ДОЧЬ И МАТЬ
Тем временем Катрин продолжала свой путь. Дойдя до конца улицы, она свернула влево, прошла по улице Лорме, а потом зашагала по тропинке, протоптанной через поле; тропинка вывела ее к Писле.
Печальные воспоминания охватили Катрин, пока она шла к дому.
Увидев мостик, она вспомнила, как прощалась с Изидором, как, лишившись чувств, упала и лежала до тех пор, пока ее не подобрал Питу.
Подходя к ферме, она почувствовала, как у нее сжалось сердце при виде дуплистой ивы, где Изидор оставлял свои письма.
Подойдя еще ближе, она взглянула на окошко, через которое к ней в комнату влез Изидор в ту самую ночь, когда Бийо целился в молодого человека, но, к счастью, не попал.
Наконец, когда Катрин подошла к воротам фермы, она вспомнила, как часто ходила этой хорошо знакомой дорогой в Бурсон, как Изидор приходил к ней…
Не раз ночью сиживала она у окошка, устремив взгляд на дорогу и с замиравшим сердцем поджидая возлюбленного, который появлялся всегда точно в назначенный час; едва она его замечала, как руки ее сами тянулись к нему навстречу!
Теперь он был мертв, а ее руки крепко прижимали к груди его ребенка. И какое дело было ей до того, что люди говорили о ее бесчестье, о ее позоре? Разве такой красивый малыш мог быть для матери бесчестьем или позором?
Она торопливо и безбоязненно вошла на ферму.
Огромный пес залаял при ее появлении, но вдруг, узнав свою молодую хозяйку, подбежал к ней, насколько позволяла цепь, и, радостно заскулив, встал на задние лапы.
На лай собаки на порог вышел какой-то человек посмотреть, в чем дело.
— Мадмуазель Катрин! — вскричал он.
— Папаша Клуи! — воскликнула Катрин.
— Добро пожаловать, мадмуазель, — пригласил старый сторож. — Вас здесь так недоставало…
— Что с матушкой? — спросила Катрин.
— Увы, ни хуже, ни лучше или, вернее сказать, скорее хуже, чем лучше: она прямо тает на глазах, бедняжка!
— Где она?
— В своей комнате.
— Одна?
— Нет, нет! Я бы этого не допустил. Ах, черт возьми! Вы уж меня извините, мадмуазель Катрин, но в отсутствие всех вас я тут немножко похозяйничал! За то время, пока вы жили в моей убогой лачуге, я привык к вам, как к родной: я так любил вас и бедного господина Изидора!
— Вы знаете?.. — смахнув слезы, спросила Катрин.
— Да, да, погиб, сражаясь за королеву, как и господин Жорж… Что ж поделаешь, мадмуазель! Это его ребенок, верно? Оплакивая отца, не забывайте улыбаться сыну.
— Спасибо, папаша Клуи, — поблагодарила Катрин, протянув ему руку. — А матушка?..
— Как я вам сказал, она в своей комнате, за ней присматривает госпожа Клеман, та самая сиделка, которая выходила вас.
— А… она в сознании, бедная моя матушка? — нерешительно промолвила Катрин.
— Временами вроде как да, — отвечал панаша Клуи, — это когда кто-нибудь произносит ваше имя… Эх, только это и помогало до недавнего времени… Однако вот уж третий день она не подает признаков жизни, даже когда с ней заговаривают о вас.
— Пойдемте, пойдемте к ней, папаша Клуи! — попросила Катрин.
— Входите, мадмуазель, — распахнув дверь в комнату г-жи Бийо, пригласил старый лесничий.
Катрин заглянула в комнату. Ее мать лежала на кровати с занавесками из зеленой саржи, освещаемая трехрожковой лампой, — такие лампы еще и сегодня можно увидеть на старых фермах; как и говорил папаша Клуи, у постели находилась г-жа Клеман.
Она сидела в огромном кресле, погрузившись в состояние полудремоты, свойственной всем сиделкам.
Бедная г-жа Бийо внешне почти не изменилась, только сильно побледнела.
Можно было подумать, что она спит.
— Матушка! Матушка! — бросаясь к кровати, закричала Катрин.
Больная открыла глаза, повернула к Катрин голову; в ее взгляде засветилась мысль; губы шевельнулись, но, кроме отдельных звуков, ничего нельзя было разобрать; она приподняла руку, пытаясь прикосновением помочь почти совершенно угасшим слуху и зрению; однако она так и не успела окончательно прийти в себя: взгляд ее потух, рука безвольно опустилась на голову Катрин, стоявшей на коленях перед ее постелью, и больная снова замерла в неподвижности, на которой ее ненадолго вывел крик дочери.
Отец и мать, оба на пороге смерти, встретили дочь по-разному: папаша Бийо, выйдя из забытья, оттолкнул Катрин; мамаша Бийо, придя в себя, приласкала дочь.
Приезд Катрин вызвал на ферме настоящий переворот.
Все ждали Бийо, а вовсе не его дочь.
Катрин поведала о случившемся с Бийо несчастье и рассказала о том, что в Париже муж так же близок к смерти, как жена — в Писле.
Правда, было очевидно, что шли они разными путями:
Бийо — от, смерти к жизни, жена — от жизни к смерти.
Печальные воспоминания нахлынули на Катрин, едва она зашла в свою девичью комнату, где она видела счастливые сны детства, где она испытала юную страсть, куда возвратилась вдовою с разбитым сердцем.
С этой минуты Катрин взяла в свои руки управление расстроенным хозяйством, которое отец уже однажды доверил именно ей, а не матери.
Она отблагодарила папашу Клуи, и тот вернулся в свою «нору», как он называл свой домик.
На следующий день на ферму прибыл доктор Рейналь.
Он приходил через день из чувства сострадания, а не потому, что надеялся чем-нибудь помочь; он отлично понимал, что сделать ничего нельзя, что жизнь его больной догорает, как керосин в лампе, и ни один человек не в состоянии ей помочь.
Доктор очень обрадовался приезду Катрин. Он завел разговор на важную тему, которую не смел обсуждать с Бийо: речь шла об исповеди и причащении.
Бийо, как известно, был ярым вольтерьянцем.
Не то чтобы доктор Рейналь был очень благочестив, скорее напротив: вольнодумство, характерное для той эпохи, сочеталось в нем с научными знаниями.
И ежели эпоха лишь успела посеять в умах сомнение, то наука уже дошла до полного отрицания церкви.
Однако доктор Рейналь считал своим долгом предупреждать родственников о близкой кончине своих больных.
Набожные родственники благодаря предупреждению успевали послать за священником.
Безбожники же приказывали, в случае, если священник приходил без приглашения, захлопнуть у него перед носом дверь.
Катрин была набожна. Она понятия не имела о разногласиях между Бийо и аббатом Фортье, вернее, не придавала им значения.
Она поручила г-же Клеман сходить к аббату Фортье и попросить его соборовать ее мать. Писле был небольшой деревушкой, не имел ни собственной церкви, ни своего священника и потому находился в ведении Виллер-Котре.
И мертвых из Писле хоронили на кладбище Виллер-Котре.
Час спустя у ворот фермы зазвонил колокольчик, возвещая о причащении умирающей.
Катрин встретила священника со святыми дарами, стоя на коленях.
Однако едва аббат Фортье вошел в комнату больной, едва он заметил, что больная не может говорить, никого не узнает, ни на что не отзывается, как он поспешил объявить, что отпускает грехи лишь тем, кто исповедуется, и, как его ни упрашивали, унес святые дары.
Аббат Фортье был священником строгих правил: в Испании он был бы святым Домиником, в Мексике — Вальверде.
Кроме аббата Фортье, обратиться было не к кому:
Писле, как мы уже сказали, относился к его приходу, и ни один священник не посмел бы посягнуть на его права.
Катрин была набожной и мягкосердечной, но в то же время не лишена была здравого смысла: она отнеслась к отказу аббата Фортье спокойно в надежде, что Господь отнесется к несчастной умирающей более снисходительно, нежели творящий волю Его на земле.
И она продолжала исполнять свои обязанности: обязанности дочери по отношению к матери, матери — по отношению к сыну, без остатка отдавая себя юному, только вступавшему в жизнь существу и утомленной жизнью отлетающей душе.
Восемь дней и ночей она разрывалась между постелью матери и колыбелью сына.
На девятую ночь, когда девушка сидела у кровати умирающей, походившей на лодку, отплывающую все дальше и дальше в море и, подобно лодке, мало-помалу отходящую в вечность, — дверь в комнату г-жи Бийо отворилась, и на пороге появился Питу.
Он прибыл из Парижа, откуда утром вышел, по своему обыкновению, пешком.
При виде Питу Катрин вздрогнула.
Она было подумала, что ее отец умер.
Но хотя Питу и не улыбался, он в то же время не был похож на человека, принесшего печальную весть.
В самом деле, Бийо чувствовал себя все лучше; вот уже дней пять как у доктора не оставалось сомнении в том, что фермер поправится; в то утро, когда Питу должен был уйти, больного перевезли из госпиталя Гро-Кайу к доктору домой.
Когда состояние Бийо перестало вызывать опасения, Питу собрался в Писле.
Теперь он беспокоился не о Бийо, а о Катрин.
Питу представил себе, как фермеру расскажут о том, о чем пока остерегались сообщать больному, то есть о состоянии его жены.
Он был убежден, что как бы ни был Бийо слаб, он сейчас же поспешит в Виллер-Котре. И что будет, если он застанет Катрин на ферме?..
Доктор Жильбер не стал скрывать от Питу, какое действие оказало на раненого появление Катрин.
Было очевидно, что это видение отпечаталось в его сознании, как остается в памяти после пробуждения воспоминание о дурном сне.
По мере того, как к раненому возвращалось сознание, он поглядывал вокруг с беспокойством, сменявшимся мало-помалу ненавистью.
Несомненно, он ожидал, что роковое видение вот-вот явится вновь.
Он за все время ни единым словом не упомянул о дочери, ни разу не произнес имени Катрин; однако доктор Жильбер был отличным наблюдателем и догадался о том, что творится у фермера в душе.
Вот почему, как только Бийо пошел на поправку, Жильбер отослал Питу на ферму.
Он должен был позаботиться о том, чтобы Катрин там не оказалось, когда вернется Бийо. У Питу было в распоряжении два-три дня, потому что доктор пока не хотел сообщать выздоравливавшему принесенную Питу дурную весть.
Питу поделился с Катрин своими опасениями, объяснив их тяжелым, характером Бийо, которого он и сам побаивался; однако Катрин объявила, что, даже если отец захочет убить ее у постели умирающей, она и тогда не уйдет, пока не закроет матери глаза.
Питу в глубине души был очень опечален такой решимостью, но не нашелся, что возразить.
Он остался, готовый в случае необходимости встать между отцом и дочерью Прошло еще два дня и две ночи; жизнь мамаши Бийо уходила с каждой минутой.
Вот уже десять дней, как больная не брала в рот ни крошки; ее поддерживали тем, что время от времени вливали ей в рот ложку сиропу.
Невозможно было поверить в то, что человек так долго способен жить без еды. Правда, и жизнь-то еле теплилась в этом чахлом теле!
На одиннадцатую ночь, в ту минуту, когда Катрин казалось, что больная уже не дышит, мамаша Бийо вдруг ожила, повела плечами, губы ее дрогнули, глаза широко открылись и уставились в одну точку.
— Матушка! Матушка! — закричала Катрин.
И на бросилась к двери, чтобы принести сына. Можно было подумать, что душа мамаши Бийо устремилась вслед за Катрин! когда девушка возвратилась с маленьким Изидором на руках, умирающая была обращена всем телом к двери.
Глаза ее были все так же широко раскрыты и устремлены в одну точку.
Когда девушка возвратилась, глаза матери сверкнули, она вскрикнула и вскинула руки.
Катрин упала на колени, притягивая сына к постели матери.
Произошло невероятное: мамаша Бийо приподнялась на подушке, простерла руки над Катрин и ее сыном и, сделав над собой усилие, молвила:
— Благословляю вас, дети мои!
Уронив голову на подушку, она затихла.
Госпожа Бийо скончалась. Только глаза ее остались открыты, словно бедная женщина не успела при жизни насмотреться на дочь и хотела еще полюбоваться ею с того света.