На троих разделённая власть и одна настоящая дружба
Мне присвоили пышный чин "помощник руководителя", водворили в приёмной, поручили секретарские и рекламные труды и велели не скучать.
А и не получалось. Но, несмотря на то, что мои изобильные обязанности исполнялись мной впервые, сложнее и любопытнее всего было привыкнуть к тому, что прямо за стеной находится кто-то такой большой и важный … Директор.
Мне было слышно, как бодро похрустывает клавиатура под его длинными проворными пальцами, как он иногда глубоко вздыхает и в раздумье пристукивает ногой. Казалось, что за дверью живёт огромная мудрая птица, которая время от времени перебирает крыльями и клюёт только ей предназначенное зерно.
Впрочем, скоро обнаружилось, что даже человек, вздумавший посидеть на стуле у самого жерла вулкана, и то мог бы рассчитывать на больший покой, чем я, примостившаяся у самого порога Владимира Сергеевича.
В его кабинет для расправы то и дело вызывались провинившиеся сотрудники, и впервые в жизни так близко ко мне свистел и вился тот самый кнут из пресловутого метода. Обладая взрывным темпераментом и мощным интеллектом, Владимир Сергеевич никому не давал спуску, а потому вызванным "на ковёр" оставалось только бормотать извинения, пятиться к дверям и торопливо обещать незамедлительно исправить допущенные просчёты и оплошности. Собственно, ничего другого им и не оставалось, поскольку очень скоро директор пикировал непосредственно на рабочее место нарушителя – дабы убедиться в устранении огреха и … принести сладкую пряничную крошку. В качестве последней выступала как будто случайная похвала – всё равно по какому поводу, или вскользь брошенная фраза с мягкими нотками в интонации, или просто согревающий взгляд.
Мне всегда удавалось, не глядя, распознать приближение Владимира Сергеевича – по магнитным завихрениям, которые распространяла в воздухе его статная фигура, по мгновенно смолкавшему автосалонному трудовому люду, но чаще - по громовым раскатам его густого и звучного голоса. На первых порах всего этого было достаточно, чтобы, не вглядываясь в тёмное пятно, то и дело нависавшее надо мной распоряжений ради, признавать в нём моего – и всеобщего – начальника.
Но постепенно в этом пятне для меня стали проступать чёткие детали. Распахнутый ворот рубашки однажды в понедельник. Мягкий свет в глазах как-то в спокойную среду. Чеканный профиль на фоне окна в один из суматошных вторников. Ямочки на щеках одной из пятниц…
Прошло никак не меньше месяца, прежде чем все эти подробности сложились в единый образ – как водится, совершенно случайно.
Владимир Сергеевич однажды произносил прочувствованную филиппику, посвящённую какой-то из моих проделок. Зная слезливые наклонности своего непутёвого новообретённого помощника, он поначалу не кричал на меня вовсе, "на ковёр" не вызывал, а кнута не брал тем паче. Для исполнения санкций в моём отношении он появлялся в приёмной с краткой лекцией, и в целях устрашения только расхаживал взад – вперёд перед моей скорбно подобравшейся фигуркой. Обычно я грустно смотрела в пол, являя собой образец раскаяния, но в тот день мне хватило окаянства поднять глаза и наконец-то по достоинству оценить открывшееся взору.
Прямо перед моим носом ходил самый красивый мужчина из всех, что я когда-либо видела – если не брать в расчёт киноактеров, конечно. В этой красоте было что-то хищное – в непреклонной твёрдости подбородка, в решительных очертаниях скул, в чётком рисунке губ. Серебро седины рано запуталось в коротких волосах, но от него ещё темней казались прихотливо изогнутые чёрные брови и бархат глубоких карих глаз. В гордом развороте плеч, в изяществе сильных запястий, в разящей белизне улыбки таилось нечто завораживающее – как в полыхающем языке высоко взметнувшегося пламени костра.
Это открытие было сродни порыву весеннего ветра, который бросается в лицо внезапно, свежо и горьковато, оставляя на щеках сладкий румянец и душистую соль на губах. И хотя моё бедное сердце к тому времени уже давно покачивалось на скрипучем крючке другого неистребимого чувства, мне вдруг стало по-настоящему понятно, откуда берёт исток та самая ставшая притчей во языцех влюблённость секретарш в их начальников.
После своего "прозрения" мне нравилось украдкой наблюдать за Владимиром Сергеевичем – как наблюдает художник за дивной игрой красок на закатном небе. И любопытней всего было видеть его в компании двух друзей и коллег – начальников отдела продаж и сервисного отдела.
Первого звали Валерием Константиновичем, но про себя я почти сразу окрестила его Господином Айсбергом. От этой подтянутой высокой широкоплечей фигуры так и веяло холодом сдержанности. Строгие серо-стальные костюмы и кипельно белые рубашки морозно сияли и едва не поскрипывали даже в самый жаркий день, а суровые черты его мужественного лица невольно вызывали почтительный трепет. Иногда мне казалось, что свои чувства он хранит где-то в надёжно запертом сейфе, извлекая их оттуда по особым случаям, а в будни довольствуется тщательно взвешенной приветливостью по отношению к клиентам и терпеливым снисхождением к подчинённым. При виде меня тонкие губы Валерия Константиновича имели обыкновение многозначительно поджиматься, а в его непроницаемо-серых глазах проскакивали льдистые искры неодобрения.
В сотрудников своего отдела Айсберг громов и молний не метал – всем ведь известно, что в Арктике гроз не бывает, - а для поучительных лекций ему не доставало то ли вдохновения, то ли ораторских данных. Потому внушения в отделе продаж были редкими, как дождь в пустыне, тихими, как бросок кобры, и весьма доходчивыми, как надпись «Курение опасно для Вашего здоровья».
Монолитную глыбу этого характера заставлял подтаивать только беспокойный, неуёмный, жаркий огонь Владимира Сергеевича, который и сам при этом как будто смирялся и не сжигал дотла всё вокруг.
Начальник же сервисного отдела – Максим Владимирович – не мог похвастаться высоким ростом, но черты его были приятны. Больше всего он походил на пончик – кругленький, пухленький, уютный и всеми обожаемый. Доброта окружала его тёплым коконом и сеялась всюду, где он появлялся. И в этом тройственном союзе больших начальников он был, что называется, душой компании.
В отношении своих подчинённых – мастеров станции технического обслуживания – Максим Владимирович не особенно церемонился. Ему случалось покрикивать на них, не гнушаясь иной раз бранным словцом, но в сугубо мужском коллективе, как выяснилось, это совершенно обычная и никого не обижающая вещь. Ни одному слесарю после взбучки не приходило в голову бежать с рыданиями в туалет, теряя по дороге ключи и гайки. А потому и доброжелательная атмосфера в отделе сервиса никогда не исчезала.
Когда в деловитый вагончик трудового дня вдруг запрыгивала звонкая минута ребячества, трое таких разных мужчин превращались в сущих мальчишек, поддразнивавших друг и друга и всегда умевших найти, о чём потолковать и над чем посмеяться.
В рабочем порядке три таких разных начальника превращались в эдакого трёхголового Змея-Горыныча – умного, грозного и справедливого, от глаз которого ничто не могло укрыться, а потому и белки в колёсах этого автосалонного мира точно знали, в какую сторону им бежать, и вовсю прилежно перебирали лапками.
Покорно вертя доверенные мне шестерёнки, я иной раз досадовала на то, что моя судьба не стала судьбою механика – до того полюбился мне славный Максим Владимирович.
Очень часто я тайно радовалась тому, что меня миновала ледяная участь – мой собственный горячий нрав едва ли смог бы упаковаться в футляр вечной корректности Господина Айсберга.
Своё отношение к каждому из этих двоих я всегда могла бы, нимало не задумываясь, описать всего парой слов – пылкая симпатия к одному и прохладное уважение к другому, в то время как к Владимиру Сергеевичу в течение одного только дня оно могло меняться десятки раз.
Радость при виде начальника - чувство редкое и в некотором смысле даже противоестественное, но мне всё же доводилось его испытывать – порой ровно за десять минут до появления острого желания спрятаться под стол или пуговкой закатиться в самую дальнюю из трещин.
От восхищения до возмущения, от обожания до неприятия, от горячей благодарности до жгучей обиды – так лихорадочно внутри меня металась ещё не отрегулированная стрелка безусловной детской привязанности к этому человеку, так непохожему на всех остальных.