Блэкджекатча!

 

Отец Прибылов должен был находиться в маленьком музыкальном алтаре и готовиться к вечерне, когда мимо со свистом пронесся ураган. Однако вместо этого он лежал на своей продавленной кровати в грязном исподнем и тапочках и смотрел на узкую полоску неба, убеждая себя, что если он не подстрижет сирень, то скоро в окошко ничего не будет видно.

Его ничуть не удивило явленное ему чудо и ничуть не встревожил серебристо-голубой клинок света, пропоровший город насквозь. Уже в течение нескольких месяцев он предвидел это. Да что там месяцев, лет! И все же, когда это случилось, он оказался, как и предполагал, абсолютно неподготовленным к этому. Его швырнуло на кровать как куклу.

Он закрыл глаза и начал напряженно прислушиваться к раздающемуся шипению. Если не считать душевной боли, все остальное с ним было в полном порядке. В свои девяносто четыре года он по-прежнему был крепок телом, но потерял силу духа — и это тогда, когда он больше всего в ней нуждался. Как говаривали некоторые из его молодых прихожан — час пробил. «Если час пробил, а ты ни к черту не годишься, значит, ты попал». А если его прихожане когда-либо и нуждались в твердой руке и ясном взгляде своего поводыря, так это именно теперь. Однако руки его ослабли; что же до зрения, то он не только был дальтоником от рождения, но еще приобрел и катаракту — в его старые глаза так часто попадала рыбья чешуя, что они стали походить на рябые фары «багги». Впрочем, его избитые переживания относительно плохого зрения внезапно были прерваны душераздирающей догадкой — серебристо-голубой? За всю свою жизнь он не видел никакого голубого цвета — ни серебристого, никакого другого оттенка.

Тогда откуда же он узнал, какого цвета был этот клинок? Он так решил только потому, что тот низвергся с небес? Нет, дело было не в этом. Многие небесные явления были совсем не голубого цвета, как, например, радуга вокруг престола… И все же он не сомневался в том, что клинок был голубым. Он знал это так же точно, как то, что являлся слабым стариком, которого отшвырнуло на продавленную кровать.

Он сел и приподнял свои тонкие веки. Глазам его предстал хаос. Даже то, что пощадила катаракта, было уничтожено и размазано этим голубым вихрем. Однако эти бесформенные мазки были цветными с преобладанием того же стального голубого оттенка, но теперь он был прошит трепещущими черными и красными лентами. Откуда он знал, что этот цвет назывался красным, а соседствующий с ним черным? Наверное, потому, что все это тут же напомнило ему «Красное и черное» Стендаля, и он представил себе человека, облаченного в эти цвета, трепещущего перед голубой бездной вечности. Голова у отца Прибылова закружилась от возбуждения, и он сполз с кровати на пол. Опустившись на обнаженные колени, он прижал свои восковые руки к горлу и, подняв голову, воззрился на туманное сияние, лившееся в окно. Потом старый священник испустил хриплый дребезжащий вздох и заговорил. Он обращался к этому небесному знамению не на родном русском языке и не на усыновленном английском, но на классической латыни Римской империи, и слова его имели приблизительно следующий смысл: «Хорошо же, Иллюзионист, вот перед Тобой Твой верный полуослепший раб, все еще возносящий к Тебе свои молитвы: смилуйся и даруй мне живот или хотя бы зрение!»

И волны голубого хаоса с ревом охватили его со всех сторон.

А чуть выше, в нескольких десятках ярдов над головой, небо по-прежнему было чистым. Катер подбрасывало все выше и выше, но движение волн не было однонаправленным, и Айк даже начал находить в этом какое-то утешение. Страшный ветер, поднявшийся вслед за хрустальной вспышкой света, продолжал нарастать, однако он дул со стороны берега, и у него не было возможности разогнаться достаточно для того, чтобы подчинить воды своей воле. Правда, он становился все пронзительнее, насыщая воздух холодным сероголубым туманом. Ни гор, ни металлического паруса яхты различить уже было нельзя. Вокруг бушевали свистящие валы ледяной мороси, и ориентироваться по небу было невозможно. До заката оставалась еще масса времени, но солнце плотно закрыл туман, и повсюду царила одинаковая мгла.

На гофрированном днище катера было мокро, но его не заливало. Экстренные клапаны, расположенные по обоим бортам надувного катера, самостоятельно регулировали объем сбрасываемой воды в зависимости от силы волн. Возможно, для голливудских надобностей малокаботажного плавания это приспособление и годилось, но для спасательной шлюпки оно было не очень удобно, так как некоторое количество воды требовалось для балласта. И Айк понимал, что если начнется настоящий шторм, то эта надувная игрушка превратится в резиновую утку в лапах разъяренного моря. Но пока он был благодарен этим клапанам. По крайней мере, они позволяли ему оставаться относительно сухим. Температура воздуха стремительно понижалась. Мокрый и без спасательного костюма, он бы умер от переохлаждения еще до того, как до него добрались бы лапы океана.

Ураган становился все сильнее. Айку пришлось сесть, чтобы держать нос лодки по ветру. И за несколько секунд его спина и шея были исколоты жалящим шквалом ледяного града. Он попытался дотянуться до мешка Грира, но лед резал лицо как осколки стекла. Ему пришлось снова опуститься на днище и ползти на брюхе под брезентовым сиденьем. Дотянувшись до веревки, он потянул мешок на себя и начал на ощупь отыскивать необходимое. Через некоторое время между спортивных рубашек и штанов ему удалось отыскать резиновую дождевую парку. И он вытащил ее наружу вместе с вязаной шапочкой Грира. Однако когда Айк приподнялся на локте, чтобы натянуть парку, ветер надул ее капюшон как парус, и «Зодиак» круто начало относить в сторону. Прикрывая лицо рукой, Айк поднялся и попытался развернуть лодку обратно, однако при таком ветре сделать это было невозможно. Он попытался еще раз и столь же безрезультатно. Всякий раз, как катер начинал разворачиваться, ветер обрушивался на борт и отшвыривал лодку обратно. Задранный нос суденышка был слишком легким, чтобы выдержать такую атаку. Айк плюнул, сбавил обороты, потом перевел двигатель на задний ход и отдался на волю волн: пока они не становились выше, корма обеспечивала ему идеальное укрытие.

Айк переложил ноги на рулевое устройство. Не то чтобы они очень замерзли, просто от напряжения стопы скрючило, как когти. Он скинул с себя второй сапог, запихал ногу в другой рукав грировского свитера и ухватился за румпель большими пальцами. На самом деле маневрировать на этом ледяном ветру задом наперед было даже удобнее, точно так же, как на обледеневшем шоссе удобнее ехать с передним расположением двигателя.

Айк снова откинулся назад и плотно стянул шнурки на капюшоне парки так, чтобы он облегал лицо. Свирепые порывы ветра не давали вдохнуть, а когда он обтер лицо рукой, то она оказалась красной от крови — настолько острыми были градины. Это уже начинало выводить его из себя. Он пропихнул руку под капюшон, нащупал шапочку и натянул ее себе на лицо. Сквозь шерсть, конечно, ничего не видно, но особенно смотреть было не на что. Темно-синяя бездна сверху и дымящийся ураган со всех сторон. Все равно ориентироваться было не по чему. Ветер целенаправленно нес катер к берегу, как оперенную стрелу.

Шапочка, закрывавшая лицо, начала покрываться ледяной коркой. Айк видел, как соединяются кристаллы льда прямо перед глазами. Он подумал о том, что ему может понадобиться этот лед, так как его начинала мучить жажда. Сухость во рту, вероятно, вызванная избытком адреналина. Он привык к этой сухости еще в те времена, когда летал на «Мотыльке», и обычно прикусывал кончик языка, чтобы вызвать слюноотделение или появление крови. Однако сейчас он еще не дошел до этого. Нынешняя сухость во рту была другого происхождения. Губы у него заледенели, и жажда, скорее всего, была вызвана каким-то окоченением рассудка. Он открыл аварийный ящичек. Там был трехгаллоновый баллон с бензином, ракетница с ракетами, химический прожектор, якорь, еще один компас с бешено крутящейся стрелкой и никаких признаков воды.

Он поднял руку, чтобы поймать пролетавшие мимо градины, но они жалили ладонь, как шершни. Он нашел парусиновую туфлю и натянул ее на руку, как вратарскую перчатку. Несколько проносившихся со свистом градин опустилось на грудь парки. Айк приподнял шапочку и принялся их рассматривать. Они представляли из себя геометрически правильные заостренные фигуры размером с вишню. Но когда он взял один из кристаллов в руки, тот моментально растаял, оставив на пальцах какой-то знакомый запах, точно определить который Айку удалось не сразу. Однако через мгновение он понял, что это запах зубоврачебного кабинета с его сладковато-нездешней вонью азота.

Рваная синева над головой начала постепенно тускнеть, приобретая все более выраженный равномерный пурпурный оттенок, так что определить, где садится солнце по-прежнему было невозможно. Единственным ориентиром оставалось направление ветра, если оно, конечно, не изменилось. То, что он продолжал крепчать, можно было не сомневаться. Айк на взгляд оценивал его в шестьдесят-семьдесят узлов, но он прекрасно понимал, что может ошибаться вдвое, причем как в одну, так и в другую сторону. С таким свирепым ураганом он не сталкивался еще никогда в жизни. Ветер с визгом и воем несся над водой, как открытый прозрачный привод на заводском конвейере, разогнанном до маниакальной скорости. Сквозь тонкую пелену всепроникающей измороси уже кое-где проглядывали звезды. Когда наступила кромешная тьма, Айк зажег фонарь, чтобы свериться с часами: они показывали 10.30 утра предшествующего дня, и стрелка продолжала вращаться в противоположную сторону. Так же, как и стрелка компаса. Однако Айк утешил себя мыслью, что вычислить точное время будет не так уж сложно. Просто положительные и отрицательные значения поменялись местами, как меняется начальство, переезжая из Нью-Йорка в Майами. Он вспомнил, как Джина пыталась объяснять принцип смены противоположностей на основе китайской Книги Перемен. Ян все больше наращивает в себе свойство ян, а инь — свойства инь до тех пор, пока они не переходят одно в другое в соответствии с законом сохранения равновесия. Это как зеркальное отражение. Как закон тотемного столба, когда ничтожества оказываются на вершине. И это переключение происходит практически мгновенно. Между плюсом и минусом, включением и выключением, верхом и низом не существует перехода. На него просто нет времени — его нельзя увидеть, оценить, уже не говоря о том, чтобы осудить, как ветхозаветно-твердолобый Гринер. Никакой десницы с небес. Просто внезапный сбой. Объективное физическое явление. Что же я тогда так переживаю?

Однако единственным ответом ему было завывание ветра. И Айк снова растянулся под сиденьем. Если не считать мучительной жажды, в остальном он чувствовал себя вполне комфортно. Днище лодки высохло, как и его одежда. Каждые несколько минут он чуть шевелил ногой, чтобы удерживать катер кормой к ветру. Если направление не изменилось, он должен был двигаться к берегу, хотя, скорее всего, и мимо косы бухты. Тут уж ничего не поделаешь. Пытаться выгрести против такого ветра, да еще кормой вперед, было бы пустой тратой топлива. Так что оставалось надеяться лишь на появление луны или на то, что ему удастся продержаться до наступления утра.

Где-то перед самым рассветом он услышал холостые обороты двигателя и, стащив с лица шапку, быстро отвинтил синий проводок. Двигатель продолжал чихать и фыркать. Черт! Значит, синий отвечал только за зажигание, и его нужно было открутить сразу после того, как двигатель завелся. А теперь соленоид, скорее всего, уже поджарился. Надо было срочно залить в бак топливо, пока двигатель не остановился окончательно. И Айк, взяв фонарик в зубы, принялся спасать затихающий мотор. Затем с помощью якоря он соорудил воронку и вылил через нее остатки бензина из канистры. Ветер был таким сухим и холодным, что он даже не ощутил запаха, пока не лег обратно на днище катера.

Когда небо окрасилось бледно-голубым светом, Айк ослабил завязки парки и стащил с лица заледеневшую шапку. Оглядевшись, он понял, что вокруг мало что изменилось — ветер по-прежнему обстреливал воду неослабевающими залпами града. Двигатель продолжал урчать, толкая лодку кормой вперед. Со всех четырех сторон взгляду представала одна и та же картина.

— Ладно, — сказал Айк, обращаясь к зарождавшемуся дню, — что дальше?

Он взглянул на часы. Они утверждали, что на дворе по-прежнему стоит вчерашний день, то есть теперь уже позавчерашний, минутная стрелка остановилась. И Айк подумал было о том, чтобы снять их и швырнуть ненужную вещь в морду ветру, чтобы дать тому понять, как обстоят дела. Однако он остановил себя, прикинув, что может наступить такой момент, когда они ему понадобятся для бартера или наживки. Хотя, конечно, для этого время должно было двинуться дальше. Он снова натянул на лицо шапку и лег, глядя сквозь кристаллические узоры на голубой-голубой рассвет.

Этот голубой рассвет и привел отца Прибылова в чувство, и он понял, что простоял на коленях всю ночь. Все туловище ниже пояса у него занемело, а голос охрип от непрерывного бормотания. Он расцепил благочестивый узел пальцев и ощупал свою голую ногу. Она была холодной, как лед, и мокрой. Вот тупой несчастный простак — надо было молиться всю ночь на холодном полу и ради чего?! Чтобы заработать занемевшие ноги, цистит и окончательно ослепнуть. Все вокруг было непристойно смазанным и размытым. «Scribe visum et explana eum super tabulas, ut percurrat, qui legeriteum — Запиши видение и начертай ясно на скрижалях, чтобы читающий легко мог прочитать». Не это ли Ты велел пророку Аввакуму, глава 2, стих 2? А как насчет старых полуслепых читающих, которые едва ползают, уже не говоря о том, чтобы бегать? Неужто они не заслуживают ясного начертания?

Мазки стали ярче, но не отчетливее. Отец Прибылов вытер руки о нижнюю рубашку. Он знал, что для этого нужно пользоваться полотенцем, но никогда не мог заставить себя это сделать. Он нагнулся, ухватился за холодную фарфоровую ножку кровати и после долгих мучительных усилий умудрился затащить себя на кровать. Его ноги лежали как пара мертвых угрей. Он подоткнул под себя стеганое одеяло, нашел на ощупь на ночном столике стакан с листерином и принялся пить. Выпив, сколько смог, он снова откинулся назад и устремил свой жалобный взор на заоконное сияние. «Вопит certamen certavi, fidem servavi — Я сражался и хранил веру, но если Ты полагаешь, что исполнилось предписанное, то Ты заблуждаешься. Я готов. Я пронзен в бедро, как Иаков, боровшийся с ангелом, но не отступил и именем Твоим клянусь: Ты заперт во мне, и, как Иаков, клянусь, я не отпущу Тебя, пока не отдашь мне благословенный ключ! Ты меня слышишь?»

Но голубая бесформенная дымка не желала ничего уступать. Отец Прибылов вздохнул. Не отводя взгляда от сияния, он снова нащупал стакан и допил остатки листерина.

Алиса притормозила у витрины бутика мисс

Айрис, чтобы через окно взглянуть на ее часы. Дюжина антикварных часов показывала разное время, но все были едины в мнении о том, что дело шло к полудню. В полдень начинал работать Радист — он зачитывал коммюнике и передавал отрывки из ток-шоу, которые ему удавалось поймать на коротких волнах. Так что сегодня его будут слушать многие. По Главной улице бродило с десяток собак, вероятно, выпущенных из Шинного городка. По дороге Алисе еще встретилось несколько охранников, в основном из Ордена Дворняг — на них по-прежнему красовались фирменные куртки «Чернобурки». Когда городскому совету стало известно, что лейтенант Бергстром со своими патрульными смылся из города на трайлере, единственной разумной заменой оказались Дворняги. Кое-кто из них даже окликал Алису, когда она проезжала мимо.

У распахнутой двери магазина Херки она увидела миссис Херб Том, которая сидела на пустом упаковочном ящике. Поверх жакета на маленькой востролицей женщине была надета огромная кобура, представлявшая собой гораздо более мощный символ власти, чем логотип «Чернобурки». — Эй, Алиса, сколько показывают твои часы? — поднимаясь, замахала она рукой.

— Без четверти двенадцать или что-то около, — откликнулась Алиса, притормаживая.

— Ты, наверное, к доктору Беку, да? — спросила миссис Херб, приближаясь в своих подкованных сапогах. — Думаю, нам всем не помешало бы услышать новости. — В ее грубоватом голосе сквозило ненасытное любопытство.

— Если будут какие-нибудь известия, я бы с радостью послушала. Даже самую распоследнюю ерунду.

Алиса заверила ее, что непременно сообщит все, что удастся узнать, и, покачивая головой, двинулась дальше. Любую ерунду — ну надо же. Все отчаянно пытались сохранить связь с внешним миром и выяснить точное время. Конечно, время — это такая игра, к которой привыкаешь, но похоже, за отсутствием точных временных сигналов по Гринвичу она подошла к концу. После того как пронесся этот голубой ураган, все кварцевые счетчики времени внезапно остановились, чтобы больше уже не ходить никогда. Единственное, что осталось, это старые механические часы с заводом типа тех, что висели в витрине мисс Айрис. Их можно было завести снова, когда завод кончится, вот только как подводить стрелки — это оставалось загадкой. Хотя какое это имело значение, если время кончилось? Наверное, ровно такое же, как обрывочные сообщения Радиста. Похоже, вскоре и сигналы времени, и ток-шоу должны были безнадежно устареть здесь, в Квинаке, на краю света — перспектива столь же вдохновляющая, как и повергающая в ужас. Или как заметила утром их дельфийская пророчица эскимоска, поглощая последнюю банку диетической пепси-колы: «Отныне все будет катиться под горку».

Когда двигатель наконец затих, Айк заметил, что ветру, кажется, тоже стало недоставать топлива. Свист и завывания стали ослабевать, а размеры градин существенно уменьшились. Однако сухость во рту его мучила больше чем прежде.

Никогда в жизни он еще так не страдал от жажды. Язык во рту шевелился, как сушеная селедка. Он снова порылся в мешке Грира и выудил оттуда черную ямайскую зубную пасту с ароматом рома. На вкус она могла быть хоть зеленой мятой — он все равно уже ничего не различал, зато она слегка смягчила его потрескавшиеся губы и вызвала некоторое слюноотделение.

Айк бросил якорь, чтобы катер перестало вертеть на месте. Да, несомненно, ветер начал спадать, хотя волна оставалась по-прежнему высокой. Это был тот же разрозненный рисунок ряби, как в бухте, только амплитуда здесь была гораздо больше. Ярко-синие гребешки вздымались теперь на десять-пятнадцать футов над темными провалами, однако, казалось, волны не перекатывались, а просто прыгали вверх-вниз. Ни бурунов, ни глубоководных волн видно не было. И температура тоже явно начала повышаться. Ну что ж, — приободрил себя Айк, — все не так уж плохо. Тут-то он и увидел Кальмара. Томми Тугиак Старший обнаружил тело, когда отпер кладовку, чтобы проверить, нет ли там среди призов бинго батареек для фонариков. Они тут же взлетели в цене, как только народ сообразил, что электричества больше не будет. И Томми решил, что совершенно незачем делиться этими сокровищами с лупоглазыми.

Когда он увидел на полке тело Кальмара, он сначала принял его за большую резную куклу — приз за какой-нибудь крупный турнир в бинго, настолько у него был истощенный вид. И даже когда он поджег скрученную карточку для игры в бинго, он и то не сразу понял, что перед ним. Но потом он увидел чайные пакетики — сотни пар черных и зеленых, скрученных вместе и разбросанных повсюду, — словно это были какие-то эфемерные морские существа, выброшенные приливом и погибающие сразу после восторга совокупления. Запаха не было — похоже, тело высохло точно так же, как и пакетики — и все же потрясенный Томми Старший зажал нос и, пятясь, вышел из кладовки.

— Это дельце для Младшего Тугиака и остальных Дворняг.

Старый священник был обнаружен все в той же позе, когда делегация Дворняг явилась в церковь с просьбой организовать похороны. Он лежал на спине, лицом к окну, и молился. Услышав стук в дверь, он умолк и повернулся в сторону раздававшихся голосов. Дворняги вошли в келью, и он, улыбнувшись, закивал им головой.

— Обычно, отец, этим занимается наш президент, но, видите ли, в данном случае, усопший и является президентом, — принялся объяснять Томми Тугиак Младший. И тут отца Прибылова без всяких предупреждений начало рвать густой смесью желчи и листерина. Его перенесли в ванную, чтобы он закончил свое дело в раковину, и отыскали кварту еще не скисшего молока. Потом Дворняги разогрели воду на бутановой горелке, вымыли и досуха вытерли отца, после чего переодели в чистое белье. Он поблагодарил каждого по имени, ориентируясь по звуку их голосов, и постарался ко всем прикоснуться. Дворняги решили про себя, что старик, судя по всему, окончательно тронулся. Но он категорически отказался ехать в больницу.

— Ну пожалуйста, отец, — взмолился Томми Младший. — Ради Бога, пожалуйста.

— Помоги мне добраться до моей кровати, Томас, — прокаркал священник. Горло у него саднило так же, как и глаза. — Все будет в порядке. Значит, говорите, похороны? А эта отлетевшая душа… Он был католиком?

— Он был итальянцем, — ответил Норман

Вонг.

— Понятно. Я не смогу поехать с вами в город, но если вы привезете останки сюда, я сделаю все, что от меня зависит.

— Но везти сюда тело очень далеко, отец, — заметил Томми Младший.

— Не дальше чем меня до города, Томас. К тому же я сомневаюсь, что это дряхлое тело перенесет поездку лучше, чем ваш президент. А теперь прошу меня извинить. Меня ждут неотложные дела. Прощайте.

И он снова принялся бормотать, глядя в окно, не дожидаясь, когда из узкой кельи выйдет последний посетитель.

Башня Радиста была окружена плотной толпой собравшихся, и Алиса с трудом нашла место, чтобы припарковать джип. Она встала достаточно близко, чтобы все слышать, и в то же время на достаточном расстоянии, чтобы не связываться с борцами за справедливость. Джип Грира оставался одним из немногих передвижных средств, которые продолжали заводиться. Накануне на нее насели с такой силой, требуя, чтобы она выполняла обязанности таксиста, что ей пришлось разбудить спящего щенка и продемонстрировать револьвер Айка. Все остальные владельцы автомобилей тоже так или иначе прибегали к оружию. Впрочем, как и остальные обитатели городка. Не прошло и трех дней (или уже пять?), как все ощерились и стали осторожными, как стая койотов. Впрочем, пока обходилось без перестрелок и даже драк. До этого дело еще не дошло. Коварный призрак взаимной ненависти еще принюхивался и кружил поодаль.

Станция Радиста располагалась в старой водонапорной башне на крутом склоне в конце улицы Кука и представляла из себя дубовую бочку, установленную на шестах. Именно этот рыхлый склон и вынудил город четверть века тому назад установить новый металлический резервуар в противоположном конце. Федеральные инспекторы предупреждали, что деревянные шесты, вкопанные в такую сырую и рыхлую почву, неизбежно сгниют и сломаются, вследствие чего огромная кованая бочка скатится вниз, как водяная бомба в десять тысяч галлонов. Однако когда налетел ледяной ветер, сломались подпорки как раз у нового резервуара. И теперь поговаривали о том, чтобы снова запустить в действие старый. Городской совет соглашался — цивилизованное общество должно иметь водопровод, нельзя же до бесконечности носить воду ведрами из Квинакского ручья. К тому же, кто знает, сколько пройдет времени, прежде чем сюда смогут завезти материалы и оборудование для восстановления металлического резервуара? Конечно, для того чтобы воскресить старую башню, нужно было изгнать австралийского радиолюбителя и перевезти его куда-то в другое место. А этот чертов вомбат не желал ничего слышать и клялся, что не сможет смонтировать сложные устройства, если они будут разобраны! «Троньте хоть один проводочек, и дальше будете слушать друг друга. Вот тогда и посмотрим, в чем общество нуждается больше: в ваших драгоценных ватерклозетах или в радиосвязи с остальным миром!»

За всю свою жизнь дисквалифицированный австралийский доктор не чувствовал себя таким счастливым. Ему никогда не нравилась медицина — вырезать всякие язвы на мордах пастухов, копаться в задницах разных дамочек. Он всегда полагал, что дисквалификация решающим образом изменила всю его жизнь. После того как врачевание было для него закрыто, он смог обратиться к своему любимому занятию — радиоделу. Когда ему не удалось стать ди-джеем из-за заикания, он решил переквалифицироваться в звукоинженера и отправился в Аделаиду. А когда ему не удалось освоить новые компьютерные чипы, он украл все оборудование, которое только мог вынести на себе, продал его и на вырученные деньги купил билет к антиподам, то есть на Аляску. Когда он прибыл в Анкоридж, денег ему хватило только на то, чтобы купить допотопную коротковолновую станцию. После чего он выбрал своим новым местом жительства Квинак, так как это был единственный город такого размера, не имеющий собственной радиостанции. В течение последующих пятнадцати лет он перебивался с хлеба на воду, в основном существуя на те деньги, которые получил за Священные Целительные Шкуры. «Пропитаны настоящим эскимосским бальзамом! Рекомендуется протирать больное место дважды в день». Федеральная комиссия неоднократно пыталась прикрыть его деятельность, но ей так и не удалось найти дистрибьютера. Он победил и выжил. Он был Радистом, и кому какое дело до несчастного заики? «Эй, к-к-кто-нибудь есть н-н-на этой волне? »

И теперь, когда ни транзисторы, ни спутниковая связь не действовали, он всех держал в ежовых рукавицах. Он был прав: свежие новости им были нужнее, чем водопровод. Больше всего на свете люди нуждались в сообщениях из внешнего мира. Ради этих благих вестей они были готовы писать на улице и часами — что часами? сутками! — осаждать шаткую башню, как религиозные фанатики священный минарет.

Однако за последние дни до них мало что доходило. Разрозненные сообщения поступали все реже или попросту были бессмысленными.

— Немцы! — кричал Радист в отверстие цистерны. — Я только что поймал что-то на немецком языке. Кстати, никто не знает, что значит «ver-boten boot»?

— Опасное положение, — перевел Вейн Альтенхоффен, чирикая что-то в своей записной книжке.

С каждым днем Альтенхоффен все более ревностно относился к своему журналистскому долгу; после того как спутниковая связь была прервана, старая добрая американская газета должна была взять на себя весь груз общественных обязанностей, и он не намерен был ими пренебрегать, даже если для этого ему потребовалось бы выпускать номера на печатной машинке.

Сначала сообщения поступали на всех коротких волнах от радиолюбителей со всего земного шара. Какой-то радист с танкера из Коста-Рики истерически верещал в течение суток на английском, испанском и языке, который доктор Бек называл перепужским до усрачки. Чем больше нарастала паника, тем чаще пацан обращался к своим родителям из Юмы, штат Аризона, и каялся в своих прегрешениях — типа, да, мам, надо было оставаться в школе, как советовал папа… получить лицензию… и зачем только я раздолбал наш «мерседес»…

Сообщения прервались на полуслове в полночь, и больше его блеянье не возобновлялось.

Самые интересные сообщения передавала евангелическая станция Эквадора. Передачи вели два юных миссионера из Кливленда — водитель автобуса и парикмахерша, которые устроились на эту работу в предвкушении приятного отпуска в тропиках. И вот теперь они остались одни-одинешеньки на вершине горы Квито на шаткой радиобашне, носящей название Насеста Господня. Доктор Бек даже смог некоторое время поболтать с девушкой. Ее звали Дорин, и она сказала, что судя по тем сообщениям, которые они получают по своему экзальтированному церковному каналу, слава Тебе Господи, повсюду наблюдается одна и та же картина: все магнитные системы памяти уничтожены, диски и пленки стерты, микросхемы накрылись, повсюду волнения, безбожная паника и отчаяние. Однако по мере того как шло время, девушка начала впадать в патетику: «но вскоре явится сияющий престол, украшенный яшмой и рубинами, и двадцать четыре старца в пышных позолоченных венцах…»

— Дорин, Бога ради, мы попали в катастрофу, — пытался перебить ее шофер, — не надо вести себя как героиня религиозного проспекта.

Передачи из Квито оборвались на третий день. Правда, несколько раз еще прорывались какие-то их личные сообщения, но пророческая оратория больше не повторялась.

— У нас у всех садятся батареи, — пояснил Радист. — Я тоже уже на пределе. Нам нужен генератор, способный вырабатывать постоянный ток.

Вокруг города валялись десятки дизельных генераторов, часть из которых еще можно было завести. Но вырабатывать постоянный ток они не могли. Чем реже поступали сообщения по радио, тем больше становилась толпа на склоне. Это была еще одна причина, по которой Алиса припарковалась подальше и постоянно поглядывала в зеркальце заднего обзора, чтобы вовремя улизнуть.

Перед ней простирался город и спокойная полоса моря, которая виднелась между пристанью и стеной уже недельного тумана. Вид был умиротворяющим, как раскрытые створки раковины устрицы. Первые дни залив буквально кипел от лихорадочной деятельности. Предприниматели, инвесторы и студийные воротилы носились в поисках любого средства передвижения, на котором можно было бы уплыть или улететь. За древние карбасы платились целые состояния. Херб Том продал трем израильским агентам по недвижимости свой старейший самолет за конверт, полный бриллиантов. Агенты утверждали, что камни стоят восемь миллионов. Место на борту старого трайлера было отдано за «ролекс» — ну и что с того, что он больше не показывал правильное время?! Траулеры, которым удалось вернуться невредимыми после морского сафари, едва успели заправиться, как их тут же забили пассажиры, и они вынуждены были снова выйти в море. Куда глаза глядят! Ну и пусть автопилоты не работали. Для того чтобы найти дорогу к цивилизации, совершенно не обязательно иметь автопилот — просто держи сушу по левому борту так, чтобы Полярная звезда светила в корму.

А дальше высаживай пассажиров в первом же приглянувшемся им месте и прямым ходом домой. Немного удачи, и на этом можно было сколотить состояние — заработать за неделю больше, чем за всю жизнь тяжелого рыбацкого труда. Правда, пока еще никто из них не вернулся.

Да и цивилизация, к которой так стремились работники фабрики грез, могла им не понравиться. Единственное, что их заботило в тот момент, это как можно быстрее убраться отсюда и по возможности как можно дальше. Может, в Сиэтле, Сан-Франциско и даже Лос-Анжелесе тоже происходил конец света, но там, по крайней мере, все должно было делаться по высшему разряду. Какой человек в здравом уме и трезвой памяти предпочтет заканчивать свои дни в этой отсталой ретро-дыре?

На следующий день после первой вспышки лихорадочного исхода в залив вошла древняя плавбаза Босвелла, волоча за собой целую вереницу посудин в аварийном состоянии, растянувшуюся на добрую четверть мили. Вместе с дочерьми Бос-велл дрейфовал вокруг мыса Безнадежности, подбирая все суда, еще находившиеся на плаву. Остальные унесло в открытое море или выбросило на скалы. Публика, не успевшая примкнуть к первой волне беженцев, тут же принялась обещать старому мореходу богатое вознаграждение, если тот согласится отбуксировать и их к югу. Но Босвелл отказался. «Что плавучему рыбзаводу делать в Сан-Франциско?»

У подножия склона несколько старшеклассников перебрасывались желтым фрисби на футбольном поле. Погода стала настолько теплой, что они играли без рубашек, и их беззаботные и звонкие голоса доносились из солнечной дали к самой башне. Алиса перевела взгляд на свою старую фреску на стене спортзала, и та показалась ей ветхой и облезшей. Все краски выцвели, кроме красной, которую она смешивала сама из вареной сосновой смолы, льняного масла и киновари. Члены школьного совета требовали, чтобы она пользовалась промышленной эмалью, утверждая, что ее смесь слишком напоминает засохшую кровь. Но она заявила им, что это цвет ее предков, настоящий красный цвет старой обожженной земли, свирепая краснота Матери Жизни. Поэтому она будет пользоваться именно им, а если нет, то они могут отослать грант обратно в Вашингтон. И теперь она с удовлетворением отметила, что это был единственный цвет, который выглядел живым на ее фреске.

В зеркальце отразился перебинтованный нос Вейна Альтенхоффена.

— Газету? Все последние известия.

И, улыбаясь как мальчишка, он всучил ей белый листок, с обеих сторон покрытый тусклыми буквами. Алиса поняла, что это машинописный экземпляр, сделанный под копирку, с заголовком, выведенным зелеными чернилами: «КВИНАКСКИЙ МАЯК».

— Ты больной, Альтенхоффен, — заключила она. — И по-моему, ты болен неизлечимо.

Альтенхоффен прямо расцвел от удовольствия, получив этот комплимент из уст Свирепой Алеутки.

— Я выпускаю шесть экземпляров — один оригинал и пять копий. А заглавные буквы я вырезал из картофеля. С вас десять долларов.

— Десять долларов?

— Херки продает каждую картофелину по доллару, — пояснил Альтенхоффен. — Ой-ой-ой, смотрите! Радист собирается сообщать утренние новости. Газету оставьте себе. Я пришлю вам счет.

И он, размахивая записными книжками, ринулся вверх по склону. Алиса опустила стекло и прислушалась. Радист вылез из единственного отверстия резервуара с вахтенным журналом в руках. Он был странным маленьким существом с колючими волосами и в непривычном для него солнечном свете напоминал ехидну, выманенную из норы. Он откашлялся и начал читать:

— С восьми до девяти утра цитирую: обычные вещи… железная дорога в Портленде заблокирована без… происходит что-то не вполне понятное… на связи рыжий негр, на связи рыжий негр… Лейтонвилль мы начали есть му-му-мулов. Конец цитаты. — Он перевернул страницу. — С девяти до десяти утра цитирую: Холера холера помогите помогите это я шучу ха-ха-ха пришлите шлюх…

Алиса послушала, сколько у нее хватило сил, а потом решила, что подобные сообщения не стоят напряженного ожидания. Она села в машину и нажала сцепление. Джип тронулся с места. Теперь так заводить машину казалось самым разумным. Вернувшись в мотель, она наткнулась на все семейство Йоханссенов в полном составе. Не хватало только Шулы. Они выстроились перед своими тремя коттеджами со всеми ящиками и узлами точно так же, как в день своего появления месяц назад. При виде Алисы вперед вышла шестилетняя Нелл.

— Мы съезжаем, миссис Кармоди. Мы все убрали, так что все блестит как новенькое.

— Не сомневаюсь, Нелл. Но почему вы съезжаете? Вы можете оставаться здесь сколько захотите.

— Дедушка говорит, что пора возвращаться к старой жизни.

— Передай своему дедушке, что я его прекрасно понимаю. Думаю, многие из нас хотели бы к ней вернуться. Однако, боюсь, вам будет нелегко найти человека, который сможет отвезти вас обратно в Баффинс.

— Дедушка это знает, миссис Кармоди. Он понимает, что мы оказались в ловушке со всеми остальными. Он хочет подыскать нам место здесь. Где-нибудь на берегу, где он сможет ставить мережку и наблюдать за жизнью животных.

Алиса улыбнулась.

— Кажется, я знаю такое место: симпатичный большой вигвам прямо на берегу. Его хозяина сейчас нет, правда, у вас могут возникнуть сложности с котом. Скажи им, чтобы собирались — поедем и посмотрим, подойдет ли он вам. А где твоя сестра?

Девочка покачала головой.

— Она ушла от нас. Она теперь живет в церкви.

— В церкви? Я думала, церковь закрыта с тех пор, как с отцом Прибыловым случился удар.

— Поэтому она и живет там. Эй! Эй, идите сюда! — и она двинулась через двор, хлопая в ладони и раздавая указания своим родственникам, как озабоченная маленькая наседка. — Тьалсу сан-сан!

Пока Йоханссены грузили в джип свои узлы и коробки, Алиса достала листок Альтенхоффена и принялась его изучать. Это был список пропавших без вести судов и членов экипажей с подробным рассказом о наиболее известных персонажах:

По-прежнему никаких известий о знаменитостях!

Точно так же как во вторник 3-го числа остается неизвестным местонахождение всемирно известного кинорежиссера Герхардта Стебинса и знаменитого активиста движения за сохранение окружающей среды Исаака Соллеса. Также пропали без вести выдающийся капитан Майкл Кармоди, Арч и Нельс Каллиган и уроженец здешних мест продюсер Николай Левертов…»

Активист и уроженец. Алиса улыбнулась. Им бы понравились эти определения. Как и мистеру выдающемуся капитану. Она попробовала рассмеяться, но смех застрял у нее в горле, садня и раздирая его. Она прикусила губу, чтобы ослабить боль, но та стала только еще сильнее. Алиса прерывисто вздохнула и повернулась к морю, прикрытому капюшоном тумана. На глаза ей навернулись слезы ярости. «Ах ты склизкая тварь, неужто ты наконец заманила в свою ледяную пизду всех моих мужчин? Всех! Отца, сына, мужа, любовника — всех! Ах ты синюшная потаскуха-разлучница — уж меня ты не обманешь! Я никогда тебе не верила. И какими бы эпитетами тебя ни украшали восторженные поэты, я не склоню перед тобой головы. Я знаю твое истинное обличье. Ты никакая не царица. И если бы я могла до тебя добраться, хитрожопая блядь…»

— В конце концов эти качели вверх-вниз мне уже надоели, и твое присутствие, касатик, тоже не доставляет мне особого удовольствия.

Гигантский кальмар уже в течение нескольких часов покачивался на волнах рядом с Айком. Глаза у него были размером с колесо, и насколько мог судить Айк, тварь уже по меньшей мере раз пять прикидывала, насколько велик катер. Никаких враждебных намерений кальмар пока не выказывал, он просто искоса наблюдал за Айком своим огромным печальным глазом.

— Что ты на меня пялишься? — голос прозвучал хрипло и надрывно. — Ты что думаешь, если б я знал ответ, я бы тут качался вверх-вниз? Проваливай!

Тук-тук.

— Эй, отец! Можно войти? — спрашивает девичий голос.

Отец Прибылов отвечает протяжным стоном. С того самого момента, как его нашли Дворняги, его непрестанно осаждают сочувствующие прихожане, каждый раз отвлекая от внутренней сосредоточенности как раз в тот момент, когда перед ним начинает вырисовываться что-то исключительное. Стук продолжается.

— Хорошо, — стонет он. — Войдите, если вам так надо.

До него доносится запах печенки, лука и резины. Это признак того, что припортовая ребятня принесла ему что-то подкрепиться. Он знает этих ребят. Это заблудшие овцы среди его паствы. Однако бойкий девичий голос ему незнаком.

— Да благословит тебя Господь, отец. Мы с друзьями пришли тебе помочь.

— Спасибо. Со мной все в порядке. У меня есть все необходимое. И мне надо побыть одному…

— Конечно. Мы знаем. Мы хотим помочь в церкви. Продавать свечки. К тому же я могу читать катехизис, если вы не возражаете против иезуитов. Но сначала позвольте я взгляну…

И прежде чем он успел возразить, теплые руки обхватили его холодеющие скулы, и он ощутил сладкое дыхание всего в нескольких дюймах от своего лица. Священник не мог видеть ее глаз, но каким-то образом они притягивали к себе его блуждающий взгляд и не отпускали его. Его разъеденные катарактой зрачки сузились и сконцентрировались.

— Ой-ой-ой, отец. Похоже, вам пришлось несладко. Поэтому лучше подкрепитесь. А мы пойдем делать свечки.

И она вложила в его восковые пальцы кусок еще теплого мяса. Когда посетители вышли из кельи, отец Прибылов поднес его ко рту и принялся задумчиво сосать. Девушка оказалась права. Ему явно становилось лучше. И ее сеанс исцеления тоже пошел ему на пользу. Цвета становились все отчетливее, взгляд концентрировался. Картинка перед глазами приобретала все более ясные очертания — теперь он уже не сомневался в том, что это распятие. Или тотемный столб с буревестником, у которого были распростерты крылья. Впрочем, особой разницы между ними не было. Силуэт был всего лишь экраном дисплея. Священник энергичнее взялся за печенку. Далее пара картинок показалась ему символом удачи. Это были карты. Без всякого сомнения. Карточные рисунки. Он не знал, ни к какой они относятся игре, ни что означают сделанные на них изображения, но и это не имело никакого значения. Он никогда не участвовал в покерных вечерах ПАП после того, как они были узаконены, и единственные карты, которые он когда-либо держал в руках, были карточки лото бинго. Дело было совсем не в том, что означало это видение, а в том, что оно было отчетливым и ясным.

Две картинки возникли перед его глазами, отчетливо и ясно, словно какой-то святой призрак протягивал ему иконы: большой красный туз червей справа и валет пик слева. Славься, Дева Мария. Это было куда интереснее, чем бинго.

Небо снова начало темнеть, а одинокий кальмар по-прежнему никуда не уплывал. Порой он подплывал настолько близко, что начинал покачиваться на волнах синхронно с катером. Однако в основном он предпочитал оставаться на расстоянии противофазы, так что когда катер поднимался на гребне, кальмар опускался вниз. А когда Айк проваливался вниз, он тоскливо посматривал на него сверху. Айк уже не опасался того, что он обовьет его своими щупальцами и утянет на дно, но боялся, что тот может рухнуть на него с очередного гребня волны, которые становились все больше. Даже когда окончательно стемнело, Айк продолжал чувствовать, как нарастает волнение. Порой проваливаясь в очередной кратер, он физически ощущал близость водяных стен, окружавших его со всех сторон, а потом его начинало поднимать вверх, все быстрее и быстрее, пока он не взлетал на вершину, как алеутский младенец, подбрасываемый на одеяле. А потом, казалось, проходила целая вечность, прежде чем катер снова начинал опускаться вниз.

И хуже всего было то, что это качание продолжалось бесконечно, выматывая еще безжалостнее, чем поездка на дрезине через Белый перевал. По крайней мере, тогда они мчались при свете дня и могли заранее видеть все ухабы и повороты. Во мраке же их можно было только вообразить. Он привязал мешок Грира под передним сиденьем и лег, уткнувшись в него лицом и обхватив руками. Временами лодку поднимало или опускало так круто, что Айк оказывался в перпендикулярном положении то на ногах, то на голове. А несколько раз, когда его подбрасывало вверх, он практически не сомневался, что катер совершал сальто-мортале. И каким образом он умудрялся каждый раз приводняться днищем вниз, оставалось для Айка необъяснимой загадкой, пока он не ощутил рядом с собой тяжелый выступ двигателя, оторванного бушующими волнами. Он и оказался тем самым балластом, в котором так нуждался Айк.

Теперь к черным валам за бортом присоединились волны синхронно накатывавшей тошноты. Уже много лет Айка не посещали приступы морской болезни — безболезненная процедура на внутреннем ухе, осуществленная с помощью лазера, полностью исключила какие бы то ни было неприятные ощущения, связанные с качкой. Однако, похоже, эти волны оказались могущественнее всех процедур. Айк и забыл уже, каким изматывающим и унизительным может быть этот недуг. Он чувствовал, как по горлу поднимается блевотина. Потом он начал икать и вспомнил, что блевать ему, собственно, нечем. В желудке у него было так же сухо, как и во рту. Он икал до тех пор, пока у него не начало звенеть в ушах, а перед глазами не поплыли синие круги. Казалось, все его измученное тело пытается выскочить из горла. И он бы с радостью выпустил его, если бы знал, как — он слишком устал для того, чтобы хотеть жить.

Один приступ сменялся другим, пока от удушья он не потерял сознание. Айк лежал лицом вниз не в силах ни встать, ни вздохнуть. Он долго пытался это сделать, а потом перестал пытаться. И наступила тишина. Он задохнулся и наконец умер. Слава Тебе, Господи, наконец-то я умер! Надо было это сделать давным-давно — всем было бы спокойнее. Говорят, человек, стремящийся к мести, роет две могилы, и давным-давно нужно было спрыгнуть в эту вторую. Вся жизнь потрачена впустую на то, чтобы отомстить — чем лучше Левертова? Надо было быть умнее и не принимать все на собственный счет. Только вот… ведь все это действительно касалось лично его! Разве нельзя воспринимать апокалипсис так же лично, как смерть ребенка или групповое изнасилование? «Мне отмщение» — сказал Господь. Но если обваливающиеся на тебя несчастья несправедливы, человек не может не попытаться отомстить, даже если эта месть навлечет на него только новые несчастья. Своего рода дилемма: и отомстишь — плохо, и не отомстишь — плохо. Жаль, что мы со Святым Ником так и не разобрались в этом парадоксе — он мог бы нас чему-нибудь научить. А теперь я лежу мертвым в воде, а его тщательно выстроенные планы отмщения разметало ветром. С философской точки зрения, мы, как два мстителя, могли бы до чего-нибудь докопаться.

Левертов был жив, но явно не был склонен к философствованию. Он брел за Кларком Б. Кларком по обнажившемуся склизкому илистому дну. Отлив был таким сильным, что вода отошла на невиданное со времен цунами девяносто четвертого года расстояние. Теперь можно было дойти пешком чуть ли не до самой отмели. Они торчали там с той самой поры, как скоростной катер, на котором они находились, рассеялся и испарился в шипении огней Святого Эльма. Азиатского великана они потеряли — его в специально изготовленном для него спасательном костюме поставили в качестве сторожевого на рубку. Многочисленные складки свободно свисавшего материала делали его похожим на одну из китайских бойцовых собак. Когда катер развалился на части, он свалился в воду, костюм надулся как огромный четырехдверный седан, и его унесло в море, как огромный надувной мячик. И теперь Левертову казалось, что тому еще сильно повезло, и он не отказался бы поменяться с ним местами.

За прошедшее время Левертов как-то зловеще притих. Он потерял свои очки, и теперь постоянно щурился, от чего лицо его становилось сморщенным, как печеное яблочко. Лучезарная улыбка стала натянутой и угрожающей, как у смертельно раненного зверя. Весь его тщательно сконструированный мир развалился так же внезапно, как катер, и теперь Николай Левертов не знал, кого в этом винить.

Кларка Б. Кларка очень тревожило рассеянное молчание босса и его бегающий взгляд. Ему совершенно не хотелось, чтобы взор этих близоруких глаз устремлялся в его сторону, поэтому по дороге он оживленно болтал, стараясь не задумываться о будущем. Его болтовня была вызвана скорее инстинктом самосохранения, чем искренним желанием с кем-то поговорить.

— Я же говорил, что у нас получится, босс. Судьбу тоже можно обвести вокруг пальца. Шекспир утверждал, что есть что-то, влияющее на что-то. Или что-то в этом роде. Театр Пасадена, «Генрих IV», часть 1. Я играл одного из дружков Фальстафа. Тогда-то до меня и дошло, как это глупо —¦ быть шутом шута. Бесперспективная роль. Уж лучше быть шутом негодяя, или шутом безумца, или шутом чудовища. У таких ролей есть далекий прицел… и со временем можно выдвинуться. А на что может рассчитывать шут шута? Только на то, чтобы подбирать крошки да слизывать банановый крем с физии старого клоуна. Хотя Игорь во «Франкенштейне « устроился еще лучше — жратва до отвала плюс чаевые. Поэтому даже не думайте, босс, что я очень расстроен тем, что какие-то атмосферные пертурбации разрушили наш замысел. Потому что игра еще не окончена, в ней просто наступила пауза. Как вы говорите, игра не сделана, пока банк недостаточно велик. Так что делайте ваши ставки, так, босс?

— Заткнись, — ответил Левертов, остановившись в том месте, где пролегала полоса между илистым дном и поднимавшимся вверх берегом. — Что это? — осведомился он, прищурив глаза и склонив голову набок.

— Этот запах? Наверное, это отбросы, которые свезли сюда для утрамбовки. Вы ведь сами так сказали? Так что вероятно, за этими кустами как раз находится строительство взлетной полосы, а еще дальше — залив. Я же говорил, что все будет…

— Цыц. Я говорю не о запахе. Послушай!

Стоило Кларку Б. заткнуться, и он тут же услышал. Они были повсюду на поросшем черникой и ракитником склоне. Вся голодная орава — судя по тем звукам, которые они издавали.

— Наверное, они пришли сюда по запаху. Надо же! Пройти такое расстояние. И по-моему, они не очень довольны. Но кто же их станет осуждать за это? Не могли же они предположить, что после всех усилий обнаружат свои запасы покрытыми цементом.

Из куста ракитника с хрюканьем показался огромный хряк, уставившийся на людей своими маленькими хищными глазками. Вся морда у него была в крови — так усердно он пытался вскрыть асфальтовое покрытие, чтобы добраться до соблазнительно благоухавших отбросов. Он хрюкнул пару раз, и со всех сторон на его призыв начали собираться свиньи. Морды у всех были раскарябаны. А потом, заглушая все это нестройное хрюканье, сверху раздался торжествующий рев, и на вершине холма появилась старая серая медведица. Она поднялась на задние лапы и, принюхиваясь, принялась раскачиваться из стороны в сторону с видом восторженного удивления, как старая бабушка при виде именинного пирога.

— Может, поискать другую дорогу, шеф?

— Ни за что на свете, мистер Кларк, — промурлыкал Левертов. Вид у него был такой, словно он не меньше медведицы рад этой неожиданной встрече.

— Ни за какие пироги. Это земля принадлежит мне, и я никому не позволю по ней шататься. Сердце у Кларка запрыгало от радости при звуке этого знакомого урчания. Болезненная улыбка стала жестче, и Кларк Б. увидел, что рыскающий взгляд Левертова наконец обрел цель, на которой можно было сосредоточиться. Эй вы, свиньи, берегитесь! Задний ход, медведи! Плохой дядя Ник снова в седле, и уж он никого не пощадит…

Пронзительные солнечные лучи подняли его с днища шлюпки. Как все отличалось по сравнению с тем, что было ночью. Ровная поверхность воды блестела, а теплый воздух был тяжелым от испарений, как в тропическом лесу. Может, его действительно уже занесло в тропики?

Айку понадобились титанические усилия, чтобы поднять свое затекшее тело со дна лодки и водрузить его на сиденье. У него болело все от кончиков ушей до копчика. Со времен заключения он еще не чувствовал себя так плохо. Уже не говоря о жажде. Однако теперь это была обычная, добрая старая жажда, а не последствия какого-то эксперимента по сухой заморозке, проводимой с помощью жидких газов.

Гигантский спутник Айка покинул его, вероятно, ночью, и теперь он остался один. Он дрейфовал в ярком солнечном свете, окруженный со всех сторон чернильно-синими стенами тумана. Свободное пространство занимало не больше мили в диаметре, а вокруг вздымались стены высотой в десять, а то и в двадцать этажей. Солнечный островок тишины и покоя среди черт его знает каких туманных опасностей.

Айк стащил с себя парку и шапку и подставил плечи и спину под теплые солнечные лучи. На него снизошло спокойствие, как на Старого Морехода — «и празден я, как мой корабль в спокойном океане». Когда зрение восстановилось, а голова прояснилась, Айк достал бинокль и принялся изучать свою солнечную арену. По правому борту в нескольких сотнях ярдов виднелся какой-то темно-зеленый контур. Скорее всего, клубок водорослей, поднятых со дна штормом. Но и это было лучше, чем ничего.

Айк, гребя руками то с одной стороны, то с другой, попробовал подобраться поближе. Но единственное, что ему удалось, так это раскачать катер и капитально вспотеть. Однако он заметил, что вода не обжигает руки холодом. Неужто его действительно унесло в тропики за столь короткое время? Но такое могло быть лишь в том случае, если скорость ветра в десять раз превышала все известные пределы.

Перевалившись через корму, Айк соскользнул в тепловатую воду и, обхватив руками возвышение двигателя, начал по-лягушачьи отталкиваться ногами. Полчаса спустя он подобрался к водорослям и залез обратно в катер.

В основном плавучая масса действительно состояла из вырванных с корнем бурых водорослей, от которых несло разлагающимися морскими тварями; однако по мере продвижения по этому миниатюрному Саргассову морю он начал обнаруживать в нем и иные сокровища, должно оценить которые мог только отщепенец. В зеленых вонючих клубках тут и там виднелись восхитительные образчики последствий кораблекрушений — плотики, надувные подушки, пробка, бензиновые канистры, доски, шесты и планки. Айк выловил полированные перила длиной в двенадцать футов с куском тиковой обшивки. Такое дерево использовалось на крупных туристических лайнерах. С помощью этих перил Айк продолжил прокладывать себе путь среди водорослей, время от времени вытаскивая с их помощью приглянувшиеся предметы. Он обнаружил целую массу закрытых банок и бутылок, правда, в основном они оказались пустыми. Хотя на дне у некоторых еще сохранились кое-какие остатки содержимого заправка для салатов, сладкий маринад, сироп Викса, ангостурские пряности, сельтерская вода. Айк изо всех сил старался ничего не пролить, но его снова начало выворачивать наизнанку. Спасли его два дюйма сельтерской. Они ослабили жажду и успокоили желудок. Но его лучшей находкой стало яблоко. Оно было огромным, как мячик, и блестящим, как сама жизнь.

Айк еще продолжал обсасывать огрызок, когда вдруг наткнулся на менее приятную находку — на сей раз это было сухопутное существо.

На спутанных водорослях, раскинув руки, лежал молодой человек в спасательном жилете. Казалось, он отдыхает в зеленом гамаке, устремив взор на невидимый экран. Судя по выражению лица, он смотрел какое-то комедийное шоу — голова его была запрокинута назад, словно в приступе гомерического хохота, а горло было распорото от уха до уха, вследствие чего казалось, что это разинутый в смехе рот. Некоторое время Айк провел в борьбе с самим собой, убеждая себя в необходимости обыскать тело. Может, у парня еще сохранился нож или веревка — нож Айку очень пригодился бы. Но он решительно покачал головой и начал поспешно отгребать в сторону. ПАПы утверждали, что на суицидном клинке лежит проклятие. В конце концов, если ему потребуется что-то разрезать, он может воспользоваться осколком.

По мере того как Айк пробирался сквозь обломки, до него начало доходить, что весь островок вращается. Это было несложно определить по солнцу и отбрасываемой тени. Это легкое вращение совершенно его не встревожило, пока он не обнаружил, что островок приближается к другому, гораздо большему острову, который явно притягивал его к себе.

Айк принялся грести что было сил, пытаясь вырулить в сторону от приближающегося водоворота, но у него ничего не получалось — он слишком глубоко завяз в клубке водорослей. Может, ему и удалось бы вырваться, если бы он не отклонился в сторону, заметив в одном из водоворотиков, образуемых водорослями, многообещающее горлышко бутылки. Выудив бутылку, он обнаружил, что она наполовину полна прозрачной переливающейся жидкостью. Только он отвинтил ржавую крышку с помощью плоскогубцев и ощутил восхитительный вкус настоящего земного джина, как сзади раздалось какое-то шипение. Тот, другой водоворот был гораздо сильнее, чем он предполагал, и теперь он сталкивался с тем, в котором находился Айк. Медленное величавое вращение водорослей и обломков даже сравниться не могло с силой этого нового водоворота. Столкновение двух разнонаправленных потоков привело к почти полной остановке водорослей. И Айк понял, что лучше держаться поближе к центру своего островка. Но как только он достиг внешней границы, его тут же втянуло в новую орбиту и принялось крутить в противоположном направлении. Так он оказался узником карусели, которая двигалась гораздо быстрее, уже не говоря о том, что она была полным-полна сухопутными тварями, многие из которых еще очень активно проявляли признаки жизни.

Круг вращения все расширялся и расширялся. Цвета начали распадаться, будучи не в силах удержаться на месте с помощью центростремительной силы. Но отец Прибылов чувствовал, что это не очередной взрыв анархии, поглощающей мир, и не обычный заурядный Зверь, готовящийся наконец к постановке очередного римейка. Это совершенно новый распад новомодного колеса, которое чем шире становится, тем больше затягивает в свою орбиту, лишая понимания, благодати и присутствия Духа Святого. Как иначе эти Святые Штаты можно было сделать в одно и то же время доступными и неприкосновенными?

И оторвавшись от якоря логики и поисков смысла, освобожденное видение святого отца устремляется вверх сквозь волны пространства и цвета в самое сердце хаоса, да-да, абсолютно бесстрашно прямо в его бьющееся сердце…

Но на этот раз, владычица, тебе противостоит не какая-нибудь кельтская карга, не какая-нибудь дряхлая мочалка, восставшая против того, что ее мужчины по прихоти судьбы исчезают в твоих холодных вонючих лапах! Теперь ты имеешь дело, сука, с настоящей скво Третьего мира, и я склонюсь перед тобой только для того, чтобы перерезать тебе горло…

…бесстрашно и спокойно. Пусть себе летит. НАСЛЕДНИЦА ЛУПА ЖЕРТВУЕТ ГРУЗОВИК. Луиза Луп не считала себя ангелом, но похожа она была именно на ангела, когда в понедельник утром подъехала к горящей сварочной мастерской Роберта Моубри на всем известном зеленом грузовике своего отца.

«До появления мисс Луп у меня не было ничего, кроме ведра, — сообщил Моубри. — Она спрыгнула с машины и бросила насосный шланг в воду. И вода полилась из него как из водосточной трубы. Я не мог поверить собственным глазам. Потом она передала мне шланг и показала, как им пользоваться. „Он всасывает и выбрасывает воду с одинаковой силой“, — сказала Луиза, и она не свистела. Я погасил огонь за считанные минуты. И тогда я сказал, что без нее лишился бы всего, и она ответила: „Возьми себе грузовик"“…

Доброволец-пожарник Моубри заявил, что грузовик будет переоборудован, чтобы им можно было пользоваться, пока не будут заведены постоянные противопожарные двигатели.

В настоящий момент грузовик находится в доке за мастерской Моубри, где он был вычищен изнутри и снаружи. Желающим добровольцам обращаться к Моубри.

Это была огромная тарелка вращающегося расплавленного металла, как долгоиграющий лазерный диск: радужный хром по краям и кобальтовые спицы, тянущиеся к центру, и еще масса других спиц, борющихся за свои несчастные жизни. Сначала я мало обращал на них внимания — в конце концов я тоже был засосан тарелкой, по пенистому периметру которой вполне можно было проложить трек для пятисотметровки. Воронка вращается так быстро, что центр ее находится гораздо ниже краев. Катер летит по периметру, как гоночная машина на испытательном треке. Я сажусь посередине и стараюсь использовать перила как руль, чтобы сохранять прямолинейное движение на этой карусели. И тут я начинаю ощущать шевеление у своих ног. Десятки моих спутников уже перевалили через борт, а остальные гребут из последних сил, пытаясь к ним присоединиться. Я вытаскиваю подставку двигателя из воды, но более крупных тварей это не останавливает, и они продолжают цепляться за канат, идущий вдоль борта. Они не могут перевалиться через борт, однако более мелкие пользуются своими собратьями как ступеньками. Пока я отвязываю канат и скидываю узлы, на борту оказывается еще с дюжину мелких пиратов, уже не говоря о более крупных особях. А с обеих сторон к катеру продолжают плыть все новые и новые. Ты суеверный слизняк, Соллес — ты еще сильно пожалеешь, что не забрал у утопленника нож, какое бы там проклятие на нем ни лежало.

КИПЯТИТЕ ВОДУ — СОВЕТУЮТ В БОЛЬНИЦЕ КВИНАКА

«Кипятите, кипятите и еще раз кипятите», — настаивает медсестра Дороти Каллиган в беседе с корреспондентом «Маяка». «Кипятите даже свежую воду из ручья. Конечно, в качестве дезинфекции можно использовать хлорку и спирт, но мы вынуждены их экономить, так как эти вещества могут потребоваться в других обстоятельствах. Поэтому кипятить, кипятить и кипятить».

«Сука, сука, сука», — неистовствовала Алиса, стоя у окна в своем кабинете. Она отшвырнула кресло на колесиках и скинула туфли, чтобы ничто не мешало ей в этом неистовстве. Учитывая размеры своей соперницы, она даже испытывала от этого некоторое удовлетворение — наконец-то она нашла цель, достойную ее ярости. «Benedicta tu in mulieribus, — пламя свечи затрепетало в руках Шулы, — et benedictus fructus ventris tui» (Благословенна ты среди жен и благословен плод чрева твоего (лат.)). Господи, смилуйся. Сгинь и изыди! «Лакмусовая реакция выявила следы газа» — послушно записывает Радист. «Водород… аммиак… выводы пока сделать затруднительно… эй, кто-нибудь?» Ему нравится оставлять пробелы — они помогают передать атмосферу страха и отчаяния одиноких призывов. «Есть данные, свидетельствующие об исчезновении озона», — он терпел слишком долго, — «относительно незначительные объемы серы», — он слишком долго пытался выстоять… «Откуда взялись все эти мокрые грызуны?» — и он продолжает швырять их за борт. В конце концов, какой смысл постоянно обвинять мужчин? Они слишком тщедушны, чтобы быть настоящими соперниками. Слишком скучны. Настоящая соперница должна быть гораздо круче, и ты подходишь мне, сука.

Айк даже не видел, что приближается к следующему водовороту, пока над ним не нависла огромная тень. Он оглянулся и увидел, что ее отбрасывает огромная ель, замершая на мгновение во всем великолепии беспомощного отчаяния и тут же исчезнувшая из вида. Самого водоворота он еще не видел, но судя по издаваемому им звуку, это должно было быть нечто выдающееся. Из-за обода воронки несся рев, сравнимый разве что с шумом, царящим на автотреке. А за ним он различал гораздо более низкий звук приглушенных ударов, доносящихся из-под воды. Там сталкивались какие-то огромные предметы — стволы деревьев, бочки, катера, обломки домов, а когда его засосало внутрь водоворота, он даже увидел целую стену судовой бензозаправки. Последнее, что увидел Айк, была баскетбольная доска с корзиной, увитой водорослями, и после этого наступила кромешная тьма — два водоворота с грохотом начали сливаться, вздымая вверх водные столбы такой высоты, что они затмили солнце. Айк продолжал свои судорожные попытки спастись от этой нависающей тучи, но мощное течение, как игрушку, отбрасывало его весло. Потом весло с силой въехало ему по переносице, и из глаз брызнули искры. Он зажал его под мышкой, твердо вознамерившись не выпускать его до конца. Если ему удастся миновать слияние этих водоворотов, то тогда, может быть, — весло треснуло и с резким звуком переломилось пополам. Айк повалился вниз, ударившись скулой о двигатель. И облако накрыло его с головой. Последнее, что он услышал, был обреченный рокот тамтамов. Последнее, что он почувствовал, это прикосновение сотен цеплявшихся за него крохотных лапок. И последнее, что он подумал — «В конце концов, прикосновения этих зверьков очень нежны и приятны. И я бы не отказался прожить с ними остаток жизни одной семьей, если нам, конечно, удастся… У нас могло бы получиться. Из этого внезапного романа могло бы что-нибудь выйти. Я знаю, женщина, все произошло случайно, но мне это понравилось гораздо больше, чем месть, и, знаешь, мы могли бы…», — и тут его навсегда поглотила морская пучина.

«Ты слышишь меня, сука! Думаешь, я не вижу тебя насквозь?!»

— Вы меня слышите, миссис Кармоди? Вы не спите?

«Ты не спишь! Ты никогда не спишь. Ты ни на минуту не смыкаешь своих мерзких водянистых глаз!»

— Миссис Кармоди, мы готовы, — над перилами лестницы возникло детское личико, раскрасневшееся от ожидания. — Вы не спите?

— Нет. — Алиса спустилась вслед за девочкой и двинулась к джипу. Машина была немыслимо перегружена вещами.

Старый священник повалился на подушку и наконец отпустил шутиху, увлекшую его ввысь. Он чувствовал себя одновременно удовлетворенным и опустошенным. Он был доволен скудными плодами своего недельного бдения. Все было ясно, хотя и непонятно. Но именно ясность является и ключом, и дверью. И когда Шула заглянула в комнату, чтобы проведать его, он блаженно спал.

— Эй, отец! — прошептала она. И ей ответил здоровый храп. Лицо на подушке выглядело абсолютно умиротворенным — небритым, беззубым, осунувшимся, но удовлетворенным достигнутым. Это было лицо человека, пережившего девятый вал, прошедшего сквозь игольное ушко и просочившегося сквозь трещину в зеркале, и сделавшего все это за раз в едином порыве.

— Да благословит тебя Господь, — тихо прошептала Шула и попятилась на цыпочках, боясь разбудить измученного священника. Впрочем, она могла бы и не волноваться. Он не проснулся даже тогда, когда в церковном дворе с грохотом приземлился древний вертолет, хотя это было настолько близко от его спальни, что сирень за окном разметало во все стороны от воздушной струи.