КРЕСТНЫЙ ПУТЬ. Королевская карета уныло катила по дороге в Париж под надзором двух угрюмых людей, которые только что принудили ее изменить направление
Королевская карета уныло катила по дороге в Париж под надзором двух угрюмых людей, которые только что принудили ее изменить направление, и вдруг между Эперне и Дорманом Шарни, благодаря своему росту и высоте козел, на которых сидел, заметил, что навстречу им из Парижа скачет во весь опор карета, запряженная четверкой почтовых лошадей.
Шарни тут же предположил, что либо эта карета везет им какую-то неприятную весть, либо в ней находится некая важная персона.
Действительно, когда она приблизилась к авангарду конвоя, ряды его после недолгих переговоров расступились, давая проезд карете, и национальные гвардейцы, составляющие авангард, приветствуя прибывших, сделали. на караул.»
Берлина короля остановилась.
Со всех сторон зазвучали крики: «Да здравствует Национальное собрание!»
Карета, примчавшаяся из Парижа, подъехала к королевской берлине.
Из кареты вылезли трое мужчин, двое из которых были совершенно неизвестны августейшим пленникам.
Когда же в дверях показался третий, королева шепнула на ухо Людовику XVI:
— Господин де Латур-Мобур, прихвостень де Лафайета. — И, покачав головой, добавила:
— Ничего хорошего это нам не сулит.
Самый старший из этой троицы подошел и, грубо распахнув дверцу королевской кареты, объявил:
— Я — Петион, а это господа Барнав и Латур-Мобур, посланные, как я и вместе со мной, Национальным собранием сопровождать вас и проследить, чтобы народ в праведной ярости не учинил над вами самосуд. Потеснитесь и дайте нам сесть.
Королева бросила на депутата из Шартра один из тех презрительных взглядов, от каких она порой просто не могла удержаться и в каких выражалась вся надменность дочери Марии Терезии.
Г-н де Латур-Мобур, шаркун школы де Лафайета, не смог выдержать этого взгляда.
— Их величествам и без того тесно в карете, — сказал он, — и я поеду в экипаже свиты.
— Езжайте, где вам угодно, — отрезал Петион, — что же до меня, мое место в карете короля и королевы, и я поеду в ней.
И он полез в карету.
На заднем сиденье сидели король, королева и Мадам Елизавета.
Петион поочередно оглядел их.
— Прошу прощения, сударыня, — обратился он к Мадам Елизавете, — но мне как представителю Национального собрания положено почетное место.
Соблаговолите подняться и пересесть на переднее сиденье.
— Невероятно! — пробормотала королева.
— Сударь! — возвысил голос король.
— Прошу не спорить… Вставайте, вставайте, сударыня, и уступите мне место.
Мадам Елизавета встала и уступила место, сделав брату и невестке знак не возмущаться.
А тем временем г-н де Латур-Мобур сбежал и, подойдя к кабриолету, с куда большей галантностью, нежели это сделал Петион, обращаясь к королю и королеве, попросил у сидящих в ней дам позволить ему ехать с ними.
Барнав стоял, не решаясь сесть в берлину, в которой уже и без того теснилось семь человек.
— Барнав, а вы что не садитесь? — удивился Петион.
— Но куда? — в некотором смущении спросил Барнав.
— Не желаете ли, сударь, на мое место? — ядовито осведомилась королева.
— Благодарю вас, сударыня, — ответил уязвленный Барнав, — меня вполне устроит переднее сиденье.
Почти одновременно принцесса Елизавета притянула к себе королевскую дочь, а королева посадила на колени дофина.
Таким образом, место на переднем сиденье освободилось, и Барнав расположился напротив королевы, почти упираясь коленями в ее колени.
— Пошел! — крикнул Петион, не подумав даже спросить позволения у королевы.
И карета тронулась под крики: «Да здравствует Национальное собрание!»
Таким образом в королевскую карету в лице Барнава и Петиона влез народ.
Ну а что касается прав на это, он их получил четырнадцатого июля, а также пятого и шестого октября.
На некоторое время наступило молчание, и все, за исключением Петиона, замкнувшегося в торжественной суровости и казавшегося безразличным ко всему, принялись изучать друг друга.
Да будет позволено нам сказать несколько слов о новых действующих лицах, которых мы только что вывели на сцену.
У тридцатидвухлетнего Жерома Петиона де Вильнева были резкие черты лица, и главное его достоинство заключалось в экзальтированности, четкости и осознанности своих политических принципов. Он родился в Шартре, стал там адвокатом и в 1789 году был послан в Париж как депутат Национального собрания. Ему предстояло еще стать мэром Парижа, насладиться популярностью, которая затмит популярность Байи и Лафайета, и погибнуть в ландах близ Бордо, причем труп его будет растерзан волками. Друзья называли его добродетельным Петионом. Во Франции он и Камил Демулен были республиканцами задолго до всех остальных.
Пьер Жозеф Мари Барнав родился в Гренобле, ему только-только исполнилось тридцать; делегированный в Национальное собрание, он разом добился большой известности и популярности, начав борьбу с Мирабо, когда слава и популярность депутата Экса пошла на убыль. Все, кто был врагом великого оратора, а Мирабо удостоился привилегии всякого выдающегося человека иметь в качестве врагов все посредственности, так вот, все враги Мирабо сделались друзьями Барнава, поддерживали его, подстрекали и возвеличивали в бурных словесных схватках, сопровождавших последний период жизни прославленного трибуна. Итак, это был — мы имеем в виду Барнава — молодой человек, которому, как мы уже говорили, только-только исполнилось тридцать, но выглядевший лет на двадцать пять, с красивыми голубыми глазами, крупным ртом, вздернутым носом и резким голосом. Впрочем, выглядел он довольно элегантно; задира и дуэлянт, Барнав смахивал на молодого офицера в партикулярном платье. С виду он казался сухим, холодным и недоброжелательным. Впрочем, на самом деле он был лучше, чем можно было судить по внешности.
Принадлежал он к партии конституционных роялистов.
Только он стал усаживаться на переднее сиденье, как Людовик XVI произнес:
— Господа, первым делом я хочу вам заявить, что в мои намерения никогда не входило покинуть королевство.
Барнав замер и уставился на короля.
— Это правда, государь? — спросил он. — В таком случае вот заявление, которое спасет Францию!
И он уселся.
И тут нечто небывалое произошло между этим буржуа, выходцем из маленького провинциального городка, и женщиной, разделяющей один из самых великих престолов в мире.
Оба они попытались читать в сердце друг у друга — не как политические противники, желающие обнаружить там государственные секреты, но как мужчина и женщина, жаждущие открыть любовные тайны.
Откуда в сердце Барнава проникло чувство, которое он ощутил, после того как в течение нескольких минут изучал Марию Антуанетту, сверля ее взглядом?
Сейчас мы объясним и извлечем на дневной свет одну из тех заметок сердца, что принадлежат к тайным легендам истории и в дни великих судьбоносных решений оказываются на ее весах тяжелее, чем толстый том с перечнем официальных деяний.
Барнав претендовал во всем быть преемником и наследником Мирабо и внутренне был убежден, что уже стал таковым, заменив великого трибуна.
Однако существовал еще один пункт.
По общему мнению — а мы знаем, что так оно и было, — Мирабо удостоился доверия и благосклонности королевы. За той единственной беседой в замке Сен-Клу, которой он добился для переговоров, воспоследовала целая серия тайных аудиенций, и во время них самонадеянность Мирабо граничила с дерзостью, а снисходительность королевы со слабостью. В ту эпоху в моде было не только клеветать на несчастную Марию Антуанетту, но и верить в клевету.
Барнав же домогался во всем наследовать Мирабо, поэтому он рьяно стал добиваться, чтобы его включили в число трех комиссаров, посылаемых встречать короля.
Он добился этого и отправился в путь с уверенностью человека, знающего, что если у него не хватит таланта заставить полюбить себя, то в любом случае достанет силы, чтобы заставить ненавидеть.
Королеве достаточно было одного быстрого взгляда, чтобы по-женски все это почувствовать, если не угадать.
И еще она угадала, что сейчас заботит Барнава.
За те четверть часа, что молодой депутат просидел в карете на переднем сиденье, он неоднократно оборачивался и крайне внимательно рассматривал трех человек, сидящих на козлах; всякий раз после такого осмотра он обращал взгляд на королеву, и взгляд этот был угрюм и враждебен. Дело в том, что Барнав знал: один из троих — граф де Шарни, но ему не было известно, кто именно. А по слухам, граф де Шарни числился любовником Марии Антуанетты.
Барнав ревновал. Пусть, кто может, объяснит, как это чувство родилось в сердце молодого человека, однако оно существовало.
И вот это-то угадала королева.
С того момента, как она это угадала, она стала сильней его; она знала слабое место в броне противника, и теперь ей оставалось лишь нанести удар, точный удар.
— Государь, — обратилась она к королю, — вы слышали, что сказал тот человек, который всем тут заправляет?
— Насчет чего? — осведомился король.
— Насчет графа де Шарни.
Барнав вздрогнул.
Эта реакция не ускользнула от внимания королевы, и она чуть коснулась его коленом.
— Он, кажется, заявил, что отвечает за жизнь графа, — сказал король.
— Совершенно верно, государь, и добавил, что отвечает за его жизнь перед графиней.
Барнав полуприкрыл глаза, но внимательно слушал, стараясь не упустить ни одного слова из того, что скажет королева.
— Ну и что? — спросил король.
— Дело в том, что графиня де Шарни — моя давняя подруга мадемуазель Андре де Таверне. Не думаете ли вы, что по возвращении в Париж следовало бы дать отпуск г-ну де Шарни, чтобы он успокоил жену? Он подвергался опасностям, его брат был убит за нас. Мне кажется, государь, просить графа продолжать службу при нас было бы жестоко по отношению к обоим супругам.
Барнав облегченно вздохнул и открыл глаза.
— Вы правы, сударыня, — согласился король, — хотя, честно говоря, я сомневаюсь, что господин де Шарни согласится.
— Ну что ж, в таком случае, — ответила королева, — каждый из нас сделает то, что обязан сделать: мы — предложив господину де Шарни отпуск, а господин де Шарни — отказавшись от него.
Благодаря какому-то магнетическому общению королева чувствовала, как слабеет раздражение Барнава. В то же время он, человек с благородным сердцем, понимал, сколь несправедлив был к этой женщине, и ему стало стыдно.
До сих пор он держался надменно и заносчиво, словно судья перед обвиняемой, которую он вправе судить и приговорить, и вдруг обвиняемая, отвечая на обвинение, о котором она и догадываться не могла, произнесла слова, свидетельствующие о ее невиновности или раскаянии.
Но почему о невиновности?
— У нас то преимущество, что мы не призывали господина де Шарни, продолжала королева, — но что касается меня, должна признаться, мне сразу стало как-то спокойнее, когда я в Париже неожиданно увидела его возле кареты.
— Это правда, — согласился король, — но это лишний раз доказывает, что графа нет нужды побуждать, когда он считает, что обязан исполнить свой долг.
Да, она невиновна, тут нет никаких сомнений.
Но как Барнав мог бы искупить те подозрения, которые питал против этой женщины?
Обратиться к ней? На это Барнаву не хватало духу. Подождать, пока королева заговорит первой? Но она, вполне удовлетворенная действием, которое произвели несколько произнесенных ею слов, не собиралась заговаривать с ним.
Барнав размягчился, стал почти что ручным, он пожирал королеву взглядом, но она делала вид, будто совершенно не интересуется им.
Молодой человек пребывал в том состоянии нервного возбуждения, когда ради того, чтобы обратить на себя внимание пренебрегающей им женщины, мужчина готов совершить все двенадцать подвигов Геракла с риском надорваться уже на первом.
Он взмолился Верховному существу — в 1791 году уже не молились Богу, — прося ниспослать повод, в связи с которым он мог бы привлечь к себе царственно-безразличный взгляд этой женщины, и вдруг, словно Верховное существо услышало его мольбу, деревенский священник, ждавший на обочине проезда королевской кареты, подошел поближе, чтобы лучше видеть августейшего узника, поднял к небу полные слез глаза и, молитвенно сложив руки, промолвил:
— Государь, да хранит Господь ваше величество!
У народа уже давно, с той поры как он растерзал старого кавалера ордена Святого Людовика, голова которого до сих пор возвышалась на пике над толпой, не было ни повода, ни причины прийти в ярость.
Наконец-то такая возможность представилась, и народ не пожелал упустить ее.
На молитвенный жест старика, на слова, произнесенные им, народ ответил ревом, в тот же миг бросился на священника и, прежде чем Барнав вынырнул из мечтаний, повалил того на землю и растерзал бы, если бы королева не закричала Барнаву:
— Сударь, неужели вы не видите, что происходит?
Барнав поднял голову, бросил стремительный взгляд на океан, в котором только что исчез несчастный старик и бурные волны которого с ревом кипели вокруг кареты, осознал, что происходит, и, выкрикнув: «Презренные!» столь стремительно рванулся вперед, что дверца распахнулась и он непременно вывалился бы из кареты, если бы принцесса Елизавета, повинуясь первому сердечному побуждению, не ухватила его за фалду.
— Кровожадные! — выкрикивал Барнав. — Нет, вы не французы! Неужто Франция, страна храбрецов, стала страной убийц?
Возможно, обращение покажется нам несколько претенциозным, но оно было в духе времени. К тому же Барнав представлял Национальное собрание, его устами к народу обращалась верховная власть, и толпа попятилась: священник был спасен.
Он поднялся со словами:
— Вы сделали доброе дело, молодой человек, спасли мне жизнь. Старик будет молиться за вас.
И, осенив Барнава крестным знамением, он ушел.
Народ расступился и пропустил его, подчиняясь мановению руки и взгляду Барнава, который застыл подобно изваянию, воплощающему власть.
Когда старик удалился на безопасное расстояние, молодой депутат с самым спокойным и естественным видом вернулся в карету, словно даже не догадываясь, что только что спас человека от смерти.
— Благодарю вас, сударь, — сказала королева.
От этих слов по всему телу Барнава пробежала дрожь.
Мы прошли вместе с несчастной Марией Антуанеттой весьма долгий отрезок времени и можем сказать, что, наверно, она бывала красивее, но, бесспорно, никогда не была столь трогательна.
И впрямь, не царствуя как монархиня, она царствовала как мать; слева от нее был дофин, очаровательный белокурый мальчик, который с простодушием и беззаботностью, присущей ребенку, перелез с материнских колен на колени добродетельного Петиона, и тот смягчился до такой степени, что стал играть его кудрявыми волосами; справа — принцесса-дочь, вылитый портрет матери в расцвете юности и красоты. У самой же у нее над черными глазами, над бледным челом, над пышными светлыми волосами, в которых сверкали несколько появившихся до срока серебряных нитей, говоривших молодому депутату о ее переживаниях куда красноречивей, чем самые горькие жалобы, как бы возносился, нет, не золотой королевский венец, но терновый венец страданий.
Барнав созерцал ее царственную красоту, чувствуя, что готов пасть на колени перед этим гибнущим величием, как вдруг дофин вскрикнул от боли.
Добродетельный Петион счел какую-то проказу мальчика чрезмерной и достойной наказания, а посему сильно дернул его за ухо.
Король покраснел от гнева, королева побледнела от унижения. Она протянула руки и подхватила мальчика, стоявшего между коленями Петиона, но, так как Барнав сделал то же самое, дофин, поднятый четырьмя руками и притянутый к себе Барнавом, оказался на коленях у депутата.
Мария Антуанетта хотела перенести его к себе на колени.
— Нет, — сказал дофин, — я останусь здесь.
Поскольку Барнав, заметивший это движение королевы, разжал руки, давая возможность Марии Антуанетте взять ребенка к себе, она то ли из материнского, то ли из женского кокетства оставила дофина сидеть там, где он сидел.
И в этот миг в сердце Барнава произошло нечто непередаваемое: он ощутил и счастье, и гордость.
Ребенок стал забавляться с жабо Барнава, потом с поясом и, наконец, с пуговицами его депутатского кафтана.
Пуговицы особенно занимали маленького наследника престола: на них был выгравирован какой-то девиз.
Складывая букву с буквой, он в конце концов соединил их и прочитал по складам следующие четыре слова: «Жить свободным или умереть.»
— А что это значит, сударь? — спросил он.
Барнав замешкался с ответом.
— Это значит, дружок, — объяснил Петион, — что французы дали клятву никогда больше не иметь над собой повелителя. Ты понял?
— Петион! — укоризненно воскликнул Барнав.
— В таком случае, — самым естественным образом ответил Петион, — истолкуй девиз иначе, если ты знаешь иной его смысл.
Барнав осекся. Девиз, который он до сих пор с такой гордостью носил, в нынешних обстоятельствах показался ему чуть ли не жестоким.
И тогда он, взяв руку дофина, почтительно прикоснулся к ней губами.
Королева быстрым движением смахнула слезу.
А карета, в которой разыгралась эта странная и простая до бесхитростности маленькая драма, катила под крики все растущей толпы, везя к гибели шестерых из тех восьми человек, что сидели в ней.
Прибыли в Дорман.