ЛОЖА НА УЛИЦЕ ПЛАТРИЕР
Если наши читатели пожелают — поскольку с событий, о которых мы только что поведали, миновала целая неделя, — итак, если наши читатели пожелают вновь встретиться кое с кем из главных действующих лиц нашей истории, лиц, которые не только играли роль в прошлом, но и предназначены играть ее в будущем, мы приглашаем их присесть у фонтана на улице Платриер, к которому приходил когда-то мальчик Жильбер, гость Руссо, чтобы обмакнуть в его воду свой черствый хлеб. Оказавшись здесь, мы поведем наблюдение и пойдем за одним человеком, который вскоре должен здесь оказаться, и мы узнаем его, но уже не по форменному платью представителя от провинций — платью, которое после отъезда ста тысяч депутатов, присланных Францией, неизбежно привлекло бы к себе повышенное внимание окружающих, а наш герой отнюдь не стремится к этому, — но в простом и более привычном наряде богатого фермера из парижских окрестностей.
Теперь уже, наверно, читатель и сам понял, что герой этот — не кто иной, как Бийо; он шагает по улице Сент-Оноре мимо решеток Пале-Рояля который с недавним возвращением герцога Орлеанского, более восьми месяцев пробывшего в лондонском изгнании, вновь обрел свое ночное великолепие, — сворачивает налево, на улицу Гренель, и без колебаний устремляется по улице Платриер.
Однако, поравнявшись с фонтаном, у которого мы его поджидаем, он нерешительно останавливается, но не потому, что ему не хватает духу, тем, кто его знает, хорошо известно, что, если отважный фермер решил идти хоть в самый ад, он пойдет туда не бледнея, — но явно потому, что нетвердо знает дорогу.
И в самом деле, нетрудно убедиться-а нам в особенности, поскольку мы следим за ним, не спуская с него глаз, — нетрудно убедиться, что он осматривает и изучает каждую дверь, как человек, не желающий ошибиться адресом.
Однако, несмотря на внимательный осмотр, он миновал уже две трети улицы, так и не найдя того, что искал; дальше проход перегорожен толпой граждан, которые остановились возле кучки музыкантов, откуда раздается голос, распевающий песенки на злобу дня; быть может, эти песенки не возбудили бы столь острого любопытства, если бы в каждую из них не были вставлены один-два куплета с выпадами против известных лиц.
Одна из песенок под названием «Манеж. исторгла у толпы радостные крики. Поскольку Национальное собрание заседало в помещении Манежа, то разные группировки внутри Собрания приобрели свойства лошадиных мастей вороные и белые, чалые и гнедые — и, мало того, депутаты получили лошадиные клички: Мирабо окрестили Удалым, графа де Клермон-Тоннера — Пугливым, аббата Мори — Шальным, Туре — Грозой, а Байи — Везунчиком.
Бийо на минутку остановился послушать эти более резкие, нежели справедливые нападки, потом взял направо, проскользнул вдоль стены и скрылся из виду.
Наверняка в толпе он нашел то, что искал, потому что, затерявшись с одной стороны ее, так и не вынырнул с другой.
Давайте же последуем за Бийо и посмотрим, что скрывается за этой кучкой людей.
За ней обнаруживается низенькая дверь; над нею красным мелом крупно начертаны три буквы, которые, вне всякого сомнения, служат символом нынешнего собрания, а наутро будут стерты.
Буквы эти — L, D и Р.
Судя по всему, эта дверца служит входом в подвал; мы спускаемся вниз на несколько ступеней, потом идем по темному коридору.
По-видимому, в этом и состоит еще один опознавательный знак, подтверждающий первый: Бийо, внимательно рассмотрев три буквы, служившие ему явно недостаточно точным указанием, поскольку он, как мы помним, не умел читать, принялся считать ступени, по которым шел вниз, и, добравшись до восьмой ступени, отважно устремился в проход.
В конце прохода мерцал бледный огонек; перед ним сидел человек и читал газету или делал вид, будто читает.
На звук шагов Бийо этот человек поднялся и подождал, уперев себе в грудь палец.
Бийо в ответ выставил согнутый палец и прижал его к губам наподобие висячего замка.
Очевидно, это и был пропуск, которого ожидал таинственный привратник; он отворил находившуюся справа от него дверь, которую совершенно невозможно было разглядеть, пока она была закрыта, и перед Бийо открылась крутая лестница с узкими ступенями, уводившая под землю.
Бийо вошел в дверь, которая быстро и беззвучно захлопнулась за ним.
На сей раз фермер насчитал семнадцать ступенек; ступив на семнадцатую, он прервал молчание, на которое, казалось, обрек сам себя, и вполголоса сказал:
— Ну вот, я на месте.
В нескольких шагах от него перед дверью колебалась драпировка; Бийо направился прямо к драпировке, отвел ее и очутился в большой круглой подземной зале, где собралось уже человек пятьдесят.
Наши читатели уже побывали в этой зале лет пятнадцать-шестнадцать тому назад, вслед за Руссо.
Как во времена Руссо, стены ее были затянуты алыми и белыми полотнищами, на которых были изображены переплетенные циркуль, угольник и отвес.
Единственная лампа, укрепленная под сводами, лила тусклые лучи на середину круга, но была бессильна осветить тех, кто, не желая быть узнанным, держался ближе к стене.
Для ораторов и лиц, ожидавших приема в члены общества, был приготовлен помост, на который вели четыре ступени; в глубине помоста, поближе к стене, одиноко возвышались стол и пустое кресло, предназначенное для председателя.
За несколько минут зала настолько наполнилась народом, что свободного места для ходьбы уже не оставалось. Здесь были люди всех сословий и рангов, от крестьянина до принца, приходившие один за другим тем же путем, что и Бийо; у одних были здесь знакомые, другие никого не знали; одни выбирали себе места наугад, другие согласно своим симпатиям.
И у каждого под сюртуком или плащом виднелся либо фартук каменщика, если то был просто масон, либо шарф иллюмината, если то был одновременно и масон, и иллюминат, то есть приобщенный к великой тайне.
Всего трое мужчин не имели на себе этого последнего знака, а только фартуки каменщиков.
Один из них был Бийо, другой — молодой человек от силы лет двадцати и, наконец, третий — мужчина лет сорока двух, судя по манерам, принадлежавший к высшему слою общества.
Хотя появление этого последнего произвело не больше шуму, чем появление более скромных членов сообщества, но через несколько секунд после его прихода отворилась замаскированная дверь, и перед собравшимися предстал председатель, носивший одновременно знаки отличия Большого Востока и Великого Копта.
Бийо негромко вскрикнул от удивления: этот председатель, перед которым склонялись все головы, был не кто иной, как его недавний знакомый по празднику Федерации.
Он медленно поднялся на помост и, обратись к собранию, сказал:
— Братья, сегодня нам предстоит исполнить два дела: я должен принять трех новых адептов; я должен дать вам отчет в своих действиях начиная с того дня, как я взялся за свой труд, и по сию пору; потому что труд мой день ото дня становится все тяжелее, и вы должны знать, по-прежнему ли я достоин вашего доверия, а я должен знать, по-прежнему ли вы удостаиваете меня доверием. Лишь получая от вас свет и возвращая вам его, могу я шагать по темному, ужасному пути, на который я вступил. Итак, пускай в этой зале останутся одни вожди ордена, чтобы мы могли принять или отвергнуть трех новых членов, явившихся к вам. Затем, когда эти трое членов будут приняты или отвергнуты, все от первого до последнего вернутся на заседание, потому что я желаю отчитаться в своих поступках не перед кружком избранных, а перед всеми и от всех получить порицание или принять благодарность.
На этих словах отворилась дверь, противоположная той, в которую вошел председатель; за ней открылось просторное сводчатое помещение, похожее на подземелье древней базилики, и безмолвная, похожая на процессию призраков толпа хлынула туда, под аркады, скудно освещенные немногочисленными лампами, дававшими ровно столько света, чтобы, как сказал поэт, мрак был виднее.
Остались только трое. Это были те, кто желал вступить в сообщество.
Случайно все они встали, прислонившись к стене, на равном расстоянии друг от друга.
Все трое смотрели друг на друга с удивлением, лишь теперь узнав, что являются главными действующими лицами заседания.
В этот миг дверь, сквозь которую вошел председатель, снова отворилась. Появились шесть людей в масках, трое из них стали по одну, а трое по другую сторону кресла.
— Пускай номер второй и номер третий на минуту выйдут, — сказал председатель. — Никто, кроме высших вождей, не должен узнать тайных причии приема или отказа в приеме новых братьев масонов в орден иллюминатов.
Молодой человек и человек с аристократической внешностью вышли в тот коридор, по которому проникли в зал.
Бийо остался один.
— Приблизься, — сказал ему председатель после недолгого молчания, длившегося, пока двое других кандидатов не удалились.
Бийо приблизился.
— Каково твое имя среди профанов? — спросил у него председатель.
— Франсуа Бийо.
— Каково твое имя среди избранных?
— Сила.
— Где ты увидел свет?
— В суасонской ложе Друзей истины.
— Сколько тебе лет?
— Семь лет.
И Бийо сделал знак, указывавший на то, что он имел в масонском ордене ранг мастера.
— Почему ты желаешь подняться на высшую ступень и быть принятым среди нас?
— Потому что мне сказали, что эта ступень есть еще один шаг к всеобщему свету.
— Кто твои крестные?
— У меня нет никого, кроме человека, который по собственному почину сам пришел ко мне и предложил меня принять.
И Бийо пристально посмотрел на председателя.
— С каким чувством ты пойдешь по пути, который просишь перед тобой отворить?
— С ненавистью к сильным мира сего, с любовью к равенству.
— Что будет нам порукой в твоей любви к равенству и в твоей ненависти к сильным мира сего?
— Слово человека, никогда не нарушавшего слова.
— Что внушило тебе любовь к равенству?
— Моя униженность.
— Что внушило тебе ненависть к сильным мира сего?
— Это моя тайна, тебе она известна. Зачем ты хочешь принудить меня повторить вслух то, что я едва смею сказать самому себе?
— Пойдешь ли ты сам по пути равенства и обязуешься ли по мере отпущенных тебе сил и возможностей увлекать на этот путь всех, кто тебя окружает?
— Да.
— Будешь ли ты по мере отпущенных тебе сил и власти сметать все препятствия, что мешают свободе Франции и освобождению мира?
— Да.
— Свободен ли ты от всех обязательств, а если нет, готов ли порвать с ними, коль скоро они войдут в противоречие с обетами, которые ты сейчас принес?
— Да.
Председатель обернулся к шестерым вождям в масках.
— Братья, — сказал он, — этот человек говорит правду. Я сам пригласил его примкнуть к числу наших. Большое горе привязывает его к нашему делу узами ненависти. Он уже много сделал для Революции и еще многое может сделать. Предлагаю себя ему в крестные и ручаюсь за него в прошлом, настоящем и будущем.
— Принять, — единодушно произнесли шесть голосов.
— Слышишь? — сказал председатель. — Ты готов принести клятву?
— Говорите, — отозвался Бийо, — а я буду повторять.
Председатель поднял руку и медленно, торжественно произнес:
— Во имя распятого Сына клянись разорвать земные узы, связующие тебя с отцом, матерью, братьями, сестрами, женой, родней, друзьями, любовницей, королями, благодетелями и со всеми людьми, кому бы ты ни обещал в прошлом своего доверия, послушания, благодарности или службы.
Голосом, быть может более твердым, чем голос председателя, Бийо повторил те слова, которые тот ему подсказал.
— Хорошо, — продолжал председатель. — С этой минуты ты освобожден от упомянутой присяги отчизне и законам. Поклянись теперь открывать новому, признанному тобою вождю все, что увидишь и сделаешь, прочтешь или услышишь, о чем узнаешь или догадаешься, а также выведывать и разузнавать то, что не обнаружится само.
— Клянусь! — повторил Бийо.
— Клянись, — подхватил председатель, — чтить и уважать яд, железо и огонь как быстрые, надежные и необходимые средства к очищению мира истреблением всех тех, кто стремится принизить истину или вырвать ее из наших рук.
— Клянусь! — повторил Бийо — Клянись избегать Неаполя, избегать Рима, избегать Испании, избегать всех проклятых земель. Клянись избегать искушения открыть кому то ни было увиденное и услышанное на наших собраниях, ибо быстрее, чем небесный гром, настигнет тебя повсюду, где бы ты ни спрятался, невидимый и неизбежный кинжал.
— Клянусь! — повторил Бийо.
— А теперь, — сказал председатель, — живи во имя Отца, Сына и Святого Духа!
Укрытый в тени брат отворил дверь крипты, где, ожидая, покуда свершится процедура тройного приема, прогуливались низшие братья ордена.
Председатель подал Бийо знак, тот поклонился и пошел к тем, с кем отныне был связан страшной клятвой, которую сейчас произнес.
— Номер второй! — громким голосом провозгласил председатель, едва за новым адептом затворилась дверь.
Драпировка, закрывавшая дверь в коридор, медленно приподнялась, и вошел молодой человек, одетый в черное.
Он опустил за собой драпировку и остановился на пороге, ожидая, пока с ним заговорят.
— Приблизься, — велел председатель.
Молодой человек приблизился.
Как мы уже сказали, он был совсем молод — лет двадцати, от силы двадцати двух — и благодаря белой, нежной коже мог бы сойти за женщину. Огромный тесный галстук, какие никто, кроме него, не носил в ту эпоху, наводил на мысль, что эта ослепительность и прозрачность кожи объясняется не столько чистотой крови, сколько, напротив, какой-то тайной неведомой болезнью; несмотря на высокий рост и этот огромный галстук, шея его казалась относительно короткой; лоб у него был низкий, верхняя часть головы словно приплюснута. Поэтому спереди волосы, не длиннее, чем обычно бывают пряди, падающие на лоб, почти спускались ему на глаза, а сзади доставали до плеч. Кроме того, во всей его фигуре чувствовалась какая-то скованность автомата, из-за которой этот молодой, едва на пороге жизни, человек казался выходцем с того света, посланцем могилы.
Прежде чем приступить к вопросам, председатель несколько мгновений вглядывался в него.
Но этот взгляд, полный удивления и любопытства, не заставил молодого человека потупить глаза, смотревшие прямо и пристально.
Он ждал.
— Каково твое имя среди профанов?
— Антуан Сен-Жюст.
— Каково твое имя среди избранных?
— Смирение.
— Где ты увидел свет?
— В ложе ланских Заступников человечества.
— Сколько тебе лет?
— Пять лет.
И вступивший сделал знак, который означал, что среди вольных каменщиков он был подмастерьем.
— Почему ты желаешь подняться на высшую ступень и быть принятым среди нас?
— Потому что человеку свойственно стремиться к вершинам и потому что на вершинах воздух чище, а свет ярче.
— Есть ли у тебя пример для подражания?
— Женевский философ, питомец природы, бессмертный Руссо.
— Есть ли у тебя крестные?
— Да.
— Сколько?
— Двое.
— Кто они?
— Робеспьер-старший и Робеспьер-младший.
— С каким чувством пойдешь ты по пути, который просишь перед тобой отворить?
— С верой.
— Куда этот путь должен привести Францию и мир?
— Францию к свободе, мир к очищению.
— Чем ты пожертвуешь ради того, чтобы Франция и мир достигли этой цели?
— Жизнью, единственным, чем я владею, потому что все остальное я уже отдал.
— Итак, пойдешь ли ты сам по пути свободы и очищения и обязуешься ли по мере отпущенных тебе сил и возможностей увлекать на этот путь всех, кто тебя окружает?
— Пойду сам и увлеку на этот путь всех, кто меня окружает.
— И по мере отпущенных тебе сил и возможностей ты будешь сметать все препятствия, которые встретишь на этом пути?
— Буду сметать любые препятствия.
— Свободен ли ты от всех обязательств, а если нет, порвешь ли ты с ними, коль скоро они войдут в противоречие с обетами, которые ты сейчас принес?
— Я свободен.
Председатель обернулся к шестерым в масках.
— Братья, вы слушали? — спросил он.
— Да, — одновременно ответили шестеро членов высшего круга.
— Сказал ли он правду?
— Да, — снова ответили они.
— Считаете ли вы, что его надо принять?
— Да, — в последний раз сказали они.
— Ты готов принести клятву? — спросил председатель у вступавшего.
— Готов, — отвечал Сен-Жюст.
Тогда председатель слово в слово повторил все три периода той клятвы, которую ранее повторял за ним Бийо, и всякий раз, когда председатель делал паузу, Сен-Жюст твердым и пронзительным голосом отзывался:
— Клянусь!
После клятвы рука невидимого брата отворила ту же дверь, и Сен-Жюст удалился тою же деревянной поступью автомата, как и вошел, не оставив позади, по-видимому, ни сомнений, ни сожалений.
Председатель выждал, покуда не затворилась дверь в крипту, а затем громким голосом позвал:
— Номер третий!
Драпировка в третий раз поднялась, и явился третий адепт.
Как мы уже сказали, это был человек лет сорока-сорока двух, багроволицый, с угреватой кожей, но, несмотря на эти вульгарные черточки, весь облик его был проникнут аристократизмом, к которому примешивался оттенок англомании, заметный с первого взгляда.
При всей элегантности его наряда в нем чуствовалась некоторая строгость, начинавшая уже входить в обиход во Франции и происхождением своим обязанная сношениям с Америкой, которые установились у нас незадолго до того.
Поступь его нельзя было назвать шаткой, но она не была ни твердой, как у Бийо, ни автоматически четкой, как у Сен-Жюста.
Однако в его поступи, как и во всех повадках, сквозила известная нерешительность, по-видимому свойственная его натуре.
— Приблизься, — обратился к нему председатель.
Кандидат повиновался.
— Каково твое имя среди профанов?
— Луи Филипп Жозеф, герцог Орлеанский.
— Каково твое имя среди избранных?
— Равенство.
— Где ты увидел свет?
— В парижской ложе Свободных людей.
— Сколько тебе лет?
— У меня более нет возраста.
И герцог подал масонский знак, свидетельствовавший, что он облечен достоинством розенкрейцера.
— Почему ты желаешь быть принятым среди нас?
— Потому что я всегда жил среди великих, а теперь наконец желаю жить среди простых людей; потому что всегда жил среди врагов, а теперь наконец желаю жить среди братьев.
— У тебя есть крестные?
— Есть, двое.
— Назови их нам.
— Один — отвращение, другой — ненависть.
— С каким желанием ты пойдешь по пути, который просишь нас открыть перед тобой?
— С желанием отомстить.
— Кому?
— Тому, кто от меня отрекся, той, что меня унизила.
— Чем ты пожертвуешь, чтобы достичь этой цели?
— Состоянием, и более того — жизнью, и более того — честью.
— Свободен ли ты от всех обязательств, а если нет, готов ли ты порвать с ними, коль скоро они войдут в противоречие с обетами, которые ты сейчас принес?
— Вчера я покончил со всеми своими обязательствами.
— Братья, вы слышали? — обратился председатель к людям в масках.
— Да.
— Вы знаете этого человека, предлагающего себя нам в соратники?
— Да.
— И коль скоро вы его знаете, считаете ли, что нужно принять его в наши ряды?
— Да, но пускай поклянется.
— Знаешь ли ты клятву, которую тебе надлежит теперь принести? — спросил принца председатель.
— Нет, но откройте ее мне, и, какова бы она ни была, я поклянусь.
— Она ужасна, особенно для тебя.
— Не ужасней нанесенных мне оскорблений.
— Она столь ужасна, что, когда ты ее услышишь, мы разрешим тебе удалиться, если ты заподозришь, что придет день, когда ты не сумеешь блюсти ее во всей полноте.
— Читайте клятву.
Председатель устремил на вступавшего пронзительный взгляд; затем, словно желая постепенно подготовить его к произнесению кровавого обета, он изменил порядок пунктов и вместо первого начал со второго.
— Клянись, — сказал он, — чтить железо, яд и огонь как быстрые, надежные и необходимые средства к очищению мира истреблением всех тех, кто стремится принизить истину или вырвать ее из наших рук.
— Клянусь! — твердым голосом отозвался принц.
— Клянись разорвать земные узы, связующие тебя с отцом, матерью, братьями, сестрами, женой, родней, друзьями, любовницей, королями, благодетелями и со всеми людьми, кому бы ты ни обещал в прошлом своего доверия, послушания, благодарности или службы.
Председатель оглянулся на людей в масках, которые обменялись взглядами, и видно было, как сквозь прорези масок в их глазах засверкали молнии.
Потом, обращаясь к принцу, он произнес:
— Луи Филипп Жозеф, герцог Орлеанский, с этой минуты ты освобожден от присяги, принесенной отчизне и законам; но только не забудь: быстрее, чем грянет гром небесный, настигнет тебя повсюду, где бы ты ни спрятался, невидимый и неизбежный кинжал. А теперь живи по имя Отца, Сына и Святого Духа.
И председатель рукой указал принцу дверь в крипту, которая отворилась перед ним.
Герцог Орлеанский, словно человек, взваливший на себя непомерный груз, провел рукой по лбу и шумно вздохнул, силясь оторвать ноги от пола.
— О, теперь, — вскричал он, устремившись в крипту, — теперь-то я отомщу!