БЕДНЯЖКА КАТРИН
В комнате кое-что изменилось.
Наследную принцессу одолела усталость, и принцесса Елизавета с принцессой де Турзель уложили ее рядом с братом. Она уснула.
Принцесса Елизавета держалась неподалеку от кровати, прижавшись головой к косяку.
Вне себя от гнева, Мария-Антуанетта, стоя у камина, переводила взгляд с короля, сидевшего на тюке с товаром, на четырех офицеров, споривших возле двери.
Восьмидесятилетняя старуха, преклонив колени, словно пред алтарем, молилась у кровати, где спали дети. Это была бабушка прокурора коммуны; ее настолько поразили красота обоих детей и величавый вид королевы, что она, упав на колени, разразилась слезами и стала творить молитву.
О чем она просила Бога? Чтобы он простил этих двух ангелочков или чтобы ангелочки простили людей?
Господин Сос и офицеры муниципалитета вышли, пообещав королю, что карета скоро будет готова.
Однако взгляд королевы ясно говорил, что она нисколько не верит их обещанию; герцог де Шуазель обратился к последовавшим за ним графу де Дамасу, г-ну де Флуараку и г-ну де Фуку, а также двум телохранителям:
— Господа! Не будем доверять внешнему спокойствию короля и королевы; дело не безнадежно, однако давайте все взвесим.
Офицеры знаком дали понять, что готовы слушать, и герцог Шуазель продолжал:
— Возможно, в настоящую минуту маркиз де Буйе оповещен и будет здесь к пяти-шести часам утра, потому что он находится между Дюном и Стене с отрядом Королевского немецкого полка. Вероятно даже, что его авангард будет здесь за полчаса до него; в обстоятельствах, подобных тем, в каких мы очутились, необходимо использовать все возможности, однако не будем закрывать глаза на то, что нас окружает около пяти тысяч человек, и как только они заметят людей маркиза де Буйе, наступит минута наивысшего возбуждения в народе, когда гибель покажется неизбежной. Толпа захочет увезти короля из Варенна, враги попытаются посадить его верхом на коня и вывезти в Клермон; его жизни будут угрожать, возможно попытаются его убить, однако это будет продолжаться недолго; как только войска минуют городские ворота, как только гусары войдут в город, наступит всеобщее замешательство. Значит, нам нужно будет продержаться всего минут десять, нас — десять человек: учитывая расположение комнат, мы можем надеяться, что нас будут убивать по одному человеку в минуту. Значит, мы выиграем время.
Офицеры кивнули. Им было предложено отдать жизнь просто, они так же просто согласились.
— В таком случае, господа, вот, как мне кажется, что нам предстоит сделать, — продолжал герцог де Шуазель. — Заслышав первый выстрел, первые крики с улицы, мы бросимся в первую комнату и убьем всякого, кто там окажется, захватим лестницу и окна… Здесь три окна: трое из нас будут их защищать; семеро других встанут на лестнице; хорошо, что эта лестница — винтовая, тем легче будет обороняться, потому что каждый из нас будет иметь возможность сразиться разом с пятью-шестью нападающими. Тела тех из нас, кто погибнет в схватке, послужат защитой другим; готов поставить сто очков против одного, что войска овладеют городом раньше, чем мы будем перерезаны все до одного, но ежели это все-таки произойдет, то место, которое мы займем в истории, будет достойной наградой за нашу преданность.
Молодые люди пожали друг другу руки, как, должно быть, делали перед сражением спартанцы; потом каждый из них занял свое место перед боем: оба телохранителя и Изидор де Шарни, — ему отвели место, хотя виконта в это время не было в доме, — должны были занять оборону у выходящих на улицу окон; герцог де Шуазель встал внизу у лестницы; за ним, немного выше по лестнице — граф де Дамас, потом г-д де Флуарак, г-н Фук и двое других унтер-офицеров драгунского полка, сохранивших верность графу де Дамасу.
В то время, как они распределяли между собой места, с улицы донесся ропот.
Это подходила вторая депутация, возглавляемая Сосом, без которого, похоже, не обходилась ни одна депутация; кроме него туда входили командующий национальной гвардией Ганноне и три или четыре офицера муниципалитета.
Они представились; король подумал, что они пришли доложить о том, что карета готова, и приказал их пропустить.
Они вошли; молодые офицеры, пристально следившие за каждым жестом, каждым движением, заметили на лице Coca нерешительность, а в выражении лица Ганноне — решимость, что не предвещало ничего хорошего.
Тем временем Изидор де Шарни поднялся наверх, шепнул несколько слов королеве и торопливо вышел.
Королева отступила на шаг, побледнела и схватилась рутой за кровать, где спали дети.
Король вопросительно поглядывал на посланцев коммуны, ожидая, когда они заговорят.
Те, не говоря ни слова, поклонились королю.
Людовик XVI сделал вид, что не понимает их намерений.
— Господа! — молвил он. — Французы только забылись на время, ведь их привязанность к королю очень сильна. Устав от постоянных обид, которые мне наносят я столице, я решил удалиться в провинцию, где еще горит священный огонь верности; там я могу быть уверен в том, что вновь обрету прежнюю любовь народа. Посланцы снова поклонились.
— Я готов доказать, что доверяю своему народу, продолжал король. — Я заберу с собой эскорт, состоящий наполовину из Национальной гвардии, наполовину из пехотинцев, и он будет сопровождать меня до Монмеди, куда я решил удалиться. Засим, господин командующий, прошу вас лично выбрать людей, которые будут меня сопровождать, а также прикажите запрягать в мою карету лошадей.
Наступила минутная заминка: Сос ждал, что будет говорить Ганноне, а Ганноне надеялся, что слово возьмет Сос.
Наконец, Ганноне с поклоном отвечал королю:
— Государь! Я с величайшим удовольствием исполнил бы волю короля; однако существует статья Конституции, запрещающая королю выезжать за пределы королевства, а французским гражданам — способствовать бегству короля.
Король вздрогнул.
— И потому, — продолжал Ганноне, жестом прося у короля позволения договорить, — прежде чем король проедет через город, Вареннский муниципалитет принял решение послать в Париж гонца и подождать ответа Национального собрания.
Король почувствовал, как у него на лбу выступил пот; королева тем временем покусывала от нетерпения бескровные губы, а принцесса Елизавета воздела руки и устремила взгляд к небесам.
— Полно, господа! — молвил король с достоинством, возвращавшимся к нему в трудные минуты. — Разве я не вправе ехать туда, куда мне заблагорассудится? В таком случае я — в худшем рабстве, чем последний из моих подданных!
— Государь! — отвечал командующий Национальной гвардией. — Вы по-прежнему вправе делать то, что вам хочется; но все люди, и король и простые граждане, связаны клятвой; вы принесли клятву, так первым исполняйте закон, государь! Это не только хороший пример, но и обязанность.
Тем временем герцог де Шуазель вопросительно взглянул на королеву и, получив утвердительный ответ, пошел вниз.
Король понял, что если он покорно воспримет такой бунт сельского муниципалитета, — а, на его взгляд, это был настоящий бунт, — можно будет считать, что он пропал!
Ему, кстати сказать, был не внове этот революционный дух, который Мирабо пытался победить в провинции и который король уже видел в Париже 14 июля, 5–6 октября и 18 апреля, в тот самый день, когда король, вознамерившись испытать возможности своей свободы, решил отправиться в Сен-Клу и был остановлен толпой.
— Господа! Это — насилие! — молвил король. — Однако я не настолько беспомощен, как это может показаться. У меня есть здесь, за дверью, около сорока верных людей, а вокруг Варенна — десять тысяч солдат; приказываю вам, господин командующий, незамедлительно приготовить мою карету к отъезду. Вы слышите? Я приказываю! Такова моя воля!
Королева подошла к королю и шепнула:
— Хорошо! Хорошо, государь! Лучше поставить на карту нашу жизнь, чем забыть честь и достоинство.
— А что будет, если мы откажемся повиноваться вашему величеству? — поинтересовался командующий Национальной гвардией.
— А будет те, что я употреблю силу, и вы понесете ответственность за кровь, которую я не хотел проливать; в этом случае ее, по существу, прольете, вы!
— Пусть будет так, государь! — кивнул командующий. — Попробуйте позвать своих гусаров; тогда я брошу клич национальной гвардии.
И он пошел из комнаты прочь.
Король и королева в ужасе переглянулись; возможно, ни он, ни она не решились бы на последнюю попытку, если бы, оттолкнув старуху, молившуюся около кровати, жена прокурора Coca не подошла в эту минуту к королеве и не сказала со свойственной простолюдинкам грубой прямотой:
— Эй, госпожа, так вы и впрямь королева, а? Ее величество обернулась на этот окрик, почувствовав, что ее королевское достоинство ущемлено.
— Да! — отвечала королева. — Так я, во всяком случае, думала еще час назад.
— Ну, раз вы — королева, — нимало не смущаясь, продолжала г-жа Сос, — я вам предлагаю двадцать четыре мильона в обмен на ваше место. Местечко-то теплое, кажись, вам ведь недурно платят… Чего ж вы его хотите бросить?
Королева простонала и поворотилась к королю:
— Ах, я на все, на все, на все готова, лишь бы не слышать подобных оскорблений!
Подхватив спящего дофина на руки, она подбежала к окну и, распахнув его, обернулась к королю.
— Давайте покажемся народу и посмотрим, весь ли он заражен. В этом случае мы должны воззвать к солдатам и подбодрить их словом и жестом. Это самое малое, что мы можем сейчас сделать для тех, кто готов за нас умереть!
Король машинально последовал за ней, и они вместе вышли на балкон.
Вся площадь, насколько хватало глаз, представляла собой бурлящую лаву.
Половина гусаров герцога де Шуазеля была спешена, другие были верхом на лошадях; первых хитростью ссадили с коней и теперь они затерялись в толпе обывателей, их захлестнуло общее воодушевление, они не противились тому, что их коней уводят с площади: эти солдаты были потеряны для короля. Другие, остававшиеся на лошадях, пока еще повиновались герцогу де Шуазелю державшему перед ними по-немецки речь, а они показывали своему полковнику на бывших товарищей, изменивших приказу.
В стороне от всех стоял Изидор де Шарни с охотничьим ножом в руках; он был совершенно равнодушен к происходившему, поджидая одного человека, как охотник в засаде подстерегает дичь.
Пятьсот человек сейчас же закричали: «Король! Король!» На балконе в это время действительно показались король и королева; ее величество, как мы уже сказали, держала на руках дофина.
Если бы Людовик XVI был одет должным образом, в королевский наряд или в военную форму, если бы у него в руке были скипетр или шпага, если бы он говорил громко и ясно, как следовало бы, по мнению народа, в те времена говорить самому Господу или его посланцу, то тогда, может быть, ему удалось бы произвести на толпу должное впечатление.
Однако в мертвенном свете истекающих сумерек, уродующем даже людей красивых, король в лакейском сером сюртуке, в ненапудренном куцем паричке, о котором мы уже говорили, бледный, обрюзгший, с трехдневной щетиной, отвисшей нижней губой, ничего не выражавшими мутными глазами, не был похож ни на тирана, ни на сторонника идеи братства; король, заикаясь, только и смог выговорить: «Господа!» и «Дети мои!» Эх, совсем не то ожидали услышать с этого балкона друзья короля, а тем более — недруги.
Тем не менее герцог де Шуазель крикнул: «Да здравствует король!» Изидор де Шарни крикнул: «Да здравствует король!», и настолько высоко еще было уважение к королевской власти, что, несмотря на описанный нами внешний вид короля, не соответствовавший бытовавшему представлению о главе огромного государства, несколько голосов из толпы все-таки поддержали: «Да здравствует король!» Но сейчас же вслед за этими криками раздался голос командующего Национальной гвардией, подхваченный мощным эхом: «Да здравствует нация!» В эту минуту подобные слова были настоящим бунтом, и король с королевой увидели с балкона, что командующего поддерживает часть гусаров.
Тогда Мария-Антуанетта взвыла от бешенства и, прижимая к груди дофина, бедного мальчугана, не подозревавшего о значении происходящих событий, свесилась с балкона и бросила толпе в лицо:
— Мерзавцы!
Те, кто услышал, пригрозили ей в ответ; вся площадь загудела и взволновалась.
Герцог де Шуазель пришел в отчаяние и, в надежде умереть за монархов, предпринял последнее отчаянное усилие.
— Гусары! — крикнул он. — Во имя чести спасите короля!
Однако в эту минуту на сцену явился новый персонаж в окружении двадцати вооруженных человек.
Это был Друэ; он вышел из муниципалитета, чтобы помешать королю продолжать путь.
— Ага! — вскричал он, наступая на герцога де Шуазеля. — Хотите похитить короля? Вы его сможете забрать только мертвым, это говорю вам я!
Занеся саблю, герцог де Шуазель тоже шагнул навстречу Друэ.
Однако командующий Национальной гвардией был тут как тут.
— Еще один шаг, — предупредил он герцога де Шуазеля, — и я вас убью!
Заслышав эти слова, какой-то человек бросился вперед. Это был Изидор де Шарни: именно Друэ он и подстерегал.
— Назад! Назад! — закричал он, тесня людей лошадью. — Этот человек — мой!
Взмахнув охотничьим ножом, он бросился на Друэ.
Но в то самое мгновение, когда он почти достал врага, раздались два выстрела: пистолетный и ружейный.
Пуля, пущенная из пистолета, угодила Изидору в ключицу.
Ружейная пуля пробила ему грудь.
Оба выстрела грянули одновременно; он оказался буквально окутан дымом и огнем.
Де Шарни протянул руки и прошептал:
— Бедняжка Катрин!
Выпустив охотничий нож, он упал навзничь на круп лошади, а оттуда скатился наземь.
Королева истошно закричала и, едва не выронив дофина из рук, отскочила назад, не заметив всадника, мчавшегося на полном ходу со стороны Дюна; он скакал сквозь толпу по проходу, если можно так выразиться, проложенному бедным Изидором.
Король вслед за королевой скрылся в комнате и задернул занавески.
Теперь не только отдельные голоса кричали: «Да здравствует нация!», не только спешившиеся гусары поддерживали их; теперь ревела вся толпа, а вместе с нею — те самые двадцать гусаров, бывшие единственной надеждой монархии!
Королева рухнула в кресло, закрыв лицо руками и думая о том, что только что на ее глазах Изидор де Шарни погиб ради нее точно так же, как его брат Жорж.
Вдруг в дверях послышался шум, заставивший ее поднять голову.
Мы не беремся передать, что произошло в одно мгновение в сердце женщины и королевы.
Оливье де Шарни, бледный, перепачканный кровью брата, стоял на пороге.
Король впал в оцепенение.