Суббота
Доктора Томпсона разбудил телефонный звонок. Доктору снился музей. Здесь выставлялась одежда тех, кто считался погибшим при кораблекрушении. Одежду нашли в сундуках, выброшенных на берег. Так что хозяева вряд ли объявятся. Под толстым стеклом – обломки кораблей, налетевших на скалы и айсберги. Повсюду медные таблички с историей каждого экспоната. Томпсон задержался у витрины с манекенами, одетыми в костюмы разных эпох. Надпись на медной табличке гласила: «СМЕРТЬ ЧЕРЕЗ УТОПЛЕНИЕ». Доктору показалось, что один из манекенов подмигнул. Как раз в этот момент прозвенел звонок, извещая посетителей, что музей закрывается. Этот звон и разбудил Томпсона. Доктор сел, путаясь в толстых одеялах. Где-то вдали визжала цепная пила. Кто-то запасался дровами на зиму.
Телефон звонил. «И давно он так? – подумал Томпсон. – Сегодня какой день? Суббота? Сегодня суббота, выходной. Наша больница не дежурная. Так что ж он звонит, зараза? Может, все-таки не суббота?»
Наконец доктор дотянулся до тумбочки и взял трубку. Звонил Уилл Питерс, патологоанатом больницы в Порт-де-Гибль. Он имел сообщить, что к ним доставили Ллойда Фаулера. «Мертв по прибытии».
– Причина смерти? – сварливо спросил Томпсон. Он давно недолюбливал Питерса – тот ко всем относился немного свысока. А с какой стати, спрашивается? Видимо, в окружении покойников забываешь, как вести себя с живыми.
– Точно пока не могу сказать, – сдержанно ответил патологоанатом. – Вскрытие не закончено.
– Инфаркт? – У Томпсона уже начинала болеть голова. Он потер виски, приложил ладонь ко лбу и зажмурился.
– Никакого инфаркта. Здоровое, крепкое сердце. Повреждений тоже никаких.
Доктор облегченно вздохнул. Он только позавчера обследовал Ллойда Фаулера. Если бы тот умер от инфаркта, Томпсон был бы отчасти повинен в его смерти. «Может, я что-то проглядел? Старею, наверное. Если я впаду в маразм, как я об этом узнаю?» На лестнице послышался мягкий топоток кошачьих лап. Раздалось требовательное «мяу». Агата пришла на голос хозяина.
– Жена говорит, он задыхался. А в легких – чисто.
Томпсон подумал о Донне Дровер, матери Масса. Масс тоже внезапно умер, и тоже естественной смертью. Правда теперь доктор сомневался, что эта смерть была такой уж естественной. Донна лежит под кислородной маской на шестом этаже больницы в Порт-де-Гибль. Изменений не наблюдается. При этом легкие вполне способны функционировать. В дыхательных путях – никакой инфекции, никаких застойных явлений. Может действительно всему виной депрессия? Но где это видано, чтобы человек с тоски перестал дышать?
– Алло! Доктор!
Агата вскочила на подушку, урча и мяукая одновременно. Ласково, но с чувством собственного достоинства потерлась о щеку Томпсона своей черной шубкой. По утрам она всегда очень оживлялась.
– Извините, просто вы меня слегка озадачили. – Томпсон, не глядя, почесал кошку за ухом.
– Так вот. Это естественная смерть. Конечно, остались еще токсикологические анализы, но я никаких признаков отравления не вижу. В том числе алкогольного.
– Опять естественная смерть.
– Всякое бывает. Кстати, говорят, еще двоих нашли. Отчего умерли, одному богу известно. Вроде как утонули.
– Где нашли?
– В бухте рядом с Уимерли.
– Сколько их, двое?
– Вроде бы да. Точно не знаю.
Агата начала щекотать Томпсона усами, и ему пришлось отвернуться. Вечно Питер паникует. Все ему заговоры мерещатся. Так и живет в своих фантазиях. Меньше надо читать всякую чушь про НЛО.
– А что значит «говорят»?
– Это значит, что я их не видал. Нам, простым трупорезам, их осматривать не положено. Ими сейчас судебные медики занимаются.
Томпсон не знал, что сказать. В носу засвербело, но чихнуть никак не получалось. У него с детства была легкая аллергия на кошек. Томпсон поискал на тумбочке таблетки, но нашел только книжку, которую читал на ночь. Мистический триллер, на обложке нарисован утопленник. Мучительно хотелось чихнуть. Наконец зуд прошел, но начали слезиться глаза. В ушах звенело. Томпсон громко захлюпал носом.
– Мы для них мелко плаваем, – хихикнул Питерc.
– Понятно. – Томпсон потер глаза и задумался над словами патологоанатома. Разговор продолжать не хотелось. – До понедельника. – Он повесил трубку, не дожидаясь ответного «до свидания». В понедельник утром Томпсон должен делать обход. Вот только Ллойда к тому времени, скорее всего, уже заберут.
– Ну что, кысяра?
Агата замяукала, доктор Томпсон подхватил ее на руки и прижался лицом к шерстке. Черт с ней, с аллергией. «Пропади она пропадом, – сказал себе Томпсон. Как всегда заныли колени. – Пропади пропадом это тело. Старая развалина». Он осторожно встал и свободной рукой подтянул семейные трусы. Что толку зря валяться, в потолок плевать? Пойдем посмотрим, как там наши цветочки. Он захватил мистический роман, чтобы почитать в туалете, босиком прошлепал на кухню, отпустил Агату, кинул книжку на стол и открыл холодильник. Зевнул, почесал грудь и упитанное брюшко. «Не съесть ли яичницу? – подумал доктор. – Не съесть». Он захлопнул дверцу и решил позавтракать овсяными хлопьями.
Томпсон взял любимую миску из темно-синего фарфора и высыпал в нее хлопья. Посмотрел на Агату. Агата путалась под ногами. Разумеется, люди умирают и без видимых причин. Но Томпсон, как всякий любитель мистических романов, считал, что совпадений не бывает. Дело не в любви к тайнам. Просто две одинаковые смерти подряд – явный перебор. И что там за ерунда с утопленниками в бухте Уимерли?
Томпсон залил хлопья сливками и бухнул сверху целую ложку сахара. Надо было, конечно, взять обезжиренное молоко (и так холестерин из ушей лезет), но оно быстро нагреется, хлопья размокнут и перестанут хрустеть. Нет ничего противнее обезжиренного молока. Вообще, обезжиренные продукты превращают любой завтрак в помои. И так никаких удовольствий на старости лет не осталось. Что теперь, в последней радости себе отказывать? На кухонном столе выстроились три пузырька с пилюлями. Еще там с вечера остался бокал. На донышке – целый глоток виски Ред Лейбл. Ни капли врагу! Томпсон взял пузырьки, вытряс из каждого по пилюле. Эналаприл от давления, ранитидин, чтобы кровь не застаивалась, атенолол от аритмии. Он запил их остатками виски и подумал: «А это для сосудов».
– Куда наш мир катится? – спросил Томпсон у Агаты, и за нее же ответил: – К чертовой бабушке. – Он как был, в трусах, вышел с миской на заднее крыльцо, залитое солнцем, сел в старый деревянный шезлонг и принялся завтракать, наслаждаясь драгоценным покоем. Все перила были заставлены цветочными горшками. Томпсон оглядел свои владения: крохотные кустики сиреневой лобелии, желтые бархатцы, голубые и белые анютины глазки. Красные петунии еще не до конца распустились, июнь все-таки, зато продержатся до осени. Как и розовый бальзамин. Анютины глазки – цветок капризный. За ним уход нужен. Зато петуниям ничего не делается. Они выносливые. Только подкармливать надо. Где-то в лесной чаще звенели какие-то птички. Агата внимательно смотрела в ту сторону и плотоядно урчала. Цепная пила, слава тебе, господи, наконец заткнулась. Томпсон набрал полный рот хлопьев, и в этот момент крыльцо задрожало от далеких громовых раскатов.
– Да что они там опять взрывают? – возмутился Томпсон. – Слушай, Агата, они мне осточертели. За такое время все что хочешь можно было взорвать. Дырку в скале проковырять не могут.
Откуда ни возьмись появилась оса и пристроилась на краю миски. Томпсон хотел ее согнать – не тут-то было. Томпсон заерзал и отмахнулся энергичнее. Оса всполошилась. Заметалась над доктором. Доктор, скорчась в шезлонге, неистово замахал руками. Наконец, он довольно резво для своих лет вскочил на ноги и опрокинул миску. Четыре больших осколка разлетелись по крыльцу, сливки брызнули на босые ноги. Подошла Агата, понюхала лужицу и принялась лакать, одним глазом поглядывая на хозяина. Может, не заметит? Не пропадать же добру.
На шум слетелись еще две осы. Лениво жужжа, они стали кружить над сливками. Одна заинтересовалась коленом Томпсона. Другая удалилась, потом вернулась и нацелилась прямо в рот. Доктор подпрыгнул, сорвался с места и заперся в доме. Убедившись, что осы остались снаружи, а он цел и невредим, Томпсон выглянул в окно. На крыльце валялись осколки любимой миски. Агата лакала.
– Сволочи, – буркнул он, приоткрыв дверь. – Не пей эту гадость, Агата. Вредно. – Кошка презрительно посмотрела на него и вернулась к своему занятию. – Вот упрямая зверюга. – «Интересно, почему это осы не пристают к кошке? Она с ними сговорилась, не иначе. Решили разжиться сливками». Он захлопнул дверь и двинулся на кухню. На столе обнаружилась тарелка с остатками пиццы. Вечером, точнее, ночью Томпсон подогревал ее в микроволновке. По краю тарелки растекся соус. Доктор обмакнул в него палец и лизнул. Остро. Но вкусно. Вчера Томпсон припозднился. Он слегка переусердствовал с виски, резонно предположив, что грядет выходной и можно подольше поспать. Фигушки. В результате – что? На поворотах заносит, вместо мозгов – вата.
Доктор собирался съездить с Агатой в музей Сент-Джонса. С животными туда не пускали, но он уже два раза проносил кошку контрабандой в докторском саквояже. Томпсон купил его много лет назад, чтобы везде таскать своих питомцев. Таким манером он водил в кино ныне покойную чихуахуа по кличке Пеппи. Пеппи тихонько высовывалась из саквояжа и внимательно смотрела на экран, а Томпсон делился с ней поп-корном и пепси-колой. Собачка пила прямо с ладони. А вот Агата кино не любила. Зато ее неизменно приводила в восторг выставка костей беотуков. Этих несчастных индейцев, коренных жителей Ньюфаундленда, вырезали на корню первые поселенцы. Вот тут Агата, как говорится, была в своей тарелке. Самое милое дело не спеша побродить в субботу по музею. Так ведь нет! Проклятое любопытство расстроило все планы. Томпсону не терпелось взглянуть на тело Ллойда Фаулера. По-хорошему, надо бы позвонить миссис Фаулер и принести соболезнования. Дай бог, чтобы она не слишком убивалась. Вдовьих слез никакими словами не высушишь.
Где-то выла сирена. Джозеф взглянул на часы – без четверти восемь утра. Он вскочил с постели, подбежал к окну. «Это за мной?!» Джозеф ударился в панику. Он еще не до конца проснулся. Кошмар, душивший ночью, был таким ярким, таким отчетливым, что никак не рассеивался. Джозеф собрался было пуститься наутек, но вовремя пришел в себя.
Машина скорой помощи мчалась на запад в сторону нижней дороги. Она уже выезжала из городка. Заснуть удалось только под утро, Джозеф несколько часов вертелся с боку на бок в душной спальне. Не помогало даже настежь открытое окно со старинной сеткой от комаров. Дышать в комнате было нечем.
Джозеф неотрывно следил за машиной. Гроб на колесах. Пот тек ручьями, пахло немытым телом. Наверное, от жары. Или от напряжения. Да и спал всего ничего – пару часов. А где Ким? В первое мгновение Джозеф был уверен, что она рядом, просто вышла из комнаты. Зачем вышла? Она хочет забрать Тари! Куда, домой? Да нет же. Ким ему просто приснилась. Мерзкий сон: здесь, в этой спальне, Ким развлекается с каким-то бородатым, а Джозеф, согнувшись в три погибели, прячется в углу. Ким знает об этом и поглядывает на бывшего мужа – то с тоской, то с вызовом. Ей всю жизнь нравились здоровенные парни, которые за словом в карман не лезут, которые прутся в горы, бороздят моря, бьют всяческие рекорды, преодолевая голод и холод. Этакие герои приключенческих романов. Когда-то Ким и Джозефа считала одним из них. Морским волком, рыбаком в просоленной одежде. На первых свиданиях Джозеф с удовольствием рассказывал ей о своих предках. Ким ждала леденящих душу морских рассказов, но ничего кроме баек дяди Дага Джозеф предложить не мог. Авторитет его в глазах Ким стал падать. Еще бы: перебрался из рыбачьего поселка в город, оторвался от родных корней. Да и Ким оказалась не совсем такой, какой виделась поначалу. В ней обнаружилась тяга к утонченности, изысканности, шику. «Люблю, чтобы все было по высшему разряду», – говорила она.
Они только начинали привыкать к недостаткам друг друга, когда Ким принесла домой тест на беременность. Супруги стояли рядом и смотрели, как проступают полоски. Беременна. Оба не знали – радоваться или горевать. Полгода спустя Ким положили на сохранение: начала сочиться околоплодная жидкость. Однажды она пошла в туалет, и ребенок просто выскользнул наружу. «Такая красавица, – чуть позже сказала Джозефу Ким. – Жалко, что ты ее не видел».
Но Джозеф не хотел смотреть. Он боялся, что образ мертвого младенца навсегда врежется в память. Морг находился в подвале больницы. Равнодушный санитар завернул тельце девочки в ткань, из которой должны были сшить покрывало на ее кроватку. Джозеф нес дочь к машине, с трудом сдерживая слезы. Он никогда не думал, что такой маленький сверток может быть таким тяжелым. Больше всего Джозефа ужаснуло, что тело выдали сразу, без всяких формальностей.
Крошечная ямка совсем не походила на могилу. Священника не было, был только рабочий с лопатой. Из уважения к чужому горю он держался в стороне и ждал, когда можно будет засыпать землей гробик, сколоченный отцом Джозефа. Никто не сказал ни слова. Слова застревали в горле.
Джозеф давно подозревал, что он не тот, кем хотел казаться, и потеря первенца это подтвердила. Он старался быть сильным, старался быть опорой для Ким, но смерть ребенка отдалила их друг от друга. Все же они остались вместе, а потом Ким снова забеременела. Спустя шестнадцать месяцев после выкидыша родился второй ребенок. Девочку назвали Тари, это имя они выбрали еще для первой дочери.
Такими страшными воспоминаниями Джозеф старался разогнать тягостный осадок от ночного кошмара. Больше всего Джозефа расстроило, что во сне он совсем не сердился на жену за ее похоть. Он с каким-то отстраненным любопытством наблюдал, как лихорадочно сплетаются потные тела, как изнемогает от наслаждения Ким. Она громко стонала и крепко сжимала ногами бедра партнера, упиваясь его грубостью. Что теперь? Она забеременеет? Родит ребенка от могучего семени? В постели с Джозефом Ким была совсем другой. Образ распутной жены, сложившийся из фантазий и страхов, вызывал жгучее желание снова обладать ею. Внезапно Джозеф понял, что ему необходимо вернуться в Сент-Джонс.
Машина скорой помощи мчалась на запад в сторону нижней дороги. Километров через десять будет Потрошир. Джозеф не знал, кого везут. Вспомнились вчерашние похороны, толпа жителей, пришедших проститься с усопшим. Скорее всего, среди них был и дядя Даг. Весть о чьей-нибудь смерти быстро разносилась по Уимерли. Разумеется, на кладбище собирался весь городок.
Может, позвонить дяде Дагу? И что сказать? «Знаешь, дядя, мы тут заехали на денек. Даже дом сняли. Только жить в нем не будем: в сарае привидение завелось». В лучшем случае посмеется, а в худшем – опять вспомнит старые семейные дрязги. Дяде и так скоро расскажут, что Джозеф в городе, если уже не рассказали.
Скорая скрылась из виду. Сирена умолкла. Может, выключили. Там, в машине, мертвое тело. И сердце у Джозефа тоже мертвое. Он нахмурился, зевнул и вспомнил Клаудию. Жалко, что они толком не познакомились. Минуту назад Джозеф окончательно решил, что надо возвращаться в Сент-Джонс. Нервы на пределе. И ведет он себя так, что самому странно. То часами говорит без умолку, то слова не вымолвит, то готов расплакаться. Бог знает, на кого он станет похож, если придется провести здесь еще хоть ночь. Ему нужна Ким, нужен их дом, а не холостяцкая квартира. Дом, который Джозеф сам купил, сам красил, сам обставлял мебелью. Ему нужна их спальня – обустраивая ее, они с Ким учились ладить. Так уютно, когда рядом спит родная женщина!
Джозеф посмотрел на океан. Двое аквалангистов в черных лоснящихся гидрокостюмах серебристым багром зацепили какой-то куль и, откинувшись, втаскивали в лодку. Куль был тяжелым на вид и очертаниями напоминал человека.
«Неужели кто-то утонул?» Из комнаты Тари донесся шум. Дочь потягивалась и что-то бормотала, просыпаясь.
– Пап! – голос у нее был совсем сонный.
– Я здесь, солнышко.
Вот огорчится, когда узнает, что надо уезжать. Они даже не встретились с дядей Дагом. Не видели родового гнезда, не листали пыльных страниц старого фотоальбома, не слушали вдохновенных рассказов о подвигах предков. Джозеф слушал, как Тари зевает. Конечно, она огорчится, но это пройдет. Можно будет в лес пойти с ночевкой. Хотя нет, в лесу слишком страшно. Ничего нет страшнее ночных шорохов. Лучше слетать в Торонто, там большой парк аттракционов. Покататься с горок, будет весело и страшно. Но это привычный страх. Его можно контролировать. Ты знаешь, чем он вызван, и знаешь, что он пройдет. За этот страх ты платишь деньги. Да, придется, конечно, потратиться, но главное – уехать отсюда. Остановились бы в гостинице. Тари была бы в восторге. Валялись бы в постели, смотрели телевизор и заказывали еду в номер. Там еще выдают такие маленькие кусочки мыла и бутылочки с шампунем. Рай для ребенка. Тут Джозеф представил унылую гостиницу в чужом городе, и ему стало еще страшнее и тоскливее.
По коридору лениво зашлепали босые ноги.
– Доброе утро, пап.
Джозеф отвернулся от окна – там все еще маячила лодка – и взглянул на Тари. Дочь в ночной рубашке стояла на пороге. Рубашка была похожа на платье сказочной принцессы. Просто прелесть.
– С добрым утром, красавица.
– Есть хочу. – Она нахмурилась. – И горло болит. – Подошла, повисла на Джозефе и обмякла, делая вид, что уснула.
– Пошли завтракать. – Он еще раз глянул в окно. Море спокойное, солнце уже палит вовсю, граница между светло-голубым небом и темно-синей водой словно прочерчена по линейке. Джозефу показалось, что рядом с лодкой плавает еще один тюк – то ли мешок с мусором, то ли бакен. Джозеф поднял Тари на руки. Она прижалась теплой щекой к его плечу. Глаза у нее все еще слипались. «Какое счастье быть отцом, – подумал Джозеф, подкладывая ладонь ей под голову. – чего еще хотеть от жизни?»
– Мне тут ужасно нравится, пап, – сказала Тари и погладила его по щеке.
– Правда? – Он поправил ей сбившуюся прядь.
– Побрейся. Ты колючий.
– Да вот не помню, взял я с собой бритву или нет. – Он вздрогнул при слове «бритва». Станок лежал в чемодане, но брать его в руки не хотелось. – Ничего, щетина у меня ломкая – сама осыплется.
Тари засмеялась и уткнулась в плечо.
– А можно, мы здесь останемся подольше? Не на три недели?
– Посмотрим. – Джозеф подошел к лестнице и начал осторожно спускаться, крепко прижимая к себе девочку. – Какая ты тяжелая стала!
По ступеням струилась красно-белая ковровая дорожка. Лестница поскрипывала. В прихожей было светло. Да, днем тут совсем не страшно. Все углы видны. Никаких тебе привидений, никаких ужасов.
– А когда позавтракаем, что будем делать?
– Ну, не знаю, куда-нибудь пойдем…
– Давай Клаудию с дочкой навестим?
– Нет.
– Ну дава-а-ай, пап! – Тари запрыгала у него на руках, Джозеф как раз спускался с последней ступеньки.
– Все, слезай, – скомандовал он, нагибаясь вперед. Но Тари вцепилась крепко. Тут же вступило в поясницу.
– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! – Тари притворно нахмурилась и захлопала ресницами; у Ким научилась. – Пожалуйста.
– Тари, слезь! – прикрикнул на нее Джозеф. Боль прострелила крестец и отдалась в коленях. – У меня спина из-за тебя разболелась.
Тари моментально отпустила руки и соскочила на пол. Глаза наполнились слезами.
Все, надулась. Придется мириться. В конце концов, девочка ни в чем не виновата. Ее-то за что лишать отдыха? Нужно посвятить ей весь отпуск, чего бы это ни стоило. Если для этого надо без конца пить таблетки – пожалуйста. Подождем еще денек. Может, этот чертов Уимерли даст, наконец, спокойно отдохнуть.
– Ладно, – согласился он, театрально вздохнув. – Уговорила. – Он присел рядом с дочерью на корточки, заглянул в лицо. Тари еле сдерживала слезы. Она вытерла глаза рукавом ночной рубашки.
– Ну прости меня, – сказал Джозеф и состроил смешную рожицу. – Мир? «Может, правда, все еще наладится? Просто надо держать себя в руках. Подумаешь, воображение разыгралось!» – уговаривал себя Джозеф. Не совсем же он с ума сошел. Или совсем? Как сказала бы мама, «с катушек слетел».
– Простила.
– Ты же у меня умница!
Они обнялись.
– Как ты вкусно пахнешь, пап, – сказала Тари, прижимаясь к отцу. – У нас дома твоя подушка осталась. Когда тебя нет, я ее нюхаю. Она тобой пахнет.
У Джозефа замерло сердце. Он стиснул Тари в объятиях и поцеловал в шею. «Какие беды надо преодолеть, через какие испытания пройти, – думал он, – чтобы все стало как прежде?»
По дому мисс Лэрейси растекался аромат поджаренного хлеба. Здоровенный ломоть еле пролез в тостер. Ничего, чем толще, тем лучше. Удобнее будет макать в чай. Вот только вкуса в этом хлебе никакого. Будто опилок натолкали. У мисс Лэрейси он получался гораздо лучше, но приходится довольствоваться тем что есть. Шестьдесят лет кряду каждый четверг она пекла булки, а в прошлом году перестала. Месить тесто ей уже не под силу. Теперь изволь есть покупной хлеб. Он и близко не похож на ее пышные сдобные булочки – остывает в минуту. Но ничего не поделаешь. Старость не радость. «Вот ведь до чего дожила», – вздохнула мисс Лэрейси.
Разбудил ее звук сирены, в Уимерли его услышишь нечасто. Мисс Лэрейси сразу поняла, что едет скорая помощь. Пожарные машины воют устало и протяжно. Полицейские – те вроде как булькают. А вот у скорой помощи голос колючий, как чертополох. Кто же это занемог? Мисс Лэрейси тихонько покачала головой и густо намазала поджаренный хлеб маслом. Золотистая корочка заблестела и чудесно запахла.
Она взяла кружку, тарелку, повернулась к столу и только тут заметила большой лист бумаги. Это еще откуда? Похоже на картинки, что рисует Томми. Он их все время приносит. Но вчера Томми не появлялся. Может, сегодня забегал с утра пораньше? Он так часто делает, если что-то увидел и хочет другим показать. Томми, похоже, вообще никогда не спит. Вечно бродит по окрестностям, навещает соседей, проверяет, как у них дела. И рисует, рисует. Если у тебя на душе тоскливо, Томми тебе улыбнется, и хандры как не бывало. Больше никто так не умеет.
Рисунок изображал двух девочек. Они стояли словно за стеной падающей воды. Одна была очень похожа на ту светленькую, из дома старика Критча у верхней дороги. Мисс Лэрейси поставила завтрак на стол и внимательно вгляделась в картинку. Вторую девочку она не знала.
Из кухни донесся шорох. Тихонько скрипнула дверь. «Уж не духи ли», – с надеждой подумала мисс Лэрейси. Да нет, с какой стати – белый день на дворе.
– А?… – спросила старушка.
В дверях появился Томми. Он смущенно почесывался, запустив в растрепанную шевелюру всю пятерню.
– Да я тут по вечерку, как Райну спать уложил – сразу сюда. Приткнулся на минутку, – он показал большим пальцем в сторону двери, – ну и задремал. Во! Прям как маленький.
Мисс Лэрейси рассмеялась и потрепала его по руке. – Ах ты, золотце. Пойдем, чайку попьем.
Пока мисс Лэрейси подогревала чай, художник, согнувшись над столом, задумчиво разглядывал свое творение. К тому времени, как вода закипела, Томми успел набросать еще несколько портретов белокурой девочки. Вот она стоит, вот покачнулась, упала. Вот над ней склонился кто-то бородатый.
– Я ж ее знаю. А это вот та, которой папа в Критчевом доме остановился, – сказала мисс Лэрейси.
– Ну да. – Томми продолжал рисовать. Он страшно спешил, словно боялся, что у него отнимут карандаш. Пальцы так и мелькали. – Помните картинки мои, в прихожей висят? Ну, портреты. Там семьи целые. Они все поумирали давно.
Мисс Лэрейси положила руку ему на плечо. Томми отчаянно возил карандашом по бумаге.
– А скоро вернутся, – добавил он.
– Это как же?
– Вернутся, – убежденно сказал Томми. – Хоть и померли, а все равно. – Томми перевернул лист бумаги и начал рисовать на обратной стороне. Море. На поверхности воды один за другим показываются люди. Позади них – размытые очертания странных существ. Они стелятся густым туманом, постепенно принимая облик тех, кого давно уже нет на свете.
Клаудия стояла на пороге детской и в оцепенении смотрела на Джессику. Девочка сидела на разобранной постели лицом к стене и вся дрожала, волосы ее сбились в мокрые пряди. Некоторое время Клаудия озадаченно наблюдала за призраком дочери.
– Джессика?
Ребенок не ответил.
– Ты бы в сухое переоделась. У тебя ведь столько платьиц красивых.
Ни слова в ответ. Джессика не шевелилась, словно изображала свою же фотографию на стене. Как можно так долго сидеть неподвижно?
– Ты совсем замерзла, переоденься.
Мертвая тишина.
– Джессика?
Где-то рассмеялась девочка. Клаудия повернулась на звук. Смех раздавался почти у самого крыльца. Когда Клаудия вновь взглянула на постель, Джессика сидела в той же позе, только подвинулась чуть ближе к краю.
– Я пойду вниз, – Клаудия сказала это скорее себе, чем дочери. Над письменным столом висели фотографии. Их сделали, когда Джессика однажды промокла под дождем, получила нагоняй и, не переодеваясь, обиженно уселась на кровать лицом к стене. Клаудия открыла дневник, взяла карандаш и написала: Я водила ее за ручку, я водила ее за ручку, я водила ее за ручку, я водила ее за ручку.
Снова послышался детский смех. Клаудия встала из-за письменного стола и пошла к лестнице, ведущей на первый этаж. Одно удовольствие спускаться по таким ровным ступенькам. Этот дом построил Редж с друзьями восемь лет назад. Они перелопатили уйму книг о зданиях на солнечных батареях. Клаудия тогда была беременна Джессикой. Чертежи муж заказал в телемагазине. Грузовик привез огромные стеклянные панели, их пришлось поднимать и устанавливать подъемным краном. Клаудия поначалу возмутилась – это же так дорого! Но Редж заверил, что панели того стоят. «У тебя в мастерской всегда солнце будет, – подмигнув, сказал он, – вам, скульпторам, без света нельзя». Редж страшно гордился глиняными статуэтками Клаудии и всячески ее поддерживал. Но при посторонних никогда жену не превозносил – не хотел показаться хвастуном. В этом был весь Редж. Он старался со всеми вести себя одинаково и никого не унижать. Поначалу семья жила у нижней дороги прямо рядом с заливом, в рыбачьем домике мужниных родителей. Мать Реджа умерла и оставила хозяйство единственному сыну. Но в крошечной лачуге работать оказалось почти невозможно. Глиняные изделия не помещались на полках. Комнатки были построены с таким расчетом, чтобы легко отапливаться зимой, когда с океана дул холодный ветер. Скоро Клаудия начала получать заказы из-за границы, и пришлось сложить еще одну печь – для обжига глины. Стало совсем негде повернуться, и работа застопорилась.
В конце августа супруги перебрались в новый дом. Клаудии здесь сразу понравилось: из окон открывался чудесный вид на бухту. Второй этаж был поделен пополам, в передней части – просторная мастерская, сзади – две спальни.
Клаудия оглянулась на гостиную. Золотистые сосновые доски, высокие потолки. Столько света, столько воздуха. Когда-то здесь так легко дышалось! Картины в рамах. Морские пейзажи. Спокойное море, бурное море. Клаудия подумала, что душа человека похожа на океан – те же подводные течения, те же шторма и штили.
На последней ступеньке она резко остановилась. За стеклянной входной дверью стояла девочка.
– Джессика? – пробормотала Клаудия. Она никак не могла понять, каким образом дочь так быстро оказалась на улице.
Девочка улыбалась и прижимала нос к матовому стеклу. Та самая девочка из дома Критча. Сколько она там пробудет? Кто-то большой положил руку на плечо ребенка и потянул назад. Может, отец? Ну точно, это вчерашние знакомые. Только как их зовут? От резкого стука Клаудия вздрогнула и схватилась за горло. Придется открыть.
Она закрыла глаза и попыталась собраться с силами. Ребенок снова что-то защебетал. Почему нельзя постоять тихо? Клаудия взялась за дверную ручку и глубоко вздохнула, прежде чем нажать на нее.
– Доброе утро, – поздоровался отец девочки, и улыбка сбежала с его лица. Он взглянул на часы. – Мы вас не разбудили?
– Нет-нет, что вы, – как могла приветливо сказала Клаудия. Прищурилась, отвела прядь волос за ухо и тут же вспомнила, что сегодня еще не причесывалась. «Значит, сейчас утро, – подумала она. – Интересно, который час?» И зубы не чищены, изо рта, наверное, пахнет. Ну и пусть. «Ни капли воды в рот не возьму. Ни за что. Уж лучше совсем высохнуть, как мумия». В присутствии посторонних Клаудия казалась себе некрасивой, нелепой и беззащитной. Вдали сверкали на солнце волны, бухта защищала берег от грозной стихии. Дальше к востоку, за горизонтом, океан правил жизнями людей.
– Тари очень хочет с вашей дочерью познакомиться. – Отец с любовью погладил ребенка по голове. – Было бы здорово, если бы они пообщались. Прекрасное утро, кстати.
– С моей дочерью? – Губы Клаудии задрожали, щеки побелели. Затуманенный взгляд остановился на Тари. – Ты что-то знаешь про мою дочь?
– Да, – пискнула девочка.
– Откуда? – Кожа на скулах натянулась. Клаудия чувствовала, что с каждым словом становится все уродливее.
– Мы не вовремя? – спросил отец.
Клаудия раздраженно взглянула на него, кровь прилила к щекам, в горле пересохло от гнева.
– Не вовремя.
Гости переглянулись.
– Простите, – сказал отец.
– Н-нет, я не это имела в виду. – Клаудия пальцем провела по губам и тревожно оглянулась на лестницу. – Просто…
– Она спит?
– Да, – с облегчением выдохнула Клаудия, уцепившись за простой ответ. Она опустила руку, стала видна надпись на рукаве. Клаудия нагнулась, стараясь заглянуть Тари в глаза. – Где ты видела Джессику?
Девочка неуверенно махнула рукой:
– У вас в мастерской. В окне.
Отец нахмурил брови, он был явно смущен и озадачен.
– Мы как-нибудь в другой раз зайдем, – сказал он.
– В окне моей мастерской? – Перед глазами Клаудии сгустился туман, в ушах зазвенело. Ей хотелось схватить ребенка за руку, ощутить живую плоть. Если, конечно, Тари и правда живая. Клаудия потянулась к девочке, но потеряла равновесие и оперлась рукой о деревянные перила. – Джессика, – в отчаянии прошептала она, перед глазами закружились белые хлопья. Клаудия со стуком села на пол. Обхватила руками колени и спрятала лицо в подол. – Уходите, – сказала она. Ткань заглушала звук. – Пожалуйста… забирайте ее… и уходите.
Больница стала для доктора Томпсона вторым домом. Многие боялись этого заведения, он же отдыхал здесь душой. Раз и навсегда установленный порядок – заполнение форм, ежедневная рутина, осмотры – все это помогало собраться с мыслями. Доктору нравилось, что кругом царит чистота, и есть кому эту чистоту поддерживать. Врач должен во всем находить повод для оптимизма, а не переживать, что почва под ногами зыбкая, а любой результат непредсказуем. Иначе можно свихнуться. Надо нести людям надежду, хотя бы и призрачную.
Но вот морг – совсем другое дело. Даже у Томпсона начинало сосать под ложечкой, когда он отправлялся в подвал. Двери лифта открылись, и в нос сразу ударил запах формальдегида.
У входа за металлической стойкой сидел санитар, Глен Делэйни. На нем был белый лабораторный халат. Делэйни ковырял у себя в пальце чем-то, похожим на щипчики. Наверное, вытаскивал занозу. На секунду приподнял голову, взглянул на доктора и вновь погрузился в свое увлекательное занятие.
«Вот баран», – мысленно выругался Томпсон. Все работники морга какие-то странные. Он взглядом поискал патологоанатома, но того нигде не было видно.
– Доктор Питере у себя?
Делэйни пожал плечами. Нет, вы видели? Он пожал плечами! Будь Томпсон ровесником этому тридцатилетнему молокососу, непременно отпустил бы что-нибудь насчет недополученного воспитания. Но с возрастом становишься сдержаннее. Да и какой, собственно говоря, смысл воспитывать санитара? Все рано не изменится. Такого ничем не проймешь, хоть по голове дубась. «Ушел в себя, вернусь не скоро».
Тело Фаулера еще не убрали со стола в морозильную камеру. Доктор подошел поближе, чтобы разглядеть надрезы, которые сделал патологоанатом. Все-таки вскрытие – это садизм и неуважение к умершему. В таких ситуациях Томпсону неизменно приходила в голову одна и та же мысль: «Ну, этот точно умер. Вы только полюбуйтесь. Его на части кромсают, куски отпиливают, а он молчит». Сильный здоровый человек стоял в кабинете у доктора всего два дня назад. Теперь его нет. Есть кусок разделанного мяса. И кто же из них настоящий мистер Фаулер? Вот он, главный вопрос бытия.
Сесть бы куда-нибудь, а то колени совсем замучили. Томпсон переступил с ноги на ногу. С Делэйни что ли поговорить? Живой голос, все-таки. Только о чем? О занозе в пальце? Можно было бы спросить, как умер Ллойд, но миссис Фаулер и так все по телефону рассказала. Нашла мужа в кресле. Мертвого. Он словно бы спал, вот только цвет кожи был неправильный. Серый. «Прямо вареная капуста», – рыдала вдова.
– Как жизнь? – Томпсон ожидал, что Делэйни ответит обычной шуткой: «Вскрытие покажет».
– Какая тут жизнь, – ответил санитар, яростно ковыряя несчастный палец. – Тут больница.
Томпсон нахмурился. Пристальное внимание, которое Делэйни уделял своей ручище, начинало действовать на нервы. Что он там ищет, в самом деле? Доктор хотел было плюнуть на свои добродетели и как-нибудь так обозвать санитара, чтобы его наконец проняло, но тут открылась дверь. В нее боком протиснулся высокий, под два метра, смуглый сержант полиции и застыл у входа, словно не решался войти.
– Это морг? – наконец, спросил он.
«Нет, – подумал Томпсон, – детский садик. Сам-то как думаешь?» Впрочем, зачем грубить? В конце концов, полицейский имеет полное право задать такой вопрос.
– Полагаю, что так, – сухо ответил Томпсон. Делэйни тихонько хихикнул. Доктор тут же возненавидел санитара еще больше, насколько это вообще было возможно, и преисполнился симпатии к сержанту.
Полицейский пригнулся, чтобы не стукнуться головой о притолоку, хотя нужды в этом не было. Он встал рядом с Томпсоном и наклонился над телом Фаулера. Особенно сержанта заинтересовали шесть швов, стянутых белыми нейлоновыми нитками. Он снял фуражку, очевидно, из уважения к усопшему, и пригладил короткие темные волосы. Но и без того каждая прядка лежала на своем месте.
– На столе – покойник, – проговорил он, – верно? Этот вопрос Томпсона ошарашил.
– Верно, – ничего лучше доктор придумать не смог.
– Просто я сомневаюсь частенько.
– Можете не сомневаться, живых сюда обычно не привозят.
– Дай бог.
Делэйни с недоверием взглянул на сержанта и снова занялся пальцем.
– До чего же в моргах тяжко, – горестно сказал полицейский. Казалось, он разговаривает с мистером Фаулером.
Несмотря на серьезность ситуации, Томпсон еле сдержался, чтобы не захохотать. Слишком уж патетично это прозвучало.
– Помер, – вздохнул сержант. – Это ведь Ллойд Фаулер?
– Да, это он, – ответил Томпсон.
Полицейский протянул руку:
– Сержант Чейз.
– Доктор Томпсон.
– Отлично, – сказал Чейз, сжал губы и уверенно кивнул. – Очень приятно познакомиться. Он сам помер?
– Мистер Фаулер?
– Да.
– Что вы имеете в виду?
– Может, кто помог?
– Еще не все анализы готовы, но, похоже, умер он своей смертью.
– Хорошо. – Чейз повернулся к Делэйни. Тот продолжал орудовать щипчиками. Некоторое время сержант озадачено следил за ходом операции.
– Чем это вы занозились? – спросил он наконец. – Одно железо кругом.
Томпсон заметил, что на лбу полицейского выступил пот.
– Костью, – ответствовал санитар.
Сержанта передернуло.
– Вы бы окошко открыли, – предложил он с таким видом, словно считал, что Делэйни это поможет. Чейз огляделся по сторонам, но никаких окон, разумеется, не было. – Тоже придумали – покойников потрошить, – пробурчал он себе под нос и оттянул пальцем воротник. – Жарковато у вас тут.
– Да не сказал бы. – Томпсону, напротив, казалось, что изо рта уже пар валит.
– Может, снаружи? – спросил Чейз и сглотнул.
– Снаружи чего? – Томпсон наслаждался происходящим, из вредности делая вид, что не понимает, о чем идет речь.
– Ну да, конечно. – Сержант слабо улыбнулся и облизнул пересохшие губы. – Я говорю, может, снаружи побеседуем?
– Разумеется.
Чейз помахал санитару рукой:
– Приятно было поболтать. А кость не забудьте на место воткнуть, – на выходе он снова пригнулся. – Бедный мистер Фаулер и то живее, чем этот санитар. – Сержант замолчал, стараясь прийти в себя.
– Вы бы лучше присели, – сказал Томпсон.
– Ничего, постою. – Чейз привалился к стене и стал отковыривать горизонтальную деревянную планку. Отломил небольшой кусочек, потом еще два. Пошатнулся, смешно замахал длинными руками, но все-таки не упал и постарался сохранить невозмутимый вид. С удивлением поглядел на зажатую в кулаке гвоздистую щепку. Уронил фуражку, наклонился, чтобы подобрать. Аккуратно водворил головной убор на голову и как бы невзначай сел на корточки.
– Я когда в академии учился, – сказал он, пытаясь приделать деревяшку на место, – нас на вскрытия гоняли. Сколько я всяких убийств перевидал, но такого… Сердце в руки брать заставляли. – Он стукнул кулаком по деревянной планке, зажмурился от боли и стал разглядывать руку. – Ах ты, батюшки… Доктора, мне, доктора! – Чейз улыбнулся Томпсону, глядя на врача снизу вверх. Улыбка была на редкость располагающей. Постепенно лицо сержанта стало приобретать здоровый оттенок. На смуглых щеках проступил румянец. – Больницы из меня всю душу вынимают. На убийство когда выезжаешь, вроде нормально. А тут не могу – в ушах звенит.
– Резко не вставайте. Я вас не удержу.
– Да нет, все уже. Порядок. – Чейз прислушался к своим ощущениям и медленно выпрямился.
– Вы расследуете смерть Фаулера?
– Я, по правде, пока сам не знаю. У нас теперь так: как смертность в городе подскочит, главный компьютер – р-раз – предупреждение. Автоматика. А наш брат уже думает, есть тут связь какая между этими смертями или нету. Такие нынче правила.
– Ох уж эти компьютеры.
– Где тут пожарная лестница? – спросил Чейз, оглядывая коридор. – А то я что-то запутался.
– За углом лифт.
Внизу Томпсон поговорил со старшей сестрой приемного отделения. За последние два дня поступили двое пациентов с затрудненным дыханием. Пожилая женщина из Порт-де-Гибля и семнадцатилетний парень из Уимерли. У женщины – предынфарктное состояние, ее оставили в больнице для наблюдения. Вроде ничего необычного. Парня зовут Эндрю Слейд. Томпсон Слейдов знает – он их семейный врач. В последнее время Эндрю стал совсем неуправляем. Живет с братом и его женой: родители погибли в автокатастрофе. Напились и сели за руль. Миссис Слейд, жена брата Эндрю, – типичный ипохондрик. Несколько дней назад приходила на прием. Что же стряслось с младшим Слейдом? Ничем особенным, кроме лишнего веса, Эндрю до сих пор не страдал. Дежурный врач решил, что у парня приступ аллергии, выписал аллерговит и отправил домой. Томпсон задумчиво уставился в пол. В голове промелькнула какая-то мысль. Донна Дровер. Масс Дровер. Ллойд Фаулер. Затрудненное дыхание. Эндрю Слейд. Если и с ним что-нибудь случится, то совпадением это уже не объявишь. Когда Томпсон вышел из регистратуры, сержант Чейз все еще околачивался в приемном покое.
– Может, чего надумали? – спросил Чейз.
– Сейчас у многих обострение аллергии. Июнь, все цветет, – ответил врач. Он не хотел раньше времени поднимать панику.
Чейз порылся в нагрудном кармане и вытащил оттуда бумажку с каракулями.
– А про… Масса Дровера что скажете?
– Внезапная смерть. Никаких внешних причин. Его мать сейчас у нас лежит.
– У нее-то что?
– Проблемы с дыханием, но признаков инфекции нет. Поэтому мы и забеспокоились.
Неожиданно приемный покой огласился детским плачем. Плакал мальчик лет пяти-шести. Его мать смотрела на сына так, словно собиралась как следует поколотить.
– Никакой респираторной инфекции, – пробормотал Томпсон рассеянно. Мать изо всех сил дернула ребенка за руку, обругала и влепила звонкую затрещину. Мальчишка заревел еще громче.
Чейз, который тоже внимательно наблюдал за этой сценой, тут же направился к ним. Томпсон хотел было двинуться следом, но вовремя остановился. Чейз – полицейский, это его работа. Доктор услышал, как сержант просит женщину предъявить документы.
По левую руку от мамаши сидела девушка с перевязанным запястьем, а рядом – еще какой-то человек, по-видимому, ее отец. Он кровожадно смотрел на Томпсона.
Доктор снова уставился в пол. Ему вспомнился подробный рассказ миссис Фаулер о том, как муж вел себя перед смертью. Ллойд был необычайно возбужден. Его характер резко изменился. Фаулер никогда не был ни жестоким, не агрессивным, а тут с ним стало страшно оставаться наедине. Барб даже начала потихоньку собирать вещи. «Как на духу, мистер Томпсон, – причитала она. – Я так боялась, так боялась! Думала, он меня прибьет».
Томпсон поднял голову. Подошел Чейз. Закрыл блокнот, погладил пальцами глянцевую обложку, оглянулся и тихо сказал:
– Адресок я у ней посмотрел. Все записал – как зовут, где живет. Пускай социальная служба займется. Да и я на заметку возьму. Это ж рукоприкладство. Свидетелем будете, на случай чего? – Он сунул блокнот в нагрудный карман и снова оглянулся. Женщина не обращала на них никакого внимания.
– Само собой, – кивнул Томпсон. Женщина схватила сына за руку, крепко стиснула, потом отпустила, сгорбилась и затряслась. На лице девушки с повязкой застыло умоляющее выражение, словно она просила о помощи. Человек рядом с ней по-прежнему не отрываясь глядел на Томпсона.
– Ну так как – ничего пока в голову не приходит?
– Пока ничего.
– Ну, так до скорого.
– До скорого.
Чейз протянул врачу руку и двинулся к выходу. Двойные двери автоматически разъехались перед ним.
Томпсон постоял немного, разглядывая посетителей, и вышел следом. Завел свой внедорожник и направился в сторону Порт-де-Гибля. Он решил доехать до Потрошира, а там свернуть на дорогу к Уимерли. Слейды живут на окраине у самой бухты, в небольшом одноэтажном домике на Слейдс-лейн. Надо посмотреть, как там у них дела. Если Эндрю дома, хорошо бы задать ему пару вопросов, а заодно и легкие проверить.
Доктор прислушался к собственному дыханию – вдох, выдох. Он так сосредоточился на этом процессе, что ему стало не по себе. Пытаясь отвлечься, Томпсон включил радио. Пел Гордон Лайтфут. «Загляни в мое сердце, оно тебе тайну откроет». Томпсон начал подпевать. «Пустяки, – убеждал он себя, – ничего серьезного». Но избавиться от ощущения, что в Уимерли появился неизвестный доселе смертельный вирус, никак не получалось.
Джозеф колебался недолго. «Уезжаем, – сказал он себе. – Укладываем вещи и дёру». Зря они приехали. Отпуск превратился в кошмар. От одного воспоминания о бородаче с рыбой бросало в дрожь. А чего стоит детский голосок, зовущий отца? А сообщение Клаудии, что ее дочь и муж уже полтора года как пропали без вести? Нет, делать тут нечего, вон отсюда.
– Поехали, – сказал он Тари, открывая багажник. – Собирай вещи. И никаких дискуссий. Вопрос закрыт, – нечего тут нам с тобой, девочка, делать. Тут одна дурь.
– Давай последний раз погуляем?
– Ты слышала, что я сказал?
– Да.
– А что Клаудия сказала – слышала? Дочка ее, которую ты видела в окне, давно пропала!
– Нет, не пропала.
– А я говорю – пропала! – Он указал на дом. – Вперед.
– Ну пап, ну пожалуйста! – Тари умоляюще сложила руки. – Один разочек.
– Нет! – Джозеф заметил у нее на тыльных сторонах ладоней какие-то линии, круги и дуги, красные и черные. Раскрасилась фломастерами.
Тари заплакала.
– Слушай, Тари. – Он присел на корточки и положил руки ей на плечи – не столько для утешения, сколько чтоб самому не упасть. – Тут творится что-то непонятное. Нельзя нам оставаться. Ну неужели тебе не страшно?
Тари замотала головой. Две слезинки скатились по щекам и остановились возле губ.
Джозеф мельком взглянул на море. Вокруг расстилался чудесный городок, залитый ярким солнечным светом. Может, все дело в нервах, и вся эта муть привиделась только потому, что он так издергался в последнее время? Сейчас светло. Опасности никакой. Привидения среди бела дня не вылазят. Если чуть-чуть задержаться – ничего страшного не будет. Можно поехать и после обеда. Темнеет сейчас поздно. И без того кругом виноват – испортил Тари каникулы. А она их так ждала.
– Я ведь не свихнулся еще, как ты думаешь? – спросил Джозеф ласково. – Не свихнулся ведь, правда? – Он большими пальцами вытер ей слезы.
– Ладно, погуляем напоследок.
Тари заулыбалась и крепко обняла его.
– Спасибо, папулечка!
– Но потом сразу уедем.
– А давай к воде пойдем?
– Конечно. Пошли. – Джозеф захлопнул багажник и взял дочь за руку. Они стали спускаться по верхней дороге к городской пристани. Что скажет Ким? Как ей все объяснить? Рассказать о привидениях – решит, что у муженька крыша поехала. Ким же ученая, биолог. Ни во что сверхъестественное не верит. А вдруг Ким станет добиваться, чтобы ему запретили общаться с дочерью? Если он и вправду сходит с ума, его же к Тари и близко не подпустят!
Подул прохладный ветерок. Джозеф посмотрел на восток и увидел, что на горизонте клубятся серые тучи. Будет гроза. Если выехать в ближайшие часы, можно и проскочить. Вести машину в дождь не хотелось, но Джозеф был готов уехать отсюда во что бы то ни стало. Если потребуется, он поедет со скоростью два километра в час, поедет сквозь гром и молнии, под дождем, градом и снегом, поедет, даже если с неба начнут сыпаться жабы. Джозеф глубоко вздохнул. Чтобы опять не удариться в панику, надо глубоко дышать. Таблетки остались в доме. Может, сходить за ними, пока не очень далеко? Джозеф заметил, что дочь смотрит на верхний этаж дома Клаудии.
– Вон она, пап, – сказала Тари, показывая пальцем.
– Кто? – спросил Джозеф. Он обшарил взглядом окна, но в них отражалась только спокойная синева неба. Никакой девочки не было.
– Вон, видишь? – Тари отняла руку, помахала кому-то и помчалась назад по дороге.
– Тари! – крикнул Джозеф и кинулся следом. – Сейчас же вернись!
– Все, спряталась. – Тари встала как вкопанная и насупилась. – Ты ее напугал.
– Напугал? Ее?! – Он схватил дочь за руку. – Давай пойдем скорей к твоему морю. Надо выехать засветло. Хватит с меня. Можно ведь и еще куда-нибудь съездить. Или в поход сходить. Хочешь в Торонто? Или на Гавайи? Да хоть на Мадагаскар.
– Давай лучше здесь останемся. Здесь веселей.
– Веселей? – Джозеф вытаращил глаза. – Веселей?
– Мы еще к дяде Дагу не сходили.
– В другой раз. Не так уж это далеко от Сент-Джонса. Еще съездим. Стой, а ты откуда знаешь про дядю Дага?
– Мама рассказывала. А как же Джессика?
– Ей и без нас хорошо, – ответил Джозеф. Он хотел добавить: «Господи, да она же мертвая, она же теперь призрак. С ней-то уж точно ничего больше не случится. Это о нас, живых, надо беспокоиться».
– Она мне сегодня приснилась. Как будто мы с ней в сарае.
Ноги Джозефа приросли к земле.
– В сарае? В нашем сарае?
Тари молчала.
– Когда?
– Это просто мое отражение было. В старом зеркале. – Тари сморщила нос и покачала головой, делая вид, что это все ерунда. – Да не она это была. Фигня. Проехали.
– Когда ты ее видела?
– Не знаю. Вчера.
– Давай-ка помолчим. Болтать вредно, а пешком ходить полезно. Пошли быстрей. – Они скорым шагом двинулись вниз по дороге, слышно было, как шуршит гравий. В лесу постукивал дятел. Слева на дереве закаркали две вороны. Над головой пронеслась птица. По Тари и Джозефу скользнула тень, и на дорогу метрах в трех перед ними шлепнулась рыба. Джозеф задрал голову и увидел улетающую ворону.
«Что ж она не блестит?» – глядя на рыбу, подумал Джозеф. Он подошел ближе и увидел, что рыбья чешуя совершенно черная и вдобавок шевелится. Оказывается, рыбу облепили мушки. Они жужжали, ели, гадили и откладывали яйца.
Джозеф резко втянул в себя воздух. Прищурился, потом до боли зажмурился и снова посмотрел под ноги. Рыба оказалась серой, а вовсе не черной. Серые мушки, обезумев, лезли друг на друга. Джозеф таких в жизни не видел.
Тари тоже посмотрела на рыбу и перевела взгляд на отца. Джозеф как раз собирался спросить, видала ли она серых мух, но дочь опередила его:
– Пап, – спросила она. – А что чувствуют, когда умирают?
«Ни черта себе», – подумал Джозеф.
Эндрю Слейд сжал в потном кулаке комок хлеба. Мякиш в ладони – странное ощущение. И приятно, и тошно. Смутно вспомнилась няня. Мелькнула и пропала. Толстые пальцы Эндрю запахли свежей выпечкой. Оплывшие щеки лоснились на солнце, сальные волосы спадали на лоб. В глазах отражались морские блики и три белые точки – это чайки кружились над бухтой, требовательно крича. Эндрю разжал кулак и внимательно изучил мякиш. Хлеб покрылся причудливым узором – отпечатались линии ладони, Парень злобно ухмыльнулся и скатал неровный шарик размером с бейсбольный мяч. Крючок десятый номер был уже на леске. Эндрю наклонился его поднять. Тут же голова налилась свинцом, глаза полезли наружу. Черт! И эти джинсы малы. Из всей одежды вырос, какая была. Свистя При каждом вдохе, он неуклюжими пальцами нацепил хлеб на крючок – сидит вроде крепко, – выпрямился, поднял удочку и посильнее размахнулся. Хоть бы всякая нечисть, что на глубине плавает, наживку не схавала. Эндрю угрюмо поглядел на птиц.
– Давай налетай, – пробормотал он. – Вам че его – маслом намазать?
Услышав плеск, одна из чаек спикировала к воде, зачерпнула клювом крючок и взмыла обратно. Катушка спиннинга бешено завертелась.
Эндрю оскалился, вцепился в ручку катушки, и леска перестала разматываться. Удилище заходило ходуном. Чайка закружилась, словно машина на льду. Она отчаянно била крыльями, пытаясь выровняться, а когда поняла, что попалась – громко закричала. Изо всех сил птица рвалась в небо. Падать ей не хотелось.
– Ага, – процедил Эндрю. – Готова. – Он налег на ручку и стал подтягивать чайку к себе. Та сопротивлялась, но тщетно. Ниже, еще ниже. Знатный будет обед. Говорят, на вкус что-то вроде курятины, только жиру побольше, а мяса поменьше. Чайка с жареной картошкой. И подливка. А может не дожидаться обеда? Просто вцепиться зубами в живую теплую плоть, выплевывая белые перья. Эндрю вытер губы и повернулся вправо. Ему почудилось движение. Точно. По причалу шла какая-то фря, а рядом с ней взрослый. Незнакомые. Они что-то вынюхивали возле лодок. Судя по виду – городские. Пришлые. Турье поганое.
Эндрю взглянул на чайку – та летела боком и телепалась, как воздушный змей. Потом он снова обернулся к приезжим. Вытащил из кармана нож, перерезал леску и отпустил несчастную птицу. Положил удочку, отошел от воды и посмотрел на свои серые кроссовки. Под ногами валялось до хрена всяких камней. Закидать этих городских, прогнать их начисто, чтобы духу их тут не было! Им только дай – понаедут и все изгадят, все на свой лад перекроят. Ничего так не хотелось Эндрю, как закричать: «Пошли вон, турье вонючее!». И швырять, швырять в них булыжники.
Он нагнулся и поднял камень поядренее. Теплый. А главное – увесистый, вполне можно вломить как следует. Эндрю сжал кулак, и вдруг накатила волна ужаса. Малый заметил, что дыхалка у него не работает. Словно из легких откачали весь воздух. От страха пот хлынул ручьем. В голове звучали слова старшего брата: «Городские, что сюда прутся, все кругом поганят. Рыбу нашу жрут. Всю треску повыловили своими траулерами, а мы – сиди без работы. Из-за них вся жизнь – в дырку! Моя воля – всех бы передавил».
В легких свистело. Едкий пот заливал глаза, и Эндрю зажмурился. Провел рукой по лицу. В голове звенела черная пустота, она пугала еще больше, чем ночные кошмары. Эндрю рванул вдоль бухты, словно хотел убежать от этого жуткого ощущения. Он стиснул в руке камень. Твердые грани впились в ладонь. Хлеб зачерствел, что ли? Эндрю поднес руку к глазам и понял что ничего не помнит. Как это так? Хлеб стал камнем? Парень совсем было растерялся, но тут он снова увидел девочку и мужчину. «Турье проклятое. Турье проклятое…»
Эндрю Слейд во весь дух помчался за чужаками. При таком весе бежать непросто, его мотало из стороны в сторону. Наконец он приблизился настолько, чтобы не промахнуться, и швырнул камень, словно гранату. Он хотел только напугать, попасть в мостки на пристани, но угодил девчонке в затылок и в полном обалдении кинулся к Слейдс-лейн. Легкие работать не хотели. Как набрать полную грудь воздуха – Эндрю не представлял. Что надо делать, чтобы дышать? Собственное тело показалось ему сломанной пластмассовой игрушкой. Он побежал еще быстрее, поскользнулся на повороте, упал и проехал плечом по асфальту. Кожу содрало как наждаком, в рану впились песок и мелкие острые камешки.
– Ой! – вскрикнула Тари и схватилась за голову.
– Ты чего? – Джозеф быстро повернулся и увидел, что лицо дочери перекосило от боли, девочка упала на одно колено. Он кинулся к ней, но споткнулся о кусок толстого каната. Удержать равновесие не удалось. Схватиться за Тари – тоже. Ботинки поехали по скользкой пристани. Джозеф начал заваливаться назад, судорожно размахивая руками. Он еще успел увидеть растянувшегося на дороге подростка, заметил синий внедорожник, который вывернул из-за угла и с визгом затормозил в полуметре от парнишки. Пытаясь не упасть, Джозеф судорожно дрыгнул ногой, но из-за этого еще сильнее оттолкнулся от деревянных мостков пристани. Он рухнул плашмя в ледяную воду, больно ударившись о поверхность.
Дыхание сразу перехватило. Промежность свело от холода. Растопырив руки, он опускался все ниже, воздух рвался из легких. Наконец Джозеф понял, что больше не погружается, и открыл глаза. Светящиеся пузырьки мелькали вокруг. И тут на расстоянии вытянутой руки Джозеф увидел человека. Человек внимательно разглядывал его сквозь прозрачную зеленоватую воду. Белое сморщенное лицо ничего не выражало. Тяжелая куртка и толстый вязаный свитер висели мешком. Джозеф конвульсивно задергался, пытаясь выплыть. Неподалеку маячило еще одно тело. Женщина в белой ночной рубашке с широкой шелковой окантовкой пристально смотрела на Джозефа. Она не двигалась, только пряди волос медленно шевелились.
Джозеф барахтался, раздвигая упругую воду. Больше всего он боялся, что костлявые руки схватят его за лодыжки. Но утопленники и не пытались его удержать, они по-прежнему спокойно висели у илистого дна. С их губ не сорвалось ни одного пузырька, и только глаза следили, как Джозеф поднимается на поверхность.