БАЛЛАДУ О ГАЛОПЕ МУССОРЕ-МАФФИКЕ 2 страница
Лимфатический монстр некогда заблокировал выдающуюся носоглотку лорда Болторарда Осмо, каковой в те времена возглавлял Новопазарский отдел в Министерстве иностранных дел — невнятное возмездие за прошедший век британской политики по Восточному вопросу, ибо на невнятном этом санджаке когда-то зиждилась вся судьба Европы:
На карте-его никто не-най-дет,
Кто-мог предвидеть такой по-во-рот?
Все в Черногории, в Сербии все
Ждут ката-строфы во всей красе, — ах, детка,
Упакуй-ка мне «глад-стон», почисть мой костюм,
Припаси-ка мне толстых сигар —
У меня адрес есть:
«Вос-точ-ный экспресс»
До санд-жака Но-во-па-зар!
Весьма обольстительные молодые танцовщицы кордебалета, игриво облаченные в кивера и ботфорты, некоторое время пляшут, а между тем в иных пенатах лорд Болторард Осмо поглощается своим растущим Аденоидом: эдвардианская медицина объяснить сию чудовищную трансформацию клеточной плазмы решительно не в силах… вскоре уже цилиндры валяются на площадях Мейфэра, дешевый парфюм бесхозно висит в огнях пабов Ист-Энда, Аденоид же неистовствует, не глотая жертв без разбору, о нет, у адского Аденоида имеется генеральный план , он выбирает лишь отдельных личностей, ему пользительных, — и вот новые выборы, Англию наново сплошь охватывает недоходяжеская претериция, отчего Министерство внутренних дел впадает в истерическую и болезненную нерешительность… никто не знает, что же делать… следует неохотное поползновение эвакуировать Лондон, черные фаэтоны грохочут мощными муравьиными кортежами по ажурным мостам, в небе зависли аэростаты наблюдателей: «Засек его в Хэмпстед-Хите, сидит и дышит, вроде как… вдох, выдох…» — «Что-нибудь оттуда слышно?» — «Да, это ужасно… будто великанский нос сопли втягивает… погодите, оно сейчас… начинает… о нет… о господи, я не могу это описать, это звер…» — канат лопается, связь обрывается, шарик улетел в зеленовато-голубую зарю. Из Кавендишской лаборатории прибывают бригады — опоясать Хит громадными магнитами, электродуговыми терминалами, панелями черной жести, кои утыканы шкалами и рукоятками, заявляется военщина в полной боевой экипировке, с бомбами, налитыми новейшим смертоносным газом: Аденоида взрывают, трясут электрошоком, травят, он тут и там меняет цвет и форму, высоко над деревьями надуваются желтые жировики… прямо под вспышками фотокамер Прессы гнусная зеленая псевдоподия подползает к войсковому кордону и вдруг — шлллюп! — целый наблюдательный пост сметен валом какой-то отвратительной оранжевой слизи, в которой несчастные люди перевариваются — не кричат, а вообще-то смеются, явно наслаждаясь…
Задача Пирата/Осмо — установить контакт с Аденоидом. Положение стабилизировалось, Аденоид заграбастал весь Сент-Джеймс, никаких вам больше памятников архитектуры, правительственные конторы перебазированы, однако столь рассредоточены, что связь между ними весьма прерывиста — почтальонов на пути перехватывают туго-прыщавые сияюще-бежевые щупальца Аденоида, телеграфные провода готовы оборваться по малейшему его капризу. По утрам лорд Болторард Осмо, нацепив котелок и прихватив портфель, обязан свершать каждодневный демарш к Аденоиду. Это отнимает столько времени, что лорд почти забрасывает Новопазарский санджак, и Мининдел встревожен. В тридцатых о политическом равновесии еще пеклись всерьез, все дипломаты полегли с балканозом, шпионы с иностранными гибридными именами сновали по всем базам Оттоманского охвостья, кодированные сообщения на десятке славянских языков татуировались на голых верхних губах, где оперативники отращивали усы, кои сбривали затем лишь авторизованные офицеры-криптографы, а пластические хирурги Фирмы пересаживали кожу поверх… губы эти — палимпсест тайной плоти, исшрамленной и ненатурально белой, по которой все они друг друга узнавали.
Так или иначе, Новопазар оставался croix mystique[3] на ладони Европы, и Мининдел решился в итоге обратиться в Фирму за помощью. Фирма знала, кому поручить.
2 ½ года Пират каждый день отправлялся с визитом к Сент-Джеймсскому Аденоиду. Чуть не сбрендил. Правда, исхитрился разработать пиджин, на котором им с Аденоидом удавалось общаться, но, увы, Пиратово назальное оснащение не позволяло четко артикулировать, и задача была убийственная. Они с Аденоидом шмыгали кто во что горазд, а алиенисты в черных пиджаках о семи пуговицах, почитатели доктора Фрейда, на которых Аденоиду явно было начихать, стояли на стремянках, прислоненных к тошнотворному сероватому боку, гребли новое чудо-снадобье кокаин, корытами посменно таскали белый порошок вверх по лестницам и размазывали его по пульсирующей гигантской железе, по микробным токсинам, что ужасно булькали в его криптах, — и притом совершенно безрезультатно (хотя кто знает, каково было Аденоиду, а?).
Однако лорд Болторард Осмо наконец смог целиком посвятить себя Новопазару. В начале 1939-го Осмо нашли в ванне пудинга из тапиоки в доме Некоей Виконтессы — лорд таинственно задохнулся. Кое-кто разглядел в этом руку Фирмы. Прошли месяцы, началась Вторая мировая война, прошли годы, из Новопазара — ни словечка. Пират Апереткин спас Европу от Балканского Армагеддона, о котором грезили старики, слабея в постелях пред величием оного, — хотя от Второй мировой, конечно, не спас. Но к тому времени Фирма дозволяла Пирату лишь крошечные гомеопатические дозы мира — в самый раз, чтоб не рухнули его бастионы, но не хватит, чтобы его отравить.
□□□□□□□
У Тедди Бомбажа — обеденный перерыв, только обед сегодня — бе-э, раскисший банановый сэндвич в вощанке, который Тедди уложил в стильный вещмешок из кенгуриной шкуры и уместил меж всяко-разных причиндалов — карликовой шпионской фотокамеры, баночки воска для усов, жестянки лакричных, ментоловых и перечных «Пастилок для пасторалей», солнечных очков в золотой оправе а-ля генерал Макартур, отпущенных по рецепту, парных щеток для волос, каждая — в форме пылающего меча ВЕГСЭВ[4], кои маменька заказала ему у «Гаррарда», а Бомбаж полагает изысканными.
Цель его этим моросливым зимним полуднем — серый каменный особняк, ни крупный, ни историчный до того, чтоб фигурировать в путеводителях, чуть в глубине, чтоб не видели с Гроувнор-сквер, несколько в стороне от официально натоптанных столичных троп войны и коридоров власти. Едва смолкнут пишмашинки (в 8:20 и прочие мифические часы), если в небе не летают американские бомбардировщики, а на Оксфорд-стрит прореживается уличное движение, снаружи доносится писк зимних птиц, толпящихся деловито у кормушек, сооруженных девочками.
Плитняк от хмари весь осклизл. Стоит темная, трудная, оголодавшая по табаку, болеголовая, изжоговая середина дня, миллион бюрократов усердно проектируют смерть и некоторые даже это сознают, многие уже впились во вторую или третью пинту или хайбол, отчего здесь разливается некое отчаянье. Но Бомбаж, входя в обложенные мешками с песком двери (о да, провизорные пирамиды, что возведены ради потворства приплоду любопытных богов), ничего этого ощутить не в силах: слишком занят перебором правдоподобных откоряк на случай, если его вдруг поймают, — не то чтобы он ловился, сами понимаете…
Девушка за стойкой — добродушная очкастая служащая ВТС[5]— чпокает жвачкой и взмахом руки отправляет его вверх по лестнице. Шерстяные взмокшие адъютанты на перегонах — к штабным собраниям, ватерклозетам, часу-двум пития по серьезу — кивают на ходу, Бомбажа вообще-то не видя: примелькавшееся лицо, приятель этого-как-его-там, они кореша по Оксфорду или где, того летёхи, что работает в АХТУНГе…
Старое здание покромсали военные трущоботворцы. АХТУНГ — это Администрация хозяйственно-технических управлений Норд-Германии.
Прокуренный бумажный гадюшник в данный момент практически пуст, черные пишмашинки высятся надгробьями. Пол — изгвазданный линолеум, окон нет; электросвет желтушен, дешев, безжалостен. Бомбаж заглядывает в кабинет, отведенный его старому приятелю по колледжу Иисуса, лейтенанту Оливеру Муссор-Маффику, прозвище — «Галоп». Никого. Галоп и янки обедают. Хорошо. Стало быть, камеру выни-май, гибкую лампу зажигай, подправим-ка абажурчик…
Должно быть, такие клетушки раскиданы по всему Е-ТВД[6]: лишь три замурзанные обшарпанно-кремовые стенки из фибролита и никакого собственно потолка. Галоп делит ее со своим американским коллегой — лейтенантом Энией Ленитропом. Их столы — под прямым углом друг к другу, поэтому взглядами коллеги встречаются, лишь неуклюже скрипнув градусов на 90. Стол Галопа чист, а у Ленитропа кошмарный завал. Не расчищали до первоначальной древесной поверхности с 1942 года. Все разлеглось приблизительно слоями на основе бюрократической смегмы, что неизменно оседает на дно и состоит из миллионов крохотных красных и бурых кудряшек старательной резинки, карандашных стружек, высохших пятен чая или кофе, потеков сахара и «Хозяйственного молока», изобилия табачного пепла, тончайших черных хлопьев, снятых и сброшенных с ленты пишущей машинки, разлагающегося библиотечного клейстера, ломаных таблеток аспирина, искрошенных в пудру. Выше следует разброс канцелярских скрепок, кремней от «зиппо», резинок, проволочных скобок, окурков и мятых сигаретных пачек, заблудших спичек, булавок и кнопок, перьев от ручек, карандашных огрызков всех цветов, включая дефицитные гелиотроп и умбру, деревянных кофейных ложечек, пастилок для горла «Скользкий вяз» от компании «Тэйерз», что шлет Ленитропу мама Наллина из самого Массачусетса, кусков клейкой ленты, бечевки, мела… над этим — слой забытых меморандумов, пустых продовольственных книжек цвета буйволовой кожи, телефонных номеров, неотвеченных писем, изодранных листов копирки, накорябанных аккордов для гавайской гитары к дюжине песенок, включая «Джонни-Пончик нашел себе розу в Ирландии» («У него и впрямь есть броские аранжировки, — сообщает Галоп. — Он что-то вроде американского Джорджа Формби, если можно себе такое представить», — но Бомбаж решил, что лучше не представлять), пустой бутылки из-под тоника для волос «Кремль», потерявшихся кусочков от разных паззлов, на которых изображены часта янтарного левого глаза веймаранера, зеленых бархатных складок вечернего платья, сланцево-голубых прожилок далекого облака, оранжевого нимба взрыва (а может, и заката), заклепок в обшивке «Летающей крепости», розовой мякоти внутренней поверхности бедра, принадлежащего надувшей губки красотке с плаката… несколько старых Еженедельных Разведотчетов «G-2»[7], лопнувшая струна от гавайской гитары, свернувшаяся штопором, коробки клейких бумажных звездочек множества оттенков, детали фонарика, крышка от обувного крема «Самородок», в которой Ленитроп время от времени разглядывает свое нечеткое забронзовевшее отражение, сколько угодно справочников из библиотеки АХТУНГа, что дальше по коридору, — немецкий технический словарь, «Особое руководство» Мининдела или «Городской план» — и, если только не сопрут или не выкинут, «Новости мира» тоже где-то непременно завалялись: Ленитроп — преданный читатель.
К стене у стола Ленитропа пришпилена карта Лондона, коей сейчас и занят Бомбаж — фотографирует крохотной камерой. Вещмешок открыт, и клетушка постепенно заполняется запахом переспелых бананов. Зажечь ли чинарик, чтоб так не воняло? воздух не очень колышется, поймут, что здесь кто-то был. У него уходит четыре кадра, щелк-чиррики-щелк, бат-тюшки, какие мы с тали умелые, — только кто сунется, камеру в мешок плюх, а там банановый сэндвич смягчит падение — что предательский звук, что вредную перегрузку, все едино.
Жаль только, тот, кто финансирует эту маленькую проказу, не раскошелился на цветную пленку. Может, смотрелось бы иначе, думает Бомбаж, хотя спрашивать вроде и некого. Звездочки, наклеенные на карту Ленитропа, охватывают весь возможный спектр, начиная с серебристой (помеченной «Дарлина»), которая делит созвездие с Глэдис, зелененькой, и Кэтрин, золотой, после чего глаз переметывается на Элис, Делорес, Ширли, парочку Салль — они тут в основном красные и синие — в кластер у Тауэр-Хилла, фиолетовую плотность вокруг Ковент-Гардена, небулярный поток в Мейфэре, Сохо, дальше к Уэмбли и до самого Хэмпстед-Хита — во все стороны расползается эта глянцевая, разноцветная, тут и там шелушащаяся небесная твердь, Каролины, Марии, Анны, Сьюзены, Элизабеты.
Но цвета, быть может, случайны, некодированны. Возможно, таких и девушек-то нет. Со слов Галопа, после недель ненавязчивых вопросов (мы знаем, что вы с ним вместе учились, но вовлекать его слишком рискованно) Бомбаж способен лишь отрапортовать, что Ленитроп начал трудиться над этой картой прошлой осенью, примерно тогда же, когда стал выезжать по заданию АХТУНГа на осмотр мест ракетно-бомбовых налетов — видать, в своих странствиях смерти располагая возможностью выкраивать время на волоченье за юбками. Если имеется причина для нанесения звезд каждые несколько дней, мужик ее не растолковал — и не похоже, что это самореклама, ибо Галоп — единственный, кто вообще на эту карту глядит, да и то больше с добродушием антрополога: «Такой безобидный конек у янки, — докладывает он своему другу Бомбажу. — Может, чтоб никого не забыть. У него и впрямь довольно причудливая светская жизнь», — после чего заводит историю о Лоррейн и Джуди, констебле-гомосексуалисте Чарлзе и пианино в мебельном фургоне, или об эксцентричном маскараде с участием Глории и ее сексапильной мамаши, ставках в одну «лошадку» на игру между Блэкпулом и Престоном — Норт-Эндом, неприличной версии «Тихой ночи» и благоприятном тумане. Но ни одна из этих баек никак не способна просветить тех, к кому Бомбаж ходит с докладом…
Ну вот. Закончил. Мешок застегнут, лампа выключена и передвинута на место. Может, еще застанет Галопа в «Машине и багре», пропустят по пинте, как добрые товарищи. Он движется назад по лабиринту древесноволокнистых плит, под этим худосочным желтым светом, раздвигая приливные волны входящих девушек в галошах, индифферентный Бомбаж, неулыбчивый, сейчас тут не время, видите ли, шлепки нашлепывать да щекоткой баловаться, ему еще дневную доставку надо осуществить…
□□□□□□□
Ветер сдвинулся к юго-западу, и барометр падает. Чуть за полдень, под накатом дождевых туч уже темно, будто вечер. Энию Ленитропа тоже застанет. Сегодня была долгая идиотская погоня до нулевой долготы, и предъявить, как водится, нечего. Предполагалось, что очередной преждевременный разрыв в воздухе, комья горящей ракеты обдали окрестности на мили вокруг, главным образом — реку, всего один сохранил хоть какую форму, да и тот к Ленитропову приезду окружен был плотнейшим кордоном, каких Ленитроп и не видывал, — и несговорчивейшим к тому ж. Мягкие выцветшие береты на фоне сланцевых облаков, «стены» третьей модели поставлены на стрельбу очередями, громадные верхние губы покрыты усами во весь рот, чувства юмора ноль — никакому американскому лейтенанту не светит глянуть, сегодня уж точно.
Как ни верти, АХТУНГ — бедный родственник союзнической разведки. На сей раз Ленитроп хотя бы не одинок, он слегка утешается, видя, как коллега из Техразведки, а вскоре и глава отдела оного коллеги в суете прибывают на место в «вулзли-осе» 37 года, и обоим тоже от ворот поворот. Ха! Ни тот ни другой не отвечают на сочувственный Ленитропов кивок. Фиговы дела, братцы. Но ушлый Эния околачивается неподалеку, раздает сигареты «Нежданная удача» и успевает хотя бы разузнать, что тут за Нежданная Неудача свалилась.
А тут вот что: графитный цилиндр дюймов шесть в длину и в диаметре два, редкие чешуйки армейской зеленой краски уцелели, прочее обуглилось. Только этот обломок и пережил взрыв. По-видимому, так и было задумано. Внутрь, похоже, напиханы бумаги. Старшина руку обжег, когда его подбирал, и все слыхали, как он заверещал Ай, блядь, рассмешив солдатню, у которой жалованье поменьше. Все поджидали капитана Апереткина из Д.О.О. (уж это вздорное мудачье никогда не спешит), и вот он как раз и появляется. Ленитроп видит мельком — обветренное лицо, здоровый засранец. Апереткин забирает цилиндр, уезжает, и на этом все.
В каковом случае, мыслит Ленитроп, АХТУНГ может эдак утомленно послать пятидесятимиллионный межведомственный запрос в это самое Д.О.О., поинтересоваться каким-нибудь отчетом о содержимом цилиндра, и, как обычно, на запрос будет положено с прибором. Это ничего, Ленитроп не в обиде. Д.О.О. кладет на всех, и все кладут на АХТУНГ. Вдоба-авок, какая вообще разница? На ближайшее время это его последняя ракета. Будем надеяться, навсегда.
С утра в корзине «Входящие» обнаружились приказы: командировка в какой-то госпиталь в Ист-Энде. Ни слова пояснений, кроме машинописной копии меморандума в АХТУНГ, требующей его назначения «в рамках программы тестирования Д.П.П.». Тестирования? Д.П.П. — Директорат Политической Пропаганды, Ленитроп проверил. Сомнений нет — очередная Миннесотская Многопрофильная галиматья. Но хоть отвлечется от охоты за ракетами, она уже слегка приедается.
Когда-то Ленитроп за такое болел. Без шуток. Ну то есть ему так казалось. Много всего, что было до 1944-го, теперь расплывается. Из первого Блица он помнит лишь долгое везенье. Чем бы люфтваффе ни швырялось, рядом с Ленитропом ничего не падало. Но летом они перешли на эти свои «жужелицы». Идешь себе по улице или в постели уже почти закемаришь, и вдруг пердеж над крышами — если продолжается, нарастает до предела, а потом минует — ну и ладно, не моя, стало быть, забота… но если затыкается двигатель — берегись, Джексон: снаряд в нырок, топливо плещется в корме, подальше от форсунок, и у тебя 10 секунд, чтоб куда-нибудь заползти. Ну, вообще-то не ужасно. Со временем приспосабливаешься — уже ставишь по чуть-чуть, шиллинг-два, держишь пари с Галопом Муссор-Маффиком за соседним столом, где следующая перделка грохнет…
Но потом в сентябре прилетели ракеты. Ракеты пиздоклятые. Вот к этим ебучкам не приспособишься. Без шансов. Впервые он с изумлением понял, что боится. Начал больше пить, меньше спать, курить беспрерывно, как-то чуя, что его держат за сосунка. Господи, не должно было и дальше вот так продолжаться…
— Я гляжу, Ленитроп, у тебя уже одна во рту…
— Нервное. — Ленитроп все равно прикуривает.
— Ну не мою же, — умоляет Галоп.
— Две разом, видал? — наставляя их вниз, точно клыки из комиксов. Лейтенанты таращатся друг на друга сквозь подпитые тени, а день углубляется за высокими холодными окнами «Машины и багра», и Галоп вот-вот рассмеется, фыркнет о господи через всю древесную Атлантику стола.
Атлантик случалось во множестве за эти три года, нередко суровее той, кою некий Уильям, первый трансатлантический Ленитроп, пересек много предков назад. Варварство костюма и речи, ляпсусы в поведении — в один кошмарный вечер их обоих вытурили из Атенея для Младшего Комсостава, поскольку пьяный Ленитроп, Галопов гость, целил клювом совиного чучела в яремную вену Дековерли Сифу, а тот, пригвожденный к бильярдному столу, пытался загнать шар Ленитропу в глотку. Подобное творится пугающе часто; и все же доброта — ничего себе крепкое судно для таких океанов, Галоп всегда рядом, краснеет, лыбится, и Ленитроп поражен: когда речь о деле, Галоп ни разу его не подводил.
Ленитроп знает, что можно выговориться. Тут особо ни при чем сегодняшний амурный отчет о Норме (пухлые ножки, как у малявки из какого-нибудь Сидар-Рэпидз, что и в свет еще не вышла), Марджори (высокая, изящная, фигура — как из кордебалета «Мельницы») и странных происшествиях субботнего вечера в клубе «Фрик-Фрак» в Сохо, дурной славы притоне с подвижными прожекторами всевозможных пастельных оттенков, табличками ВХОД ВОСПРЕЩЕН и ДЖИТТЕРБАГ НЕ ТАНЦЕВАТЬ, чтоб не докапывались разнообразнейшие полицейские, военные и гражданские — что бы ни означало в наши времена «гражданский», — кои заглядывают время от времени; в притоне, где, вопреки всем вероятностям, в итоге некоего чудовищного тайного сговора Ленитроп, встречавшийся с одной, входит и видит кого? — обеих: выстроились, ракурс выбран лично для него, над синим шерстяным плечом машиниста 3-го класса, под пленительной голой подмышкой девчонки, что нарочито застывает в вихрях линди-хопа, и тут подвижный свет пятнает кожу бледно-лиловым, и сразу накатывает паранойя, а два лица начинают оборачиваться к нему…
Обе юные леди между тем — серебряные звезды на Ленитроповой карте. Видимо, оба раза он себя ощущал серебристым — сверкал, звенел. Звездочки, что он клеит, расцвечены согласно лишь его ощущеньям в тот день, от посинения до позолоты. Ни за что никому званий не давать — да и как можно? Карту видит один Галоп, и, господи, все они прекрасны… Ленитроп находит их в листе иль цветке вкруг его зимующего города, в чайных, в очередях, они подвязаны платочками и закутаны в пальто, вздыхают, чихают, эти фильдекосовые ноги на бордюрах, ловят машину, печатают, раскладывают по папкам, из помпадуров торчат побеги желтых карандашей, — дамы, персики, девицы в обтяжку — да, пожалуй, чуточку одержимость, однако… «Я знаю, в мире — в достатке дикой любви и радости, — проповедовал Томас Хукер, — как бывают дикий тимьян и прочие травы; но мы станем возделывать сад любви и возделывать сад радости, что посадил Господь». Как растет Ленитропов сад. Полнится голубушками, и незабудками, и плакун-травой — и повсюду, желто-фиолетовые, словно прыщи, эфемеры.
Он любит рассказывать им про светлячков. Английские девушки про светлячков не знают — вот, собственно, почти все, что Ленитроп наверняка знает про английских девушек.
Карта озадачивает Галопа будь здоров. Ее не спишешь на обычное громогласное американское мудоебство, разве что рефлекс студиозуса в вакууме, рефлекс, которого Ленитропу не сдержать, рявкает в пустые лаборатории, в червоточины гулких коридоров, когда нужда прошла давным-давно, а братья отправились на Вторую мировую к своим шансам подохнуть. Вообще-то Ленитроп не любит распространяться о девушках: даже теперь Галопу приходится дипломатично его подзуживать. Поначалу Ленитроп из старомодного джентльменства не говорил вообще ничего, пока не выяснил, насколько застенчив Галоп. До него дошло тогда: Галоп жаждет, чтоб ему нашли тетку. И примерно тогда же Галоп стал различать масштабы Ленитропова отчуждения. Похоже, у Ленитропа никого не было в Лондоне, помимо оравы девиц, с которыми он редко встречался дважды, никого, с кем можно поговорить хоть о чем.
И все же Ленитроп, добросовестный охламон, всякий день обновляет карту. В лучшем случае она воспевает поток, мимолетность, из которой — среди внезапных небесных низвержений, таинственных приказов, что поступают из темной суеты ночей, кои для него самого лишь праздны, — он может выкроить миг-другой там и сям, дни снова холодеют, по утрам иней, пощупать груди Дженнифер под холодной шерстью свитера, надетого, чтобы чуточку согреться в угольно-дымном коридоре, дневное уныние коего он никогда не узнает… чашка «Боврила», на йоту не дотянувшая до кипения, обжигает его голую коленку, и Айрин, нагая, как и он, в глыбе застекленного солнца, перебирает драгоценные нейлоновые чулки, ища пару без дорожек, и каждый пробит вспышкой света из зимней наружной шпалеры… у Эллисон стильные гнусавые американо-девичьи голоса верещат из бороздок какой-то пластинки сквозь терновую иглу маминой радиолы… тискаешься ради тепла, по окнам сплошь затемнение, ни проблеска, лишь уголек их последней сигареты, английский светлячок, по прихоти ее скачет скорописно, за собой оставляя след — слова, которых ему никак не прочесть…
— И что дальше? — Ленитроп безмолвствует. — Эти твои «ЖаВОронки»[8]… когда тебя засекли… — Потом замечает, что Ленитропа, который не продолжает байку, всего колотит. Вообще-то его колотит уже некоторое время. Тут холодно, но не до такой степени. — Ленитроп…
— Не знаю. Господи боже. — Впрочем, занимательно. Дичайшее ощущение. Не выходит остановиться.
Он поднимает воротник «Айковой тужурки», руки прячет в рукава, так и сидит.
Наконец, после паузы, движется сигарета.
— Не слышно, когда они прилетают.
Галоп понимает, что за «они». Отводит глаза. Краткое молчание.
— Конечно, не слышно — они же сверхзвуковые.
— Да, но… не в том дело, — слова прорываются наружу через пульсацию дрожи, — другие, эти V-1, их слышно. Верно? Может, есть шанс убраться с дороги. А эти хреновины сначала взрываются, вдоба-авок потом слышишь, как они прилетели. Только если мертвый, ты их не услышишь.
— В пехоте та же петрушка. Сам знаешь. Ту, которая твоя, никогда не слышно.
— Э, но…
— Считай, Ленитроп, что это очень большая пуля. Со стабилизатором.
— Господи, — стуча зубами, — ну ты утешил.
Галоп, тревожно склонившись в хмельной вони и бурой мгле, терзаемый Ленитроповым мандражем более, чем любым собственным фантомом, располагает лишь установленными каналами, дабы отогнать наваждение.
— Давай попробуем — может, удастся тебя отправить куда-нибудь, где грохнуло…
— Зачем? Да ладно тебе, Галоп, от них же ничего не осталось. Нет?
— Не знаю. Сомневаюсь, что даже немцы знают. Но лучшего шанса утереть носы этим, из Техразведки, у нас не будет. Ведь правда.
И вот таким образом Ленитроп влез в расследование «инцидентов» с V-бомбой. Последствий. Каждое утро — поначалу — кто-нибудь из Гражданской Обороны переправлял АХТУНГу список вчерашних взрывов. В последнюю очередь список поступал к Ленитропу, тот отцеплял искаляканную карандашом сопроводиловку, на одном и том же стареющем «хамбере» выруливал из гаража и отправлялся по маршруту — припозднившийся Святой Георгий уезжал выискивать помет Зверя, фрагменты немецкого железа, которое не желало существовать, в блокнот черкал пустые заключения; трудотерапия. Поступления в АХТУНГ ускорялись, и нередко он являлся на место вовремя и успевал помочь поисковым отрядам: за неугомонно-мускулистыми собаками королевских ВВС погружался в штукатурную вонь, газовые утечки, косые длинные щепки и провисшие сетки, распростертые и безносые кариатиды, — ржавчина уже накинулась на гвозди, и оголилась нарезка, пыльный мазок длани Ничто по обоям, шелестящим павлинами, что распустили хвосты по густым лужайкам пред стародавними георгианскими особняками, пред безопасными рощами каменных дубов… среди криков «тихо!» шел туда, где ждала высунутая рука или ярко мелькала кожа, выживший или жертва. Когда нечем было помогать, он держался в сторонке, первое время молился Богу, как полагается, впервые с того Блица, чтобы победила жизнь. Но слишком многие умирали, и вскоре, не видя смысла, он бросил.
Вчера выдался хороший день. Нашли ребенка, живого, маленькую девочку, полузадохшуюся под Моррисоновым бомбоубежищем. Дожидаясь носилок, Ленитроп держал ее ладошку, от холода пунцовую. На улице лаяли собаки. Открыв глаза и увидев его, она первым делом сказала: «Эй, бугай, жвачки дай». Застряла на двое суток без жвачки, — а у него нашелся только «Скользкий вяз». Идиот, право слово. Перед тем как ее забрали, она все равно потянула его за руку, поцеловала ее, щека и губы в свете фальшфейеров холодны, как иней, раз — и город вокруг, точно громадный опустошенный ледник, затхлый и на веки вечные без сюрпризов внутри. И тут она улыбнулась, совсем слабенько, и он понял, что вот этого и ждал, ух ты, улыбка Ширли Темпл, будто вот именно это всецело отменяло все, посреди чего ее нашли. Дурость несусветная. Он болтается у подножья лавины своей крови, 300 лет западных болотных янки, и в силах разве что нервное перемирие заключить с их провидением. Détente[9]. Всякая руина, куда он заглядывает каждодневно, — проповедь о суетности. Недели истлевают, а он не находит ни малейшего фрагмента никакой ракеты, и сие учит тому, как бесконечно мал акт смерти… Путь паломника Ленитропа; мирской град Лондон наставляет его: заверни за любой угол — и можешь оказаться в притче.
Он помешался на мысли о ракете, надписанной его именем, — если они и впрямь взялись его прикончить («Они» охватывает вероятности гораздо, гораздо шире, нежели Нацистская Германия), это вернейший способ, им ни шиша не стоит намалевать его имя на каждой, правда же?
— Ну да, может сгодиться, а? — Галоп, на него странно поглядывая. — Особенно на поле боя, знаешь, что-нибудь эдакое изобразить. Шибко полезно. «Оперативная паранойя», считай, — в таком духе. Но…
— А кто изображает? — закуривая, тряся челкой в дыму. — Черти червивые, Галоп, послушай, не хочу тебя расстраивать, но… Ну то есть я на четыре года затормозил, это да, оно могло случиться в любой момент, в следующую секунду, ага, просто вдруг… блядь… просто ноль, просто ничто… и…
Он этого не видит, не может ткнуть пальцем — внезапно газы, в воздухе разбой, а потом ни следа… Слово, негаданно произнесенное тебе в самое ухо, а затем навек бессловесность. Помимо невидимости, помимо падения молота и трубного гласа, вот он, подлинный ужас, дразнится, с германской педантичной уверенностью сулит ему смерть, с хохотом отметает все Галоповы приглушенные деликатности… нет, никакой пули со стабилизатором, ас… не Слово, не единственное Слово, что на клочки раздирает день…
Прошлый сентябрь, был вечер, пятница, только после работы, шел к станции подземки «Бонд-стрит», мысли заняты предстоящими выходными и двумя его «ЖаВОронками», этой Нормой и этой Марджори, которым знать друг о друге — ни-ни, и только он поднял руку, чтоб ковырнуть в носу, вдруг в милях за спиной и вверх по реке — memento-mori[10] в небе, резкий треск и мощный взрыв, раскатился сразу, почти как удар грома. Но не вполне. Еще несколько секунд, и вот впереди повторилось: ясно и громко, на весь город. Вилка. Не «жужелица», не люфтваффе.