Глава 15. Больше всего я люблю момент, когда закрывается дверь
Больше всего я люблю момент, когда закрывается дверь. Мягкий вкрадчивый толчок. Тишина пустых комнат. Ритмичная капель на кухне – из крана, который Андрей собирается починить уже год. Но стук о дно раковины становится только чаще с каждым месяцем.
Никого. До вечера.
Поворачиваю щеколду – не люблю закрываться на ключ, потому что тогда не успею подготовиться к возращению мамы. А так ей придется позвонить в дверь. Скидываю кеды и рюкзак, прохожу на кухню. Константин Алексеевич сказал сегодня не приезжать на работу. Подумать.
Привстав на цыпочки, достаю стакан с верхней полки, наливаю воду. Запах… Тревожит. Обвожу взглядом кухню: солнечный свет скользит по выдраенному до блеска столу, пляшет на горлышках бутылок – целая батарея у стены. Форточка открыта, и все равно…
– Прикинь, захожу в комнату, а там как в ужастиках: кровища и труп в кресле…
Произношу – не для ответа. Просто услышать свой собственный голос, ломкий и неуверенный. Бесит. Вот если бы получалось ровно и таким тоном, что хрен возразишь, – как у Арса…
«Прихожая, Валя…»
Холодок по спине, и волоски дыбом встают.
– Что?
Стискиваю пальцами стакан, возвращаюсь к двери и дергаю за ручку. В животе неприятно тянет. Запер.
– Давай еще поиграем, ага.
В гостиной задернуты шторы – прохладный грязный сумрак. И фотография на полке, темная, смазанная. Не белый – пепельно-серый. Равнодушный.
– Давай, куколка.
Вздрагиваю, стакан выскальзывает из рук. Хлопок – и ледяная вода плещет на ноги. Бессвязный довольный шепот. Из-за спинки поднимается ладонь – пальцы вяло сжимаются, оставляя только указательный. Сгибается, манит.
Губы онемели. Мокрые джинсы льнут к ногам – противно, холодно. Самый большой осколок – у правой ступни – будто горный пик, округло взлетает над уцелевшим дном стакана вверх.
– Иди сюда, Валя.
Андрей подается вперед – теперь я вижу его колено, обтянутое плотной тканью штанов. Хаки. С оторванным карманом на бедре. Я помню.
Подхватывает с пола стакан. Точно такой же, что стоит возле фотографии Ильи, – ровные вертикали граней. Запах… конечно. Въедающийся в виски – острый, ядовитый.
- Хотел трупик в кресле. Все для моей детки, – пауза, а потом хриплый короткий смешок. Как будто я тоже должен присоединиться, поддержать его шутку.
Но я… завис. Сзади – стена, кеды, запертая дверь. И может быть… может быть, я успею выбежать. Или даже плевать на кеды. Перепрыгнуть осколки, завернуть, приподнять фиксатор и дернуть защелку… От Андрея до меня – три шага. От меня до двери – шесть.
- Что ты здесь делаешь?
Вздох. Андрей поворачивает голову, долго, внимательно смотрит на меня поверх спинки, губы растягиваются в ухмылке:
- Сюрприз тебе устраиваю. Соскучился?
- Почему не на работе?
- Теперь моя очередь болеть. Врач уже приходил. У меня это… повышенное давление.
- Ты набухался.
- Уже после. Чуть-чуть. Пока ждал тебя. Давай, иди сюда, - хлопает ладонью по креслу, тяжело, медленно двигается, освобождая мне место.
Какое давление? У кого? Переступаю с ноги на ногу – осторожно, чтобы не напороться на стекло.
- Я…
- Ты рад. Знаю.
Короткие толстые пальцы сжимаются, как паучьи лапки, когда он приподнимается и тут же оседает назад.
Возможно… получится. Ноги подгибаются. Завожу руку за спину, пытаюсь нащупать дверь гостиной.
- Я… дай мне нормально подготовиться к экзамену.
Кажется, вдруг по какой-то идиотской случайности оказался в клетке с медведем. Хочу выбраться и боюсь сделать лишнее движение. Тошнит от страха. Сглатываю, пячусь, не отводя взгляда от рук Андрея.
- Если не успеваешь, брось идею с работой.
- Мне нужны деньги.
Поднимается. Идет медленно. Ближе. А я – назад. Ноги скользят по разлитой воде.
- Слинять собрался? Мать бросишь, cука неблагодарная?
Каждое слово поддевает острыми крючками – глубже и глубже. И сделать шаг, рвануться – значит выдрать их вместе с мясом. Болит. Ноет.
Натыкаюсь на дверной косяк, оглядываюсь на прихожую. Вижу щеколду и ручку. Близко.
- Стоять.
Замираю. И время потеряно.
Встряхивает. Вжимает. По всему телу – длинная холодная волна отвращения. Упираюсь Андрею в плечи, задерживаю дыхание. Только бы не чувствовать…
- Так много зарабатываешь? Поделишься способом, Валюша?
Твердые горячие пальцы – по подбородку, вздергивая лицо. Так… мерзко-бессильно. Все мои мечты, попытки делать вид, что все однажды закончится. Вера…
- Отпусти.
Тоже беспомощно. Локтями ему в грудь – ноги подкашиваются. Выскользнуть под тяжестью своего тела на пол, отползти.
- Как братик? Пошлюшить решил? Вошел во вкус?
Вывернуться из его рук. Но Андрей не позволяет, притискивает спиной к себе. Чувствую его влажное сбившееся дыхание. Шея, позвонки – волоски дыбом встают.
- Отвали. Отвали. Отвали. Илья никогда не…
Задыхаюсь – шнурок впиваются в горло, давит, когда он цепляет крестик, дергает его вверх.
- Вот это откуда? Заработал? Или так… подарок благодарного… работодателя?
- Не трогай.
Хрипом. На оставшемся воздухе. Пытаюсь выдрать шнурок из его пальцев, но Андрей уже перехватывает мои руки, прижимает к телу. Всхлип. Бесполезно.
- Не трогай… Не трогай…
Не разрыдаться. Не здесь.
Это подарок. Не… Не за что-то… Просто…
Сдавливает, пока не начинаю задыхаться. Дергает выше, как марионетку. Не отпустит.
Пытаюсь втянуть ртом воздух. Неловкая улитка без панциря. Голая, уродливая. Бесполезная. Хруст скорлупы. Почти-почти. Если сейчас захлестнет туже, все закончится.
«Дыши».
«Ты не знаешь…»
«Дыши».
Трудно. Так трудно. Расплывается перед глазами – калейдоскопом. Бледные пятнышки – как синяки или опухоль: надавишь – и хлынет, мерзкое, серое…
Приподнимаюсь на цыпочках, вжимаюсь в тело Андрея – воздух льется тонкой струйкой, всасываю его жадно. Еще чуть…
- Думаешь, кому-нибудь нужен? Осмелел? Друзья... Самостоятельный? Они знают, какая ты сучка?
Поверх расплывающихся пятен – темная плотная пелена. Обвисаю – кажется, в теле ни одной кости, мягкое, бесформенное. Страх. Пальцы расслабляются, перестают отдирать ладони Андрея от себя. И сразу же – дыхание. Неровное. Шумное. Хриплое. Слышу только его – уши заложило.
- Он… Он… просил не трогать нас.
Холодок по голому животу под задравшимся свитером. Влажная горячая рука ощупывает грубо, как на приеме у врача. «Не болит?» Болит… Очень болит.
- Просил, - спокойно. Смакуя. – Но продал. В обмен на свою тайну.
«Не слушай».
Разворачивает, как куклу. Смотрит насмешливо, долго. Серость глаз – мокрая, заплывшая липкой пленкой.
- Так кому ты нужен, Валя? Давай, скажи папе.
«Не слушай».
Пальцы дрожат. Никак не могут ухватить шнурок – соскальзывают, не поддаются, не ощущают металла крестика. Все знакомое: форма, тяжесть – но чувствительность ладоней – ноль.
Андрей переводит дыхание, улыбается – ободряюще, ласково. Протягивает руку.
- «Откроешь рот – засудим твоего принца на Мерседесе». Все, этого оказалось достаточно.
Дергает за ремень на моих джинсах, тащит к себе.
- Прекрати, Валя.
Защитить. То, что Илье было дорого. Чтобы никто никогда… Так же, как я сейчас сжимаю в ладони крестик, торопливо прячу его под свитер. И наконец-то чувствую его – на голой коже. Тепло, расходящееся пульсирующими волнами до солнечного сплетения.
- Ты убил Илью.
Выбор, перед которым нельзя ставить. После которого – легче вообще уйти. Я понимаю.
Губы и щеку обжигает. Как Андрей любит – наотмашь, со вкусом, наслаждаясь. Так, что зубы стукаются и остро пульсирует в кончике языка. Сразу – солоно, горячо. Злость. Она горькая – будто таблетку раскусил. От нее рот немеет. И боль – выключается. Анальгетик.
Дергаюсь, пытаясь освободить кончик ремня, царапаю запястья Андрея. С упоением, чувствуя под ногтями мягкое, упругое. Глубже, сильнее.
Отпускает так резко, что я вылетаю в дверной проем, в прихожую. Шипит, обхватывая свою руку.
- Урою, сученыш.
- Оставь нас в покое. Не трогай. Сдохни. Сдохни… Пожалуйста…
Улитка извивается, пытается отползти. Так… жалко. Со стороны. Шагает – вперед. Неловко, будто спотыкаясь. Рот – открывается беззвучно. Звенящая тишина. Смотрит под ноги. Белый бутылочный пик и ровная яркая полоса – ало, четко. Растекается.
Край мобильного врезается в бедро. Вибрирует. Пытаюсь достать его из кармана двумя пальцами, нажать на прием, позвать. А потом меня вздергивают, как полудохлого котенка, чтобы додушить. Головой в воду, пока не перестанет дышать. И, возможно, это то, чего я сейчас больше всего хочу.
Острая, отдающаяся во всем теле пульсация телефона. Размытая, смазанная дорожка крови по полу – как млечный путь, только красный. На вытертых, с облупленным лаком дощечках паркета.
«- Валь, у меня для тебя два предложения – на выбор.
- Решил взять котенка?
- Нет.
- Тогда зачем?
- Готов слушать? Первое: мы нанимаем людей, которые сделают так, что твой отчим никогда больше к тебе не прикоснется. Или – суд. Вероятность, что он выкрутится, нулевая. Я буду рядом.
Любой вариант. Но если ты подумаешь, поймешь, почему предпочтителен второй.
- Я никогда на это не пойду.
- Никто не станет тебя обвинять.
- Просто хочу уехать.
- Чтобы он нашел кого-то другого?
- Мне все равно.
- Ты не сможешь освободиться.
- И так… не смогу никогда.
- Мне не нужен ответ прямо сейчас.
- Я подумаю…»
Дождь стучит по крыше веранды. И зубы – кажется, я стер их до основания за эти три часа – в такт. Мелко. Трусливо.
Мой анальгетик больше не действует. Густая, как смола, боль – от живота до кончиков пальцев. Перетекает – миллионы матово-белых шариков бьются друг о друга, гудят. Холодно. Пальцы, обнимающие колени, онемели. Смотрю на мокрую грязную змейку шнурка, улегшегося поперек лужи. И мысленно повторяю: наклониться, подцепить его, натянуть концы, завязать. Сотни раз, по кругу. Без движения. Боюсь. Так – почти не чувствуется. А если повернуться – ртутные сферки стукнутся друг о друга, разбегаясь по всему телу. Не шевелиться, сидеть боком, прижавшись к деревянным прутьям.
Воздух синеет – кристаллики сумерек, магнитом притягивающиеся друг к другу. Один за другим – пока не выстроится черно-фиолетовая прочная стена. Я жду ее.
Знаю, что нужно подняться, возвращаться. Потому что мама уже дома. И она будет волноваться. Нужно найти рациональное объяснение, почему и куда я выскочил без куртки. Почему у меня на скуле нехилый синяк. Почему не хочу есть. Почему мне срочно нужно в душ.
Кубики «нужно» и «почему», которые я никак не могу выстроить - под ними нет устойчивого фундамента.
- Лучше – когда я сопротивляюсь?
Голос едва слышно. Охрип.
Ветер царапает голую поясницу. Кажется, что Илья сидит за спиной, зеркально повторяя мою позу. Уткнувшись в колени, молча.
- Ты только не думай… что я виню тебя. Ведь если ты хочешь кого-то защитить. Даже понимая: я слабее и моя помощь не сдалась, это…
Не знаю слова. Подобрать не умею – нужного. Тепло. Как легкое прикосновение к шее, по позвонкам вниз.
Натягиваю на пальцы рукава свитера, ежусь.
- Ты мне нужен.
«Знаю».
- Илюш…
Телефон. Снова. Ноги затекли. Роняю мобильный в грязь, стираю ладонями с экрана брызги. Арс.
Мне нельзя говорить с ним. Потому что преграда, которая сдерживает что-то страшное, –неконтролируемая, тонкая, как панцирь улитки. Надави – и треснет.
«Давай».
«Зачем?»
«Ответь ему».
«Не…»
«Я так хочу».
- Арс, я не могу сейчас…
- Какого хрена?
- Что?
- Ты не отвечаешь какого хрена? Трахаешься? Крушение автобуса? Метро встало?
- Ну, я…
Рвется. И как угодно сильно зажимай рот ладонью, все равно – слабый, беспомощный, отвратительный всхип.
- Так. Где – ты?
- На веранде.
Не спрашивай. Не спрашивай. Не спрашивай.
- Какой?
- Во дворе.
- Каком, блин?
- За домом.
- Отлично. Просто сиди там. Сиди и не смей двигаться.
Киваю, вжимаюсь лбом в колени. Страшно рот открыть, чтобы ответить. Потому что липко и холодно, больно и гадко. И я знаю, что не справлюсь. На этот раз – ничего не получится.
- Не надо приезжать.
С дурацкими паузами длиной в минуты.
Шуршание. Стук. И снова – голос. Алая ровная полоса – по которой можно идти шаг за шагом, носок к пятке. Видеть только ее. И так… возможно, пройти.
- Один?
- Да.
- Значит, надо.
Короткое звяканье ключей и звук захлопывающейся двери.
- Ммм… зарядка полная?
- Что?
Горло царапает, подкатывает. Я не смогу остановить. Раздирает изнутри.
- Зарядка на телефоне полная?
- Почти.
- Отлично. Хочешь посопеть мне в трубку, пока я еду?
Скорлупа крошится, ссыпается неровными острыми квадратиками под ноги.
- Да…