Свет на Пути

Прежде чем глаза будут видеть, они должны стать неспособными к слезам. Прежде чем уши станут слышать, они должны потерять чувствительность. Прежде чем голос будет в состоянии говорить в присутствии Учителей, он должен потерять способность наносить раны. Прежде чем душа получит возможность стоять в присутствии Учителей, ее ноги должны быть омыты в крови сердца.

...........................

Убей в себе чувства отдельности...
Желай только того, что внутри тебя.
Желай только того, что выше тебя.
Желай только того, что недостижимо.
Потому что внутри тебя свет мира... Если ты не можешь заметить его внутри себя, бесполезно искать его в другом месте... Он недостижим, потому что вечно отступает. Ты войдешь в свет, но никогда не коснешься Пламени...

Ищи пути...
Жди цветка, который зацветет после бури, не раньше...

И в глубоком безмолвии совершится таинственное событие, которое докажет, что путь найден. Называйте это, как хотите. – Или голос заговорит там, где некому говорить, или придет посланник, не имеющий ни формы, ни субстанции, или распустится цветок души. Это нельзя описать никакой метафорой...

...........................

Услышать Голос Безмолвия – это значит понять, что только из самого себя может идти истинное руководство... Потому что, когда ученик готов. Учитель тоже готов...

Держись за то, что не имеет ни субстанции, ни существования.
Слушай только голоса, который говорит беззвучно.
Смотри только на то, что невидимо.

* * *

Проф. Джемс останавливается на необыкновенно яркой эмоциональности мистических переживаний, на совершенно особенных ощущениях, испытываемых мистиками.

Восторг, испытываемый мистиками во время этих состояний, – говорит он, – по-видимому, превосходит те радости, которые нам может дать нормальное сознание. Такой восторг, очевидно, возбуждает и физическую природу, потому что об этом чувстве восхищения всегда говорят как о чем-то таком, что трудно вынести и что почти граничит с физической болью. И это слишком утонченное, слишком необычно глубокое наслаждение, чтобы его можно было выразить обыкновенными словами. "Непосредственное прикосновение Бога", "рана от его копья", "восторг опьянения", "экстаз брачного единения" – вот обычные выражения для описания этого восторга.

Примером подобного состояния может служить описываемая им самим радость прикосновения к Божеству преп. Симеона Нового Богослова (X в., цит. по: Павел Аничсиев. Мистика преп. Симеона Нового Богослова. СПб., 1906.):

Я ранен, – пишет преп. Симеон, – стрелою его любви... Он сам внутри меня, в моем сердце, обнимает меня, целует, наполняет светом... Возрастает во мне новый цветок, новый, ибо он радостный... Цветок сей неизреченного вида, зрится лишь пока выходит, а потом вдруг исчезает... Он несказанного вида; влечет к себе ум мой, не дает помнить ничего из того, что соединено со страхом, но составляет забыть обо всем и вдруг отлетает. Тогда древо страха опять остается без плода; я стенаю в печали и молюсь тебе, Христе мой, снова зрю на ветвях цветок, приковываю свое внимание к нему одному и вижу не только дерево, но и блестящий цветок, влекущий меня к себе неудержимо; цветок сей наконец обращается в плод любви... Неизъяснимо, как из страха вырастает любовь.

Мистика проникает собой все религии.

В Индии, – говорит Джемс, – упражнение в развитии способности к мистическому прозрению известно еще с незапамятных времен под именем йога (yoga). Йога – внутреннее единение индивидуума с божеством. Оно достигается упорными упражнениями. Предписания относительно положения тела, сосредоточение мыслей и моральной дисциплины в различных системах почти одинаковы. Йога, то есть ученик, который в достаточной степени победил свои низшие наклонности, вступает в высшее состояние, именуемое самадхи (samadhi), в котором он встречается лицом к лицу с тем, чего никогда не подозревал ни инстинкт его, ни рассудок.

...Пережив состояние самадхи, человек, по словам Вед, становится "свыше одаренным мудрецом, пророком, святым, характер его перерождается, и жизнь становится другою".

Буддисты употребляют слово самадхи в том же значении, как индуисты, но для обозначения еще более высокого состояния чистого созерцания у них есть слово дхьяна (dhyana).

Есть и еще более высокая ступень созерцания, где всякое представление о существовании исчезает и где созерцающий говорит: "Не существует абсолютно ничего" – и останавливается. После этого он достигает новой ступени и говорит: "Не существует даже идей; не существует и отсутствия идей" – и снова останавливается. За этим следует область, где "достигнув уничтожения идей и восприятий, он окончательно останавливает". Это еще не Нирвана (Nirvana), но самое большое приближение к ней, какое только возможно в жизни. (Джемс. Многообразие религиозного опыта. Рус. пер. Москва, 1910.)

* * *

В мусульманстве тоже очень много мистики. Наиболее характерным выражением мусульманского мистицизма является персидский суфизм. "Суфизм" – это одновременно религиозная секта и философская школа очень высокого идеалистического характера, боровшаяся одновременно против материализма и против узкого фанатизма и понимания только буквы Корана. Суфии толковали Коран мистически. Суфизм – это философское свободомыслие мусульманства, соединенное с совершенно своеобразной символической и ярко чувственной поэзией, всегда имеющей скрытый мистический смысл. Рассвет суфизма – первые столетия второго тысячелетия христианской эры.

Для европейской мысли суфизм долго оставался непонятным. С точки зрения христианской теологии и христианской морали смешение чувственности и религиозного экстаза недопустимо, но на Востоке это прекрасно уживалось вместе. В христианском мире "плотское" считалось всегда враждебным "духовному". В мусульманском мире плотское и чувственное принималось как символ духовного. Выражение религиозных и философских истин "на языке любви" было общераспространенным обычаем на Востоке. Это и есть "восточные цветы красноречия". Все аллегории, все метафоры брались "из любви". – "Магомет влюбился в Бога"*, – говорят арабы, желая передать яркость религиозного жара Магомета. – "Выбирай себе новую жену каждую весну на Новый год, потому что прошлогодний календарь уже никуда не годится"**, – говорит персидский поэт и философ Саади. И в такой курьезной форме Саади выражает мысль, которую Ибсен высказал устами доктора Штокмана: "...истины не походят на долговечных Мафусаилов, как многие полагают. При нормальных условиях истина может просуществовать лет семнадцать-восемнадцать, редко долее..."

* Confessions of Al-Ghazzali. Claod Field.
** Sadi's Scroll of Wisdom. (Wisdom of The East Series).

Поэзия суфиев станет понятнее для нас, если мы будем иметь в виду этот общий чувственный характер литературного языка Востока, идущий из глубокой древности. Образец этой древней литературы – "Песнь Песней". Странной для нас чувственностью образов отличаются многие места книг Библии и все древние восточные мифы и сказания.

"Персидские мистики-поэты суфии по большей части писали о любви к Богу в выражениях, применимых к их прекрасным женщинам, – говорит переводчик Джами и др. Хадланд Дэвис, – по той причине, как они объясняли это, что никто не может писать небесным языком и быть понятым" ("Persian Mystics").

Идея суфиев, – говорит Макс Мюллер, – это любовное слияние души с Богом". Суфии утверждали, что на человеческом языке ничто не может выразить любовь между душой и Богом, кроме любви между мужчиной и женщиной, и что, если мы хотим говорить о единении души с Богом, мы можем выразить это только на символическом языке земной любви. И когда мы читаем некоторые из их восторженных стихотворений, мы должны понимать, что поэты суфии употребляли большое число выражений, имеющих свое определенное и признанное значение в их языке, то есть что многие выражения имеют у них особенное значение. Так, сон означает размышление, медитацию; аромат – надежду; поцелуи и объятия – порывы благоговения; вино означает духовное знание и т.д.

Цветы, которые возлюбленный Бога собирает в его розовом саду и которые он хочет дать своим друзьям, настолько обессиливают его ум своим благоуханием, что он выпускает их из рук, и они вянут, говорит Саади. Поэт хочет сказать этим, что сияние и блеск экстатических видений бледнеет и теряет краски при попытках передать их человеческим языком. (Мах Muller. "Theosophy").

Вообще нигде на свете и никогда поэзия не сливалась с мистикой так, как в суфизме. И поэты-суфии часто вели странную жизнь отшельников, пустынников, странников, воспевая в то же время любовь, красоту женщин, аромат роз и вина.

Джелаль эд-Дин следующим образом описывает соединение души с Богом:

Возлюбленная сказала своему милому, желая испытать его, однажды утром: "Я хотела бы знать, кто тебе дороже, ты сам или я, скажи мне правду, мой жарко любимый". Он отвечал: я так поглощен в тебя, так полон тобой от головы до ног, что от моего собственного существования остается только имя, и в моем существе нет ничего кроме тебя, о, предмет моих желаний. Я потерян в тебе, как чистый рубин, наполненный светом солнца, теряется настолько, что в нем не видно больше ничего, кроме сияния солнца. (М. Muller).

В двух знаменитых поэмах Джами (XV век) "Саламан и Абсаль" и "Юсуф и Зюлейка", в самых страстных формах изображается "восхождение души", ее очищение и слияние с Божеством.

* * *

Большое внимание в своей книге проф. Джемс уделяет мистическим состояниям под наркозом. (См. Джемс. Многообразие религиозного опыта. Москва, 1910. Лекции XCI и XCII. Мистицизм.)

Это область, – говорит он, – которую общественное мнение и этика с давних пор относят к области патологии. Тем не менее всегда были отдельные личности и между ними выдающиеся лирические поэты, которые говорят об этих переживаниях, как о возвышенном состоянии.

Эфир и в особенности окись азота, в известной дозе примешанные к воздуху, являются также могучими стимулами к пробуждению мистического сознания. Перед вдыхающим их точно разверзаются бездны истины одна за другою. Когда человек приходит в нормальное состояние, истина от него ускользает, и если остается от нее какая-нибудь формула, то для нормального рассудка она оказывается бессмысленной. Тем не менее у человека остается чувство, что эта формула полна глубокого значения. Я лично знаю многих людей, которые убеждены, что в трансе, вызванном окисью азота, возможны настоящие мистические откровения.

Несколько лет тому назад я сделал сообщение в печати о произведенных лично надо мною опытах опьянения окисью азота. На основании их я пришел тогда к такому выводу – который и до настоящего времени не поколебался в моих глазах, – именно, что наше нормальное или, как мы его называем, разумное сознание представляет лишь одну из форм сознания, причем другие, совершенно от него отличные формы существуют рядом с ним, отделенные от него лишь тонкой перегородкой. Мы можем совершить наш жизненный путь, даже и не подозревая об их существовании; но как только будет применен необходимый для их пробуждения стимул, они сразу оживут для нас, представляя готовые и определенные формы духовной жизни, которые, быть может, имеют где-нибудь свою область применения. Наше представление о мире не может быть законченным, если мы не примем во внимание и этих форм сознания. И они должны помещать слишком поспешным заключениям о пределах реального.

Вся совокупность моих знаний убеждает меня в том, что мир, составляющий содержание моего ясного сознания, есть только один из многих миров, существующих в более отдаленных областях моего сознания, и что эти иные миры порождают во мне опыт, имеющий огромное значение для всей моей жизни.

Возвращаясь к моим собственным переживаниям этого рода, я должен признать, что они сводятся к особому просветленному состоянию, которому я не могу не придать мистической окраски.

Основной чертой такого состояния всегда является примиренность, словно две противоположные стороны мира, столкновения между которыми составляют причину всех наших внутренних бурь и неурядиц, расплавились и образовали единое целое. Они не принадлежат к одному роду, как два различных вида, но один из видов, более возвышенный, – сам становится родом по отношению к противоположному виду и растворяет его в себе. Я знаю, что эта мысль с логической стороны темна, но я не могу избавиться от ее влияния на меня. Я чувствую, что в ней есть смысл, соприкасающийся с сущностью гегелевской философии. Имеющий уши да слышит. Для меня эта мысль постижима лишь этим путем искусственного разбуженного мистического состояния сознания.

У кого из читавших Гегеля может явиться сомнение, что его идея о совершенном Существе, поглощающем в себе все, что вне его существует, – идея, господствующая над всей гегелевской философией, – родилась как следствие преобладания в сознании этого философа подобных мистических состояний, которые для большинства людей являются подсознательными. Выяснение этой мысли, столь характерной для мистического состояния сознания, является задачей гегелевской философии, зиждущейся, без сомнения, на мистическом чувстве.

У меня есть друзья, которые верят в откровение, обусловленное наркозом. Для них оно также метафизическая интуиция, в которой мир в своих многообразных проявлениях воспринимается как бы растворившимся в Едином.

"Мы погружаемся в этот повсюду разлитый дух, – пишет один из них, – всецело, безраздельно, в полном самозабвении. Все перестает тогда существовать для нас, все, что выше и что ниже нас, все, где бы то ни было, сущее. Остается лишь жизнь, и мы в нее погруженные.

Существует только единое, множественное теряет свою множественность, исчезает; и каждый из нас есть этот единый существующий... Это предельная черта. И на сколько достоверно то наше существование, которое составляет обычный источник наших забот, настолько же достоверна и радость, царящая над всем дуализмом, над всеми антитезами, та радость, какой я достиг в моем уединении, равном божескому" (В. Р. Blood. "The Anaestetic Revelation and the Gist of Philosophy". Amsterdam (New York), 1874. – Б. П. Блед. "Анестезическое откровение и сущность философии").

Ксенос Клэрк, рано умерший (в Амгерсте в 80-х годах) философ, так же испытал такое откровение.

"Прежде всего, – пишет он, – я согласен с Бледом, что откровение относится к области чувств.

Это, как говорит Блед, единственное и совершенное прозрение, в котором мы постигаем, почему или, вернее, как настоящее вырастает из прошедшего и поглощается пустотой будущего... Это непрерывное раскрытие прошедшего. Какая загадка в этом постоянном исчезновении настоящего, причем настоящее никогда не перестает существовать... Мы попросту заполняем яму тою же землей, какую вырыли из нее... Обыкновенную философию можно уподобить собаке, гоняющейся за собственным хвостом. Как бы скоро она ни бежала, хвост будет всегда впереди ее морды, и никогда ей не догнать его. Так и настоящее всегда является для нас выводом из прошедшего, и мы вечно опаздываем понять его. Но в тот момент, когда мы пробуждаемся от наркоза, когда мы, так сказать, готовимся начать жить, нам дано уловить вечный процесс становления в том миге, когда движение не продолжается, но возникает. Истина заключается в том, что мы постоянно отправляемся в путешествие, которое закончилось, прежде чем мы успели выехать. И цель философии... в том, чтобы осветить наше пребывание в этом процессе... Но достигнуть этой цели в здешней жизни можно лишь тогда, когда смолкают вопросы рассудка. Вот почему мы всегда видим улыбку на лице Откровения. Она говорит нам, что мы всегда опаздываем на полсекунды.

Вы могли бы поцеловать ваши собственные губы, – говорит эта улыбка, – если бы уловили эту тайну. Если бы ваши губы задержались на одно лишнее мгновение на одном месте, вы бы догнали их. Почему вы этого не умеете достигнуть?"

В своей недавней брошюре Блед следующим образом описывает значение анестезического откровения для жизни.

"Анестезическое откровение посвящает человека в безначальную тайну бытия, которая представляется нам неизбежным вихрем непрерывности. Неизбежным – нет для этого лучшего слова. Причина его лежит в нем самом; оно есть именно то, чем должно быть. Оно не производит ни любви, ни ненависти, ни радости, ни печали, ни добра, ни зла. Оно не знает ничего ни о начале, ни о конце, ни о целях.

Из него нельзя почерпнуть понятия о многочисленности и многообразии вещей. Но лишь благодаря ему человеческая история и религия озаряется глубоким чувством сущности и причины бытия...

Вначале это чувство кажется подавляющим по своему величию, но скоро становится таким естественным и знакомым, что вызывает вместо страха ощущение радости и безопасности, точно отныне мы слились с предвечным источником общего бытия. Но никакие слова не в силах выразить этой всепоглощающей уверенности человека в том, что он познает самую основу вещей и того первобытного удивления, какое испытал Адам перед жизнью.

Каждое новое переживание этого рода сопровождается теми же ощущениями, и человек чувствует, что они не могут быть иными. В нормальном состоянии от них остаются лишь частичные отрывки воспоминаний. И тщетны старания свести их к определенной формуле; но утешением для человека может послужить здесь та мысль, что он познал первичную истину и покончил с человеческими теориями о происхождении, о внутренней ценности и предназначении человечества. И в духовной области ему не нужны больше никакие указания.

Откровение это приносит с собой чувство полного доверия ко всему, совершающемуся с нами. Царство внутри нас. Каждый день – день Суда, но при этом мы ничего не узнаем о целях вечности, не представляем себе общей схемы целого. Астроном сокращает ряд гигантских чисел, увеличивая единицу измерения; так и мы подавляющую нас множественность вещей можем свести к тому единству, к которому стремимся.

С тех пор, как я познал это откровение, оно стало моим духовным хлебом. В моей первой печатной статье о нем я писал: "Мир уже не кажется мне таким чуждым и странным, каким меня приучили его считать".

С презрением покинув окутанные душными и грозными облаками крепости, из-за которых еще так недавно грохотали громы Иеговы, я, как серая чайка, вздымаюсь навстречу сгущающейся ночи и бесстрашным взглядом окидываю мрачные пространства. И теперь, после двадцати семи лет таких переживаний, крылья мои поседели, но мои глаза по-прежнему бесстрашно смотрят вперед, когда я снова и с большей силой, чем прежде, говорю то, что говорил прежде. Я постиг смысл существования, тот истинный центр Вселенной, который одновременно приносит и восторг, и покой человеческой душе и которому язык рассудка дал название анестезического откровения".

* * *

Я прибавлю, говорит проф. Джемс, еще любопытный случай откровения, обусловленного наркозом. Вот что пишет одна интеллигентная женщина о том, что с ней было под влиянием эфира, который она вдыхала, готовясь к операции.

"Я спрашивала себя, не в тюрьме ли я, не подвергают ли меня пыткам? Я припомнила выражение "страдание – путь к спасению". Но перед тем, что я испытала, выражение это настолько показалось мне слабым, что я вскрикнула громко: "Страдание само по себе уже есть познание". После этого наступил обморок. За несколько секунд перед тем, как я проснулась, мне приснился потрясающий и необыкновенно отчетливый сон, который очень трудно описать.

Кто-то необъятно могущественный шел по небу, и нога его была на молнии, как колесо на рельсах: это была его дорога. Молния же состояла из бесчисленного количества человеческих душ, теснящихся одна к другой, и я была также среди них. Это Существо двигалось по прямой линии, и каждая точка этой светящейся линии становилась сознательной на миг для того, чтобы свершалось Его движение. Я почувствовала себя под ногой Божией; раздавливая меня. Он как бы покупал ценою моей боли свое существование. Я также заметила, что Он старался всей силой своего могущества изменить направление, согнуть линию молнии, на которую Он опирался, в ту сторону, куда он хотел идти. Чувствуя себя бессильной к сопротивлению, я поняла, что Он сделает то, что хочет. Он согнул меня, и угол, который при этом образовался, был моим страданием, страданием таким острым, какого я никогда еще не испытывала, на вершине которого – когда Бог проходил надо мной – я прозрела.

В ту минуту я поняла такие вещи, которые теперь забыла и которые нельзя припомнить, не перешагнув порога безумия. Угол был тупой, и у меня осталось впечатление, когда я проснулась, что, если бы он был прямой или острый, я бы страдала и "видела" еще больше и, без сомнения, умерла бы от этого.

Он прошел, и сознание вернулось ко мне. В тот миг вся моя жизнь встала передо мной до самых маленьких огорчений, и я поняла все. Вот она цель, к которой они все стремились, вот та частица дела, которую все они выполняли.

Я не видела Божьего замысла, я видела только его усилия и его беспощадность по отношению к людям. Он не думал обо мне... как не думают о боли дробинки, когда стреляют из ружья. Тем не менее мое первое чувство, какое было у меня после пробуждения, вылилось словами, какие я произнесла в слезах: Господи, я недостойна, так как я действительно поднялась на такую высоту, какой не была достойна. Для меня стало ясно, что за эти полчаса я служила Богу более действенным образом, чем когда бы то ни было, и как я даже не смела раньше мечтать. Через меня он свершил нечто – что именно и по отношению к кому, не знаю, -употребив на это все страдание, на какое я была способна.

В то время, как я приходила в сознание, я спрашивала себя, почему в момент такого глубокого прозрения я ничего не увидели из того, что верующие называют любовью Божьей, а только одну беспощадность. Тогда я услышала ответ, который сразу поняла: "Познание и Любовь – одно, а страдание мера их". Я привожу слова эти в том виде, в каком они для меня прозвучали. После этого я окончательно вернулась в действительность, в мир, который казался сном рядом с реальностью того, где я только что была..."

Сайсмонд, о котором упоминает Джемс, рассказывает об интересном мистическом опыте, пережитом под действием хлороформа:

Когда исчезли ощущения удушья, я почувствовал себя в состоянии забытья. Потом, как бы в проблесках молнии, являлось отчетливым видением все, происходящее вокруг меня, но при полном отсутствии чувства осязания. Я думал, что я на волосок от смерти. И вдруг вспыхнуло в душе сознание Бога. Он снизошел на меня. Он управлял мною во всей ярко ощутимой реальности Своей. Он хлынул на меня потоком света... Я не могу описать радости, какую пережил. По мере того, как с пробуждением возвращалось мое обычное отношение к миру, это чувство нового отношения к Богу рассеялось. Я сорвался с моего места и застонал: "Это слишком ужасно, слишком, слишком ужасно". Для меня невыносимо было это разочарование. Проснувшись, я увидел перед собою двух испуганных хирургов и закричал им: "Почему вы не убили меня? Почему не дали мне умереть?...

* * *

Анестезические состояния очень близки к тем странным моментам, которые переживаются эпилептиками во время припадков. Художественное описание эпилептических состояний мы находим у Достоевского в "Идиоте" (с. 240, Спб., 1894 г.).

"Он задумался между прочим о том, что в эпилептическом состоянии его была одна степень пред самым припадком, когда вдруг воспламенялся его мозг, и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, продолжавшиеся, как молния. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной гармонической радости и надежды...

Раздумывая об этом мгновении впоследствии, уже в здоровом состоянии, он часто говорил сам себе, что ведь все эти молнии и проблески высшего самоощущения и самосознания, а стало быть и "высшего бытия", не что иное, как болезнь... И однако же он все-таки дошел наконец до чрезвычайно парадоксального вывода. "Что же в том, что это болезнь?" – решил он. – Наконец, какое до того дело, что это напряжение ненормально, если самый результат, если минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая уже. в здоровом состоянии, оказывается в высшей степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни?" Эти туманные выражения казались ему самому очень понятными, хотя еще слишком слабыми. В том же, что это действительно "красота и молитва", что это действительно "высший синтез жизни", в этом он сомневаться не мог, да и сомнений не мог допустить. Об этом он здраво мог судить по окончании болезненного состояния. Мгновения эти были именно одним только необыкновенным усилием самосознания, – если бы надо было выразить это состояние одним словом, – самосознания и в то же время самоощущения, в высшей степени непосредственного. Если в ту секунду, то есть в самый последний сознательный момент перед припадком, ему случалось успевать ясно и сознательно сказать себе: "Да, за этот момент можно отдать всю жизнь!" – то, конечно, этот момент сам по себе и стоил всей жизни... Ведь это самое бывало же, ведь он сам же успевал сказать себе, что эта секунда по беспредельному счастью, им вполне ощущаемому, пожалуй, и могла бы стоить всей жизни".

"В этот момент, – как говорил он однажды Рогожину в Москве, – в этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, что времени больше не будет. Вероятно, – прибавил он, улыбаясь, – это та самая секунда, в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептика Магомета, успевшего, однако, в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаховы".

* * *

Наркоз или эпилепсия совсем не необходимые условия мистических состояний у обыкновенных людей.

"В некоторых условиях окружающей нас природы кроется особая власть, вызывает подобные мистические состояния", – говорит Джемс.

Правильнее было бы сказать, что во всех условиях окружающей нас природы кроется эта власть. Перемена времен года: первый снег, начало весны, дождливые и теплые летние дни, запах осени – будят в нас странные "настроения", которых мы сами не понимаем. Иногда эти настроения усиливаются и доходят до ощущения полной слитости с природой. У каждого человека есть свои моменты, которые на него действуют сильнее. На некоторых мистически действует гроза, на других восход солнца, третьих точно гипнотизирует и втягивает в себя море, четвертых поглощает, заполняет и подчиняет себя лес, пятым бесконечно много говорят и притягивают их к себе скалы, шестые подчинены огню. Я уже указывал раньше, что влияние женщины на мужчину и мужчины на женщину заключает в себе много этого мистического ощущения природы, которое дается лесом, степью, морем...

Меня посещало иногда сознание близости Бога, – пишет один из корреспондентов Джемса, – это было нечто... куда я входил, как часть входит в целое, и что управляло мною. Я чувствовал тогда родство с -деревьями, травами, с птицами, насекомыми, со всем, что есть в природе. Сознание, что я существую, что я часть падающего дождя, облачных теней, древесных стволов, – наполняло меня восторгом.

Один мой знакомый писал мне о подобном же испытанном им состоянии.

Это было в Мраморном море, зимой, дождливый день. Высокий берег и скалы вдали были совершенно фиолетового цвета всех оттенков до самого нежного, переходящего в серый и сливавшегося с серым небом. Море было свинцовое с серебром. Я запомнил все эти краски. Пароход шел на север. Немного качало. Я стоял у борта и смотрел на волны. Белые гребни издалека бежали к нам навстречу. Волна подбегала, вздымалась, точно желая забросить свой гребень на пароход, и с ревом бросалась под него. Пароход накренялся, вздрагивал и медленно выпрямлялся, а издали бежала новая волна. Я смотрел на эту игру волн с пароходом и чувствовал, что волны тянут меня к себе. Это совсем не было желание прыгнуть вниз, какое испытываешь в горах, а нечто бесконечно более тонкое. Волны втягивали в себя мою душу. И вдруг я почувствовал, что она пошла к ним. Это было мгновение, может быть, меньше, чем мгновение. Но я вошел в волны, вместе с ними с ревом побежал на пароход. И в этот момент стал всем. Волны – это был я. Фиолетовые горы вдали – это был я. Ветер – это был я. Тучи, бежавшие с севера, дождь – это был я. Огромный пароход, качавшийся и неуклонно стремившийся вперед, – это был я. Я ощутил это огромное тяжелое железное тело, мое тело, все его движения, колебания, качания и дрожь, огонь, напряжение пара и машину внутри меня, беспощадный неуклонный винт, с каждым ударом гнавший и гнавший меня вперед; ни на секунду не отпуская меня, следивший за каждым моим движением руль. Все это был я. И дежурный на мостике был я. И два матроса... и черный дым, валивший из трубы... все.

Это было мгновение необыкновенной свободы, радости и расширения. Секунда – и очарование исчезло. Оно прошло, как начинающийся сон, когда вы подумаете о нем. Но ощущение было настолько сильное, яркое и необыкновенное, что я боялся двинуться и ждал, что оно вернется. Но оно не вернулось, и через минуту я уже не мог сказать – было это или не было, испытал я это в действительности или только подумал, смотря на волны, что это может быть.

Потом, через два года, желтоватые волны Финского залива и зеленое небо дали мне отвкус того же самого ощущения. Но на этот раз оно оборвалось прежде, чем появилось.

* * *

Приведенные в этой главе примеры, конечно, не исчерпывают мистического опыта человечества. Это только примеры.

Что мы видим из них?

Прежде всего единство переживания. Это первое и самое главное, что говорит за реальность мистического опыта. А затем полная согласованность данных этого опыта с теоретически выведенными условиями мира причин. Ощущение единства всего, характерное в мистике. Новое ощущение времени. Чувство бесконечности. Радость или ужас. Познание целого в части. Бесконечная жизнь и бесконечное сознание. Все это реальные ощущаемые факты в мистическом опыте. И эти факты теоретически правильны. Они таковы, какими должны быть на основании заключений математики бесконечного и психологии сверхличного. Это все, что можно сказать о них.