ГДЕ ЧИТАТЕЛЬ БУДЕТ ИМЕТЬ УДОВОЛЬСТВИЕ ПОЗНАКОМИТЬСЯ С БРАТОМ ГОРАНФЛО, О КОТОРОМ УЖЕ ДВАЖДЫ ГОВОРИЛОСЬ НА ПРОТЯЖЕНИИ НАШЕЙ ИСТОРИИ
За погожим днем последовал ясный вечер, однако день был прохладный, а к вечеру еще похолодало. Можно было видеть, как под шляпами запоздалых буржуа сгущается пар от дыхания, розоватый в свете фонаря. Слышались четко звучащие по замерзающей земле шаги, звонкие «хм», исторгаемые холодом и, как сказал бы современный физик, отражаемые эластичными поверхностями. Одним словом, на дворе стояли те прекрасные весенние заморозки, которые придают двойное очарование светящимся багряным светом окнам гостиницы.
Шико сначала вошел в общий зал, окинул взором все его углы и закоулки и, не обнаружив среди гостей мэтра Клода того, кого искал, непринужденно направился па кухню.
Хозяин заведения был занят чтением какой-то божественной книги, в то время как целое озеро масла, заключенное в берегах огромной сковороды, терпеливо томилось, ожидая, пока температура не поднимется до градуса, который позволил бы положить на сковороду обвалянных в муке мерланов.
Услышав шум открывающейся двери, мэтр Бономе поднял голову.
– Ах, это вы, сударь, – сказал он, – захлопывая книгу. – Доброго вечера и доброго аппетита.
– Спасибо за двойное пожелание, хотя вторая его часть пойдет на пользу столько же вам, сколько и мне. Но мой аппетит будет зависеть.
– Как, неужели ваш аппетит от чего-то еще зависит?
– Да, вы знаете, что я терпеть не могу угощаться и одиночестве.
– Ну если так надо, сударь, – сказал Бономе, приподнимая свой фисташкового цвета колпак, – я готов отужинать вместе с вами.
– Спасибо, великодушный хозяин, я знаю, что вы отменный сотрапезник, но я ищу одного человека.
– Не брата ли Горанфло? – осведомился Бономе.
– Именно его, – ответил Шико, – а что, он уже приступил к ужину?
– Пока еще нет, но поторопитесь.
– Зачем торопиться?
– Непременно поторопитесь, так как через пять минут он уже кончит.
– Брат Горанфло еще не приступал к ужину и через пять минут он уже отужинает, говорите вы?
И Шико покачал головой, что во всех странах мира считается знаком недоверия.
– Сударь, – сказал мэтр Клод, – сегодня среда, великий пост уже начался.
– Ну и что с того? – спросил Шико, явно сомневаясь в приверженности брата Горанфло к догматическим установлениям религии, – А, черт! – высказался мэтр Бономе, махнув рукой, что, очевидно, означало: «Я тут понимаю не больше вашего, но дела обстоят именно так».
– Решительно, – заметил Шико, – что-то разладилось в нашем, подлунном механизме: пять минут на ужин брату Горанфло! Мне суждено сегодня повидать подлинные чудеса.
И с видом путешественника, вступающего на неисследованные земли, Шико сделал несколько шагов по направлению к маленькой боковой комнатке, подобию отдельного кабинета, толкнул стеклянную дверь, закрытую шерстяным занавесом в белую и розовую клетку, и при свете свечи с чадящим фитилем увидел в глубине комнаты почтенного монаха, который пренебрежительно ковырял вилкой на тарелке скудную порцию шпината, сваренного в кипятке, пытаясь усовершенствовать вкус этой травянистой субстанции путем присовокупления к ней остатков сюренского сыра.
Пока достойный брат готовит свою смесь с гримасой на лице, выражающей сомнение во вкусовых качествах столь жалкого сочетания, попытаемся представить его нашим читателям в самом ярком свете и этим загладить пашу вину, состоящую в том, что мы так долго оставляли его в тени.
Итак, брат Горанфло был мужчиной лет, тридцати восьми и около пяти футов росту. Столь малый рост возмещался, по словам самого монаха, удивительной соразмерностью пропорций, ибо все, что брат сборщик милостыни потерял в высоте, он приобрел в ширине и в поперечнике от одного плеча к другому имел примерно три фута; такая длина диаметра, как известно, соответствует девяти футам в окружности.
Между этими поистине геркулесовыми плечами располагалась дюжая шея, на которой, словно канаты, выступали могучие мускулы. К несчастью, шея также находилась в соответствии со всем остальным телом, то есть она была толстой и короткой, что угрожало брату Горанфло при первом же мало-мальски сильном волнении неминуемым апоплексическим ударом. Но, сознавая, какой опасностью чреват этот недостаток его телосложения, брат Горанфло никогда не волновался; и мы должны сказать, что лишь в крайне редких случаях его можно было видеть таким разобиженным и раздраженным, как в тот час, когда Шико вошел в кабинет.
– Э, дружище, что вы здесь делаете? – воскликнул наш гасконец, глядя поочередно на травы, на Горанфло, на чадящую свечу и на чашу, до краев полную водой, чуть подкрашенной несколькими каплями вина.
– Разве вы не видите, брат мой? Я ужинаю, – ответил Горанфло голосом гулким, как колокол его аббатства.
– Вы называете это ужином, вы, Горанфло? Травка и сыр? Да что с вами? – воскликнул Шико.
– Мы вступили в первую среду великого поста; попечемся же о нашем спасении, брат мой, попечемся о нашем спасении, – прогнусавил Горанфло, блаженно возводя очи горе.
Шико замер, как громом пораженный, взгляд гасконца говорил, что ему не раз приходилось видеть брата Горанфло, совсем иным манером прославляющего святые дни того самого великого поста, который только что начался.
– О нашем спасении? – повторил он. – А разве наше спасение может зависеть от воды и травы?
По пятницам ты мяса не вкушай,
А также и по средам, –
Пропел Горанфло.
– Ну, а давно ли вы завтракали?
– Я совсем не завтракал, брат мой, – сказал монах, говоря все более и более в нос.
– Ах, если все дело в том, чтобы гнусавить, – сказал Шико, – я берусь соревноваться с монахами-женевьевцами всего мира. – И он загудел в нос самым отвратительным образом:
– Итак, если вы еще даже не завтракали, то чем же вы были заняты, брат мой?
– Я сочинял речь, – заявил Горанфло, гордо вскинув голову.
– Что вы говорите? Речь, а зачем?
– Затем, чтобы произнести ее нынче вечером в аббатстве.
«Вот тебе на! – подумал Шико. – Речь сегодня вечером в аббатстве. Занятно».
– А сейчас, – добавил Горанфло, поднося ко рту первую вилку с грузом шпината и сыра, – мне уже пора уходить, мои слушатели, наверное, заждались.
Шико подумал о бесчисленном множестве монахов, которые на его глазах устремлялись к аббатству, и, вспомнив, что среди них, по всей вероятности, был и герцог Майеннский, задал себе вопрос, почему Жозефу Фулону, аббату монастыря святой Женевьевы, взбрело в голову избрать для произнесения проповеди перед лотарингским принцем и столь многочисленным обществом именно Горанфло, ценимого до сего дня за качества, не имевшие никакого отношения к красноречию.
– Ба! – сказал он. – А в каком часу ваша проповедь?
– С девяти часов до девяти с половиной, брат мой.
– Добро! Сейчас девять без четверти. Уделите мне всего пять минут. Клянусь святым чревом! Уже более восьми дней нам не выпадало случая пообедать вместе.
– Но это не наша вина, – сказал Горанфло, – и поверьте, возлюбленный брат мой, что наша дружба не потерпела от этого никакого ущерба; обязанности, связанные с вашей должностью, удерживают вас при особе нашего славного короля Генриха Третьего, да хранит его господь; обязанности, вытекающие из моего положения, вынуждают меня заниматься сбором милостыни, а все оставшееся время посвящать молитвам; поэтому ничего удивительного, что мы так долго не встречались.
– Вы правы, однако, клянусь телом Христовым, – сказал Шико, – мне кажется, это еще одна причина возрадоваться тому, что мы снова свиделись.
– Я и радуюсь, радуюсь беспредельно, – ответил Горанфло, скроив самую благостную физиономию, какую только можно себе представить, – и тем не менее мне придется вас покинуть.
И монах приподнялся на стуле, собираясь встать.
– Доешьте хоть вашу травку, – сказал Шико, положив ему руку на плечо.
Горанфло взглянул на шпинат и вздохнул.
Затем он обратил взор на розоватую воду и отвернулся.
Шико понял, что настал благоприятный момент для атаки.
– Помните, как мы с вами прекрасно посидели последний раз, – обратился он к Горанфло, – там, в кабачке у Монмартрских ворот? Пока ваш славный король Генрих Третий бичевал себя и других, мы уничтожили чирка из болот Гранж-Бательер и раковый суп, а все это запили превосходным бургундским; как бишь оно называется? Не то ли это вино, которое открыли вы?
– Это романейское вино, вино моей родины, – сказал Горанфло.
– Да, да припоминаю; это то самое молочко, которое вы сосали в младенчестве, достойный сын Ноя. Горанфло с грустной улыбкой облизал губы.
– Ну и что вы скажете о тех бутылках, которые мы распили? – спросил Шико.
– Хорошее было вино, однако не из самых лучших сортов.
– Это же говорил как-то вечером и наш хозяин, Клод Бономе. Он утверждал, что в его погребе найдется с полсотни бутылок, перед которыми вино у его собрата с Монмартрских ворот просто выжимки.
– Чистая правда, – засвидетельствовал Горанфло.
– Как! Правда? – возмутился Шико. – И вы тянете эту мерзкую подкрашенную воду, когда вам только руку стоит протянуть, чтобы выпить такого вина? Фу!
И Шико схватил чашку и выплеснул ее содержимое на пол.
– Всему свое время, брат мой, – сказал Горанфло. – Вино хорошо, если после того, как ты его выпьешь, тебе остается только славить господа, создавшего такую благодать. Но если ты должен выступать с речью, то вода предпочтительнее, не по вкусу, конечно, а по воздействию: facunda est aqua[9].
– Ба! – ответил Шико. – Magis facundum est vinum[10], и в доказательство я закажу бутылочку вашего романейского, хотя мне сегодня тоже выступать с речью. Я верю в чудотворную силу вина; по чести, Горанфло, посоветуйте, какую закуску мне к нему взять.
– Только не эту премерзостную зелень, – сказал монах. – Хуже ее ничего не придумаешь.
– Бррр! – содрогнулся Шико, взяв тарелку и поднеся ее к носу. – Бррр!
На этот раз он открыл маленькое окошко и выбросил на улицу шпинат вместе с тарелкой.
– Мэтр Клод! – обернувшись, позвал он. Хозяин, который, по-видимому, подслушивал у дверей, мигом возник на пороге.
– Мэтр Клод, принесите мне две бутылки того романейского вина, которое, по вашим словам, у вас лучшего сорта, чем где бы то ни было.
– Две бутылки! – удивился Горанфло. – Зачем две? Ведь я не буду пить.
– Если бы вы пили, я заказал бы четыре бутылки, я заказал бы шесть бутылок, я заказал бы все бутылки, сколько их ни на есть в погребе. Но раз я пью один, двух бутылок мне хватит, ведь я питух никудышный.
– И верно, – сказал Горанфло, – две бутылки – это разумно, и если вы при этом будете вкушать только постную пищу, ваш духовник не станет вас порицать.
– Само собой. Кто же ест скоромное в среду великого поста? Этого еще не хватало.
Мэтр Бономе отправился в погреб за бутылками, а Шико подошел к шкафу для провизии и извлек оттуда откормленную манскую курицу.
– Что вы там делаете, брат мой? – воскликнул Горанфло, с невольным интересом следивший за всеми движениями гасконца. – Что вы там делаете?, – Вы видите, я схватил этого карпа из страха, как бы кто-нибудь другой не наложил на него лапу. В среду великого поста этот род пищи пользуется особенным успехом.
– Карпа? – изумился Горанфло.
– Конечно, карпа, – сказал Шико, поворачивая перед его глазами аппетитную птицу.
– Ас каких это пор у карпа клюв? – спросил монах.
– Клюв! – воскликнул гасконец. – Где вы видите клюв? Это рыбья голова.
– А крылья?
– Плавники.
– А перья?
– Чешуя, милейший Горанфло, да вы пьяны, что ли?
– Пьян! – возмутился Горанфло. – Я пьян! Ну уж это слишком. Я пьян! Я ел только шпинат и не пил ничего, кроме воды.
– Ну и что? Значит, шпинат обременил вам желудок, а вода ударила в голову.
– Черт возьми! – сказал Горанфло. – Вот идет ваш хозяин, он рассудит.
– Что рассудит?
– Карп это или курица.
– Согласен, но сначала пусть он откупорит вино. Я хочу знать, каково оно на вкус. Отчините бутылочку, мэтр Клод.
Мэтр Клод откупорил бутылку и наполнил до половины стакан Шико.
Шико осушил стакан и прищелкнул языком.
– Ах! – сказал он. – Я бездарный дегустатор, у моего языка совершенно нет памяти; я не могу определить, хуже или лучше это вино того, что мы пили у Монмартрских ворот. Я даже не уверен, что это то самое вино.
Глаза брата Горанфло засверкали при виде нескольких капелек рубиновой влаги, оставшихся на дне стакана Шико.
– Держите, брат мой, – сказал Шико, налив с наперсток вина в стакан монаха, – вы посланы в сей мир, дабы служить ближнему; наставьте же меня на путь истинный.
Горанфло взял стакан, поднес к губам и, смакуя, медленно процедил сквозь зубы его содержимое.
– Нет сомнения, это вино того же сорта, – изрек он, – но…
– Но?.. – повторил Шико.
– Но его тут было слишком мало, чтобы я мог сказать, хуже оно или лучше монмартрского.
– А я все же хотел бы это знать. Чума на мою голову! Я не хочу быть обманутым, и если бы вам, брат мой, не предстояло произносить речь, я попросил бы вас еще раз продегустировать это вино.
– Ну разве только ради вас, – сказал монах.
– Черт побери! – заключил Шико и наполнил стакан до половины.
Горанфло с не меньшим уважением, чем в первый раз, поднес стакан к губам и просмаковал вино с таким же сознанием ответственности.
– Это лучше! – вынес он приговор. – Это лучше. Я ручаюсь.
– Ба, да вы сговорились с нашим хозяином.
– Настоящий питух, – изрек Горанфло, – должен по первому глотку определять сорт вина, по второму – марку, по третьему – год.
– О! Год! Как бы я хотел узнать, какого года это вино.
– Нет ничего легче, – сказал Горанфло, протягивая стакан, – капните мне сюда. Капли две, не больше, и я вам скажу.
Шико наполнил стакан на три четверти, и монах медленно, но не отрываясь, осушил его.
– Одна тысяча пятьсот шестьдесят первого, – произнес он, ставя стакан на стол.
– Слава! – воскликнул Клод Бономе. – Тысяча пятьсот шестьдесят первого года, именно так.
– Брат Горанфло, – сказал Шико, снимая шляпу, – в Риме понаделали много святых, которые и мизинца вашего не стоят.
– Малость привычки, брат мой, вот и все, – скромно заметил Горанфло.
– И талант, – возразил Шико. – Чума на мою голову! Одна привычка ничего не значит, я по себе это знаю, уж кажется, я ли не привыкал. Постойте, что вы делаете?
– Разве вы не видите? Я встаю.
– Зачем?
– Пойду в монастырь.
– Не отведав моего карпа?
– Ах да! – спохватился Горанфло. – По-видимому, мой достойный брат, в пище вы разбираетесь еще меньше, чем в питие. Мэтр Бономе, что это за живность? И брат Горанфло показал пальцем на предмет спора. Трактирщик удивленно воззрился на человека, задавшего ему такой вопрос.
– Да, – поддержал Шико, – вас спрашивают: что это такое?
– Черт побери! – сказал хозяин. – Это курица.
– Курица! – растерянно повторил Шико.
– И даже из Мана, – продолжал мэтр Клод.
– Говорил я вам! – с торжеством в голосе сказал Горанфло.
– Да, очевидно, я попал впросак. Но мне страшно хочется съесть эту курицу и в то же время не согрешить. Послушайте, брат мой, сделайте милость – во имя нашей взаимной любви окропите ее несколькими капельками воды и нареките карпом.
– Чур меня! Чур! – заохал монах.
– Я вас очень прошу, иначе я могу оскоромиться и впасть в смертный грех.
– Ну ладно, так и быть, – сдался Горанфло, который по природе своей был хорошим товарищем, и, кроме того, на нем уже сказывались вышеописанные три дегустации, – однако у нас нет воды.
– Я не помню где, но было сказано, – заявил Шико. – «В случае необходимости ты возьмешь то, что найдется под рукой». Цель оправдывает средства; окрестите курицу вином, брат мой, окрестите вином; может быть, она от этого станет чуточку менее католической, но вкус ее но пострадает.
И Шико опорожнил первую бутылку, наполнив до краев стакан монаха.
– Во имя Бахуса, Мома и Кома, троицы великого святого Пантагрюэля, – произнес Горанфло, – нарекаю тебя карпом.
И, обмакнув концы пальцев в стакан, окропил курицу несколькими каплями вина.
– А теперь, – сказал Шико, чокнувшись с монахом, – за здоровье моего крестника, пусть его поджарят хорошенько, и пусть мэтр Клод Бономе своим искусством усовершенствует его природные достоинства.
– За его здоровье, – отозвался Горанфло с громким смехом, осушая свой стакан, – за его здоровье. Черт побери, вот забористое винцо!
– Мэтр Клод, немедленно посадите этого карпа на вертел, – распоряжался Шико, – полейте его свежим маслом, добавив мелко нарубленного свиного сала и лука, а когда рыба подрумянится, разделите ее на две части, залейте соусом и подайте на стол горячей.
Слушая эти указания, Горанфло не произнес ни слова, но по его глазам и чуть заметным кивкам головы можно было понять, что он полностью их одобряет.
– Ну а теперь, – сказал Шико, видя, что ему удалось добиться своего, – несите сардины, мэтр Бономе, давайте сюда тунца. У нас нынче великий пост, как справедливо разъяснил наш набожный брат Горанфло, и я не хочу оскоромиться. Постойте, не забудьте принести еще пару бутылок вашего замечательного романейского вина, урожая тысяча пятьсот шестьдесят первого года.
Ароматы этих яств, вызывающие в памяти блюда провансальской кухни, столь милые сердцу подлинных гурманов, начали разливаться по комнате и незаметно затуманили сознание монаха. Его язык увлажнился, глаза засверкали, но он все еще держался и даже сделал было попытку подняться из-за стола.
– Куда вы? – спросил Шико. – Неужели вы способны покинуть меня в час битвы?
– Так надо, брат мой, – ответил Горанфло, возводя глаза к небу, чтобы обратить внимание всевышнего па жертву, которую он приносит.
– Выступать с речью натощак весьма неосмотрительно с вашей стороны.
– Эт-то поч-чему? – пробормотал монах.
– Потому что вам откажут легкие, брат мой, – Галеп сказал: «Puimo hominis facile deficit». Легкие человека слабы и легко, отказывают.
– Увы, да, – сказал Горанфло. – Я не раз испытал это на себе; будь у меня крепкие легкие, мои слова поражали бы, как молния.
– Вот видите.
– К счастью, – продолжал Горанфло, падая на стул, – к счастью, у меня есть священное рвение.
– Да, но одного рвения еще недостаточно. На вашем месте я попробовал бы сии сардины и проглотил бы еще несколько капелек сего нектара.
– Одну-единственную сардинку, – сказал Горанфло, – и один стакан, не больше.
Шико положил на тарелку монаха сардину и передал ему вторую бутылку.
Горанфло съел сардину и выпил стакан вина.
– Ну как? – поинтересовался Шико, который старательно накладывал кушанья на тарелку монаха и, подливая ему вина в стакан, сам оставался совершенно трезвым. – Ну как?
– И вправду, я чувствую, что сил у меня прибавилось.
– Клянусь святым чревом! Если вы идете произносить речь, еще недостаточно чувствовать, что у вас прибавилось сил, вы должны быть в полной силе. И на вашем месте, – продолжал гасконец, – чтобы войти в полную силу, я съел бы два плавничка нашего карпа; ибо, если вы не будете плотно закусывать, от вас будет пахнуть вином. Merum sobrio male olet[11].
– Ax, черт побери, – сказал Горанфло, – вы правы, об этом я и не подумал.
Тут как раз принесли курицу, снятую с вертела. Шико отрезал одну из ножек, которые он окрестил «плавниками», и монах с жадностью ее обглодал.
– Клянусь телом Христовым, – сказал Горанфло, – вот вкуснейшая рыба!
Шико отрезал второй «плавник» и положил его на тарелку монаха, сам он деликатно обсасывал крылышко.
– Что за чудесное вино, – сказал он, откупоривая третью бутылку.
Однажды растревожив, однажды разогрев, однажды разбудив глубины своего необъятного желудка, Горанфло уже не в силах был остановиться: он сожрал оставшееся крыло, обглодал до костей всю курицу и позвал Бономе.
– Мэтр Клод, – сказал он, – я сильно голоден, но найдется ли у вас какой-нибудь яичницы с салом?
– Конечно, найдется, – вмешался Шико, – она даже заказана. Не правда ли, Бономе?
– Несомненно, – подтвердил трактирщик, который взял себе за правило никогда не противоречить посетителям, если они увеличивают свои заказы, а следовательно, и свои расходы.
– Ну так несите ее, давайте ее сюда, мэтр! – потребовал монах.
– Через пять минут, – сказал хозяин гостиницы и, повинуясь взгляду Шико, быстро вышел, чтобы приготовить требуемое.
– Ax, – вздохнул Горанфло, опуская на стол свой огромный кулак, в котором была зажата вилка, – вот мне и полегчало.
– В самом деле?
– И если бы яичница была уже здесь, я проглотил бы ее разом, одним глотком, как это вино.
Он одним махом осушил полный стакан, почав уже третью бутылку, и в его глазах заблестели счастливые искорки.
– Так, стало быть, вам нездоровилось?
– Я был глуп, дружище, – ответил Горанфло. – Эта проклятая речь мне в печенки въелась, последние три дня я только о ней и думаю.
– Должно быть, великолепная речь, – заметил Шико.
– Блестящая.
– Скажите мне что-нибудь из нее, пока яичницы еще нет.
– Ни в коем случае! – обиделся Горанфло. – Проповедь за столом! Где ты это видывал, господин дурак? Может быть, при дворе короля, твоего хозяина?
– При дворе короля Генриха, да храпит его бог, произносят прекрасные речи, – сказал Шико, приподнимая шляпу.
– И о чем они, эти речи? – поинтересовался Горанфло.
– О добродетели, – ответил Шико.
– – Ну да, – воскликнул монах, откидываясь на стуле, – вот еще нашелся добродетельный распутник, твой король Генрих Третий.
– Я не знаю, добродетелен он или нет, – возразил гасконец, – но при его дворе мне ни разу не приходилось видеть ничего такого, что заставило бы меня покраснеть.
– Смерть Христова! Я уверен, что ты уже давно разучился краснеть, господин греховодник, – сказал монах.
– Какой же я греховодник, – возмутился Шико. – Да я олицетворенное воздержание, воплощенное целомудрие, без меня не обходится ни одно шествие, ни один пост.
– Да, шествия и посты твоего Сарданапала, твоего Навуходоносора, твоего Ирода. Корыстные шествия, показные посты. К счастью, все уже начинают разбираться в твоем короле Генрихе, дьявол его побери!
И Горанфло вместо речи запел во всю глотку:
Король, чтоб раздобыть деньжат,
В лохмотья вырядиться рад;
Он лицемер.
И покаяний, и постов,
И бичеваний сам готов
Подать пример.
Но изучил его Париж,
И вместо денег ему шиш
Сулит любой.
Он просит в долг – ему в ответ
Везде дают один совет:
«Ступай с сумой!»
– Браво! – закричал Шико. – Браво! Затем тихо добавил:
– Добро, он запел, значит – заговорит. В эту минуту вошел мэтр Бономе, он нес знаменитую яичницу и две новые бутылки.
– Тащи ее сюда, – крикнул монах, блестя глазами и ухмыляясь во весь рот.
– Но, мой друг, – сказал Шико, – вы не забыли, что вам нужно произносить речь?
– Она у меня здесь, – сказал монах, стуча кулаком по своему лбу, на который со щек уже наплывал огненный румянец.
– В половине десятого, – напомнил Шико.
– Я солгал, – признался Горанфло. – Omnis homo mendax confiteor[12].
– В котором же часу на самом деле?
– В десять часов.
– В десять часов? По-моему, монастырь закрывается в девять.
– Ну и на здоровье, пускай себе закрывается, – произнес монах, разглядывая пламя свечи через стакан, наполненный рубиновым вином, – пусть закрывается, у меня есть ключ.
– Ключ от монастыря? – воскликнул Шико. – Вам доверили ключ от монастыря?
– Он у меня в кармане, – и Горанфло похлопал себя по бедру, – вот здесь.
– Не может быть, – возразил Шико. – Я отбывал покаяние в трех монастырях; я знаю – ключ от аббатства не доверяют простому монаху.
– Вот он, – с торжеством в голосе заявил Горанфло, откидываясь на стуле и показывая Шико какую-то монету.
– Смотри-ка! Деньги, – сказал тот. – А, понимаю. Вы совратили брата привратника, и он в любой час ночи пропускает вас, несчастный грешник.
Горанфло растянул рот до ушей в блаженной и доброй улыбке пьяного человека.
– Sufficit![13]– пробормотал он.
И неверной рукой понес монету по направлению к карману.
– Подождите, дайте сначала взглянуть, – остановил его Шико. – Смотри, какая забавная монетка.
– Это изображение еретика, – пояснил Горанфло. – А на месте сердца – дырка.
– Действительно, это тестон с изображением короля Беарнского. В самом деле, вот и дырка.
– Удар кинжалом! – воскликнул Горанфло. – Смерть еретику! Убийца еретика заранее причисляется к лику святых, я уступаю ему свое место в раю.
«Ага, – подумал Шико, – вот кое-что начинает уже проясняться, но этот болван еще недостаточно опьянел».
И гасконец снова наполнил стакан монаха.
– Да, – сказал он, – смерть еретику и да здравствует месса!
– Да здравствует месса! – прорычал Горанфло и с размаху опрокинул стакан в свою глотку. – Да здравствует месса!
– Значит, – сказал Шико, который при виде тестона, зажатого в толстом кулаке монаха, вспомнил, как привратник осматривал руки у всех, входивших под портик монастыря, – значит, вы предъявляете эту монетку отцу привратнику и.., вы…
– И я вхожу.
– Свободно?
– Как вот это вино входит в мой желудок.
И монах проглотил еще одну порцию доброго напитка.
– Чума побери! Если ваше сравнение верно, то вы войдете, не касаясь дверей.
– Для брата Горанфло, – бормотал мертвецки пьяный монах, – для брата Горанфло двери распахнуты настежь.
– И вы произносите свою речь!
– И я про.., произношу мою речь. Вот как это будет: я пришел, слушай, Шико, я пришел…
– Конечно, я слушаю, я весь превратился в слух.
– Я пришел, г-говорю тебе, я пришел. С-собрание большое, общество самое избранное, тут – бароны, тут – графы, тут – герцоги.
– И даже принцы.
– И д-даже принцы, – повторил монах. – Как т-ты сказал.., принцы? Подумаешь, принцы! Я вхожу смиренно среди других верных во Союзе…
– Верных во Союзе? – переспросил Шико. – А что это за верность такая?
– Я вхожу среди верных во Союзе; в-выкликают;
«Брат Горанфло!», я в-выхожу, в-вперед. При этих словах монах поднялся.
– Ну давайте, выходите, – поторопил Шико.
– Я в-выхожу, – сказал Горанфло, пытаясь сопроводить слова действием.
Но стоило ему сделать один шаг, как он налетел на угол стола и покатился на пол.;
– Браво! – крикнул Шико, поднимая монаха и снова водружая на стул. – Вы выходите, приветствуете собрание и говорите…
– Н-нет, и-не я говорю, говорят мои друзья.
– И что же они говорят, ваши друзья?
– Друзья говорят: «В-вот он – брат Горанфло! Будет держать речь б-брат Горанфло! Какое отличное имя для лигиста – б-брат Г-горанфло!» И монах принялся твердить свое имя с самыми нежными интонациями в голосе.
– Отличное имя для лигиста? – повторил Шико. – Какая еще истина выйдет из вина, которое вылакал этот пьяница?
– И т-тут я и начинаю…
Монах поднялся, закрыв глаза, ибо все предметы расплывались перед ним, и опираясь о стену, так как ноги его не держали.
– Вы начинаете… – сказал Шико, прислонив его к стене и поддерживая, как Паяц Арлекина.
– Н-начинаю: «Братие, сегодня пр-рекрасный день для веры; братие, сегодня р-распрекрасный день для веры; братие, сегодня самый пр-рекрасный-р-р-распре-красный день для веры».
После этого прилагательного в превосходной степени Шико понял, что ему уже не удастся вытянуть из брата Горанфло ничего путного, и отпустил монаха.
Брат Горанфло, который сохранял равновесие только благодаря поддержке Шико, будучи предоставлен самому себе, тут же соскользнул вниз по стене, как плохо прибитая доска, и при этом толкнул ногами стол, да так сильно, что пустые бутылки попадали на пол.
– Аминь! – сказал Шико.
Почти в то же мгновение богатырский храп, напоминающий раскат грома, потряс стекла тесной комнатушки.
– Добро, – сказал Шико, – куриные ножки сделали свое дело. Теперь наш друг проспит не менее двенадцати часов, и я беспрепятственно могу его разоблачить.
Времени терять было нельзя, и Шико не мешкая развязал шнурки на рясе Горанфло, высвободил его руки из рукавов и, ворочая монаха, как мешок с орехами, завернул в скатерть, закрыл ему голову салфеткой и, спрятав рясу под свой плащ, вышел на кухню.
– Мэтр Бономе, – сказал он, протягивая хозяину гостиницы нобль с розой. – Это за наш ужин, за ужин моей лошади, которую я вам препоручаю, и в особенности за то, чтобы не будили брата Горанфло, пусть он спит сном праведника.
– Хорошо! – сказал мэтр Клод, довольный щедрой платой. – Хорошо! Будьте покойны, господин Шико.
С этими заверениями Шико вышел из гостиницы и легкий на ногу, как лань, зоркий, как лисица, дошел до угла улицы Сент-Этьен, там он крепко зажал в правой руке тестон с изображением Беарнца, надел на себя монашескую рясу и без четверти десять, испытывая некоторый сердечный трепет, предстал перед дверьми монастыря святой Женевьевы.