляжа по берегу из-за скалистых обрывов было невозможно, доступ был только с моря, благодаря этому местечко сохранило свой диковатый пустынный облик.
– Эта бухта – одно из любимых мест твоей матери, – сказал Арчибальд, пока они дрейфовали к берегу.
– А как вы познакомились с мамой?
– В то время я был летчиком и летом подрядился на нее работать, точнее в гуманитарной организации «Крылья надежды», которую она создала. Там я ее и встретил. Во время командировки в Африку.
Поверхность океана подернулась легким волнением, теплый ветер ласково дул им в лицо.
– Это была любовь с первого взгляда?
– Для меня – да, я сразу влюбился в нее. – А вот она… ей понадобилось пять лет.
– Пять лет?
– До меня у нее был роман с известным певцом из популярной рок-группы, этот подонок мучил ее несколько лет подряд…
Взгляд Арчибальда ожесточился, мыслями он вернулся в прошлое, в семидесятые годы, и, видимо, эти воспоминания причиняли ему боль.
– Тот тип много брал от нее, но ничего не давал взамен, – продолжил он. – И еще…
– Что еще?
– Он заставил ее два раза делать аборт.
Они замолчали, и в воздухе повисла давящая тишина. Потом, не сговариваясь, оба спрыгнули в воду и вышли на берег. После того как они привязали гидросамолет, чтобы его не отнесло течением, Габриель вернулась к разговору:
– Много времени она провела с рок-певцом?
– Лет шесть. Они то сходились, то расходились.
– Шесть лет?
– Понимаешь, чем больше он мучил ее, тем сильнее она его любила. Жизнь – это странная штука. Все происходит так, будто кто-то постоянно карает тебя за ошибки, которых ты не совершал.
Они прошлись по пляжу. Дух перехватывало от такой красоты: пляж, изогнутый в форме полумесяца, скрытый от ветра отвесной гранитной скалой, открывался океану и звездному небу.
– А ты? Что ты делал все это время?
– Ждал, но получал отказ.
– Но ты все равно надеялся?
– Поначалу – да. А в конце я уже ни на что не рассчитывал. Ей нравилось быть прямодушной, она всегда искренне говорила «нет».
– Так ты страдал?
– Да. – Арчибальд кивнул. – Это чувство… даже больше чем страдание: тоска, щемящая боль в душе, просто пытка какая-то…
– А как ты мог с первого взгляда так сильно полюбить женщину, которую не знал?
– Мне казалось, что я вижу в ней то, что другие не замечают, такие ее достоинства, о которых она сама не догадывается. Наверное, я тогда уже увидел в ней женщину, какой она стала много позже.
– Папа, но так бывает только в кино или в романах…
– В жизни тоже иногда случается.
– А как ты объяснишь, что ей потребовалось пять лет, прежде чем она поняла, что ты – главный мужчина ее жизни?
Он посмотрел ей в лицо:
– Потому что она боялась быть любимой. Потому что жизнь – это очень непростая вещь, иногда она просто издевается над нами, подсовывая хорошего человека в неудачный момент.
– А ты? Ты любил кого-нибудь до нее?
– До того, как я встретил твою мать, я был несколько лет женат на одной медсестре из «Красного Креста».
– Ты оставил ее ради мамы?
– Нет. Я оставил ее, потому что слишком много думал о твоей маме, хотя в то время она и слышать обо мне не хотела. Я оставил ее, потому что изменять другому сначала начинаешь в мыслях.
– Но через пять лет мама сказала тебе «да»?
– Она не сказала «да», просто призналась, что я ее излечил.
– Излечил?
– Да, и поверь мне, эти слова стоят дороже всего на свете.
Они дошли до края бухты, и Арчибальд показал Габриель невысокий водопад, низвергающий поток воды в океан. По краю пляжа у подножия скал росли деревья: секвойи, ивы, эвкалипты и смоковница.
– Вот здесь, в этой бухте мы впервые обнялись, здесь мы любили друг друга. Нет сомнений в том, что ты была зачата именно тут.
– Избавь меня от подробностей, пожалуйста!
Он вытащил из кармана сигару.
– Тогда не трать время и любуйся пейзажем, потому что ты видишь его таким девственным, видимо, в последний раз. К нему собираются проложить пешеходную тропу, чтобы связать с автостоянкой у Орлиного Гнезда.
– Жаль, – вздохнула Габриель.
– Что делать? Такова жизнь, – промолвил Арчибальд, поглаживая мягкий и маслянистый лист туго скрученной гаванской сигары.
– Ничто не вечно, ты хочешь сказать?
– Да, все проходит. Ничто не вечно под луной. Лишь мгновение чего-то стоит.
Арчибальд отломил кончик сигары, прежде чем поднести к ней огонь. Габриель повернулась к нему и воскликнула:
– Нет! Есть вещи, которые длятся бесконечно долго, есть что-то вечное.
– Например?
– Любовь.
– Любовь? Нет ничего более хрупкого и эфемерного. Любовь – как костер в дождливый день: ты должен беречь и защищать его, подкладывать поленья, иначе он потухнет.
– Есть такая любовь, которая продолжается долго.
– Нет, длится не любовь, а му́ка, которую она после себя оставляет.
– Мне не нравится то, что ты говоришь.
– Если боишься услышать ответы, не задавай вопросы.
Арчибальд чиркнул спичкой, потом другой, чтобы как следует разжечь сигару.
– Но ты же все еще любишь маму!
– Да, – подтвердил он без колебаний.
– Ну вот, пока ты вспоминаешь о ком-то, кто тебя любил, и все еще любишь, значит, любовь продолжается.
– Многие хотят, чтобы так было, но я в это не очень верю.
Габриель решила не продолжать больше разговор на эту тему. Она посмотрела сбоку на отца. Кончик его сигары в темноте вспыхивал красным огоньком. Ветер по-прежнему был теплым и ласковым, волны с тихим плеском накатываясь на песок.
– Я хотел бы отдать тебе кое-что: одно письмо, – сказал он, пытаясь отыскать его в кармашке кожаной сумки, которую носил с собой, перекинув через плечо.
– Письмо?
– Да, это такая штука, которой люди пользовались раньше, чтобы общаться друг с другом на расстоянии, еще до того, как изобрели электронную почту.
– Да знаю я, что это такое! Я тоже получала письма!
– Ах, да! От твоего Мартена…
– Прекрати, прошу тебя!
– Короче говоря, я хотел отдать тебе это письмо, чтобы у тебя осталось хоть что-нибудь о том времени. – Арчибальд протянул ей конверт бледно-голубого цвета, потертый от времени. – Твоя мама написала мне его в самом начале наших отношений. Она собиралась дать мне понять, что хочет от меня ребенка. Я никогда с ним не расставался. Но я бы предпочел, чтобы ты прочитала его, когда будешь одна.
Габриель сделала вид, будто не слышала его просьбы. Она села, подогнув под себя ноги, и открыла конверт. Арчибальд устроился рядом, опершись локтями на песок, и стал смотреть на линию горизонта.
Габриель прочитала письмо, слезы текли у нее по щекам. Слезы облегчения и благодарности. Благодарности за то, что ей предоставили шанс наконец узнать своих родителей и суметь полюбить их.
Арчибальд раза три глубоко затянулся сигарой, чтобы в полной мере ощутить пленительный вкус гаванского табака. Еще один приятный момент… Так хотелось растянуть время, которое ему осталось…
– У меня опухоль в поджелудочной железе, Габриель. – Арчибальд так долго не решался произнести эти слова, а теперь они словно сами слетели с языка.
– Что?
– У меня рак в последней стадии. Я скоро умру.
Она с недоверием посмотрела на него:
– Ты скоро умрешь?
– Через несколько недель. Через три месяца или чуть позже.
– Ты уверен в этом? Ты делал анализы? Что говорят врачи?
– Да, уже ничего не поделаешь, дорогая.
В полном смятении она обхватила голову руками и прошептала:
– И давно ты знаешь?
– С уверенностью? Два дня назад…
Габриель вытерла слезы и с негодованием вскрикнула:
– Тогда… зачем ты пришел? Всего лишь несколько часов назад я обрела отца, а теперь снова должна потерять его? За что ты меня так мучаешь?
– Мне нужно, чтобы ты знала: я не бросил тебя. Все эти годы я находился рядом, только в тени.
– То есть?
Арчибальд положил руки ей на плечи, чтобы успокоить, и стал рассказывать о том, как вот уже двадцать с лишним лет постоянно пытался установить с ней контакт и сообщить ей всю правду. Он ничего не утаил: ни свой стыд, ни раскаяние, ни чувство вины, преследовавшее его все это время, ни отчаяние перед своим бессилием пойти на этот шаг. Он рассказал ей также о хитростях, которые придумал, чтобы каждый раз 23 декабря провести рядом с ней хоть несколько минут.
Габриель была взволнована, вспоминая встречи, глубоко засевшие в ее памяти. Тогда она не могла понять в полной мере, почему так, но теперь события обрели иной смысл.
Она вспомнила продавца товаров с доставкой, обходившего дома и квартиры, как бы случайно заглянувшего к ней и уступившего ей новенький ноутбук, загруженный по полной программе и буквально за бесценок, как раз в тот момент, когда накануне она случайно сломала свой.
Это был он!
Габриель вспомнила уличного клоуна, устроившего для нее представление, от которого она пришла в смятение и была тронута до глубины души, так как ей показалось, что его слова направлены именно к ней.
Опять он…
Вспомнила садовника в японском чайном саду, который рассмешил ее до слез, словно догадался, что ей очень грустно в тот день, когда все валилось из рук.
Он…
Оказывается, они столько раз тайно встречались, что теперь ей осталось лишь сожалеть об этом. Ах! Если бы она знала!
Но сожаление сменилось на гнев, когда Арчибальд упомянул частного детектива, следившего за ней на протяжении нескольких лет.
– Как ты посмел влезать в мою частную жизнь без разрешения? – возмутилась она.
– Просто я хотел помочь тебе.
– Помочь?
– Ведь ты несчастна, Габриель.
– Да что ты можешь об этом знать?
Арчибальд открыл свою кожаную сумку, лежащую рядом с ним на песке, и достал оттуда несколько «вещественных доказательств»: фотокопии страничек из личного дневника дочери, фотографии, сделанные на вечеринках, и всегда с разными мужчинами. По поводу некоторых из них, вызвавших особое подозрение, он специально наводил справки: неприятные молодые люди, равнодушные ко всему и эгоистичные; другие – бессердечные, злые, иногда даже жестокие настолько, что ему пришлось одним из них «заняться» лично.
– Зачем ты так поступала, дорогая моя?
В глазах Габриель стояли слезы. Она растерялась от того, что ей пришлось изобличить себя перед отцом в том, в чем она сама никогда не отважилась бы признаться даже самой себе.
– Ну, видишь ли, это тот случай, о котором ты рассказывал: иногда наказываешь себя и даже не знаешь, за что именно…
Габриель замолчала, и Арчибальд погрузился в воспоминания.
Он представил самую первую ночь, ранней весной, которую они провели здесь вместе с Валентиной в окружении маков и ирисов. Сейчас, на закате жизни, Арчибальд мог с уверенностью утверждать, что никогда ни до, ни после не испытывал более сильного чувства, чем тогда, рядом с любимой. Очень редкое чувство, что отныне он не одинок в этом мире.
Он посмотрел на дочь и спросил:
– Ты любишь этого Мартена?
– Да, и уже давно. И это ни с чем не сравнимо.
– А он любит тебя?
– Думаю, да. Но после всего, что ему пришлось вытерпеть из-за тебя, мне трудно будет восстановить отношения…
– Я ничего такого не делал, – грустно улыбаясь, промолвил Арчибальд. – Это ты заперла его голым в погребе. Ему вряд ли это пришлось по вкусу, и тебе трудно будет восстановить отношения.
– Кажется, тебе это доставляет удовольствие?
Он пожал плечами и опять глубоко затянулся сигарой.
– Если Мартен действительно тебя любит, то вернется. Это пойдет ему на пользу, пусть знает, что не все еще у него в руках. Я долгих пять лет боролся за твою маму, она не сразу согласилась стать моей.
– Но и он долго меня ждал. Целых тринадцать лет…
– Ждать и бороться – разные вещи! – резко сказал Арчибальд и вдруг спросил: – А почему ты заставила Мартена так долго ждать, если любишь его?
– Потому что я боялась.
– Чего?
– Всего.
– Что это значит?
– Боялась оказаться не на высоте, боялась, что не умею любить, боялась, что однажды проснусь и пойму, что разлюбила его, боялась, что не смогу родить ему детей, которых он так хотел…
Слова дочери напомнили Арчибальду то, о чем говорила ему Валентина. Ему никогда это не нравилось, так как ровным счетом ничего для него не значило.
– А что ты о нем думаешь? – поинтересовалась Габриель.
– Ну, если забыть о том, что он пытался всадить мне пулю в живот…
– Ну да, – усмехнулась она.
Арчибальд нахмурился:
– Я, честно сказать, даже не знаю, способен ли он.
– На что?
– Способен ли он защитить тебя.
– Но ведь я не ребенок! – возразила Габриель. – Мне не нужен мужчина, чтобы меня охранять.
– Женщину всегда надо беречь и…
– Да перестань ты, в самом деле! Эти слова из прошлого века! К тому же Мартен гораздо сильнее, чем ты думаешь!
– Неужели? Он даже не смог защитить тебя от меня! Даже ты сумела запереть его голым в подвале!
– Ты думаешь, я этим горжусь?
Но Арчибальда уже понесло, и он продолжил свои упреки:
– Мне он кажется слишком чувствительным, мягким, сентиментальным…
– Ты, кстати, тоже слишком сентиментален для своих лет, – заметила Габриель.
– Да, это так! Из-за этого я порой выхожу из равновесия, теряю рассудок! Излишняя чувствительность помешала мне когда-то защитить твою мать…
– Что ты хочешь сказать?
– Я не должен был везти ее в ту больницу, не должен был стрелять в того врача, не должен был портить жизнь ни себе, ни тебе…
Неожиданно поднялся холодный ветер, и листья деревьев в перелеске около скал тревожно зашелестели.
В первый раз за тридцать три года отец и дочь смогли броситься друг к другу в объятия.
22–