БАЛЛАДУ О ГАЛОПЕ МУССОРЕ-МАФФИКЕ 42 страница
Столько света. Смотрят ли русские дозорные с берега, поджидают ли под дождем? Занесен ли этот отрезок перехода восковым карандашом, один исправный X за другим, на некое поле русского пластика — внутри, где паутинами выбелены германские окна, у которых никому не нужно стоять, где фосфорная трава зыбится в индикаторах с линейной разверткой, а игривый зазор, который через маховичок чуешь в невидимых зубцах шестеренок, и есть вся разница между попаданием и промахом… Вацлав — ты видишь импульс, но судно ли это вообще? В Зоне в наши дни — нескончаемая симуляция: стоячие волны в воде, крупные беспилотные птицы, настолько всем известные, что операторы дают им клички, заблудившиеся аэростата, плавучие обломки других театров военных действий (нефтебочки из Бразилии, ящики виски, где натрафаречено «Форт-Лами»), наблюдатели из других галактик, эпизоды задымления, мгновенья высокого альбедо — истинные цели попадаются с трудом. Все так перепуталось — большинству пополнений и запоздалых призывников и не разобраться. Только те работники локатора, что постарше, еще способны ощущать уместное: на вахтах Протяжения, в неустойчивой зеленой синхронизации сигнала, что поначалу мстилась вечной, они научились понимать распределение… усвоили визуальное милосердие.
Сколь вероятен сегодня вечером «Анубис» в эстуарии? Расписание его прибытия нарушено — по нынешней моде, неминуемо: через Свинемюнде он должен был пройти недели назад, но советские действия сковали Вислу пред белым судном. Русские даже одно время выставляли на борту часового, пока Анубисовы дамы не завампили парнишек, чтоб хватило времени отдать концы, — и так вот началась последняя долгая реприза польской родины: по этим северным заливным лугам вслед им летели радиодепеши, сегодня открытым текстом, завтра кодом, начальная бесформенная ситуация, размыв сигнала между молчаньем палача и Звездным Часом. Сейчас в Деле Анубиса имеются международные резоны, а также резоны против него, и споры продолжаются — так далеко, что не разберешь о чем, да и приказы меняются ежечасно.
«Анубис» яростно штивает как вдоль, так и поперек, но он прет на север. По всему горизонту сверкает зарцица — и гром, напоминающий военным на борту ураганный огонь, предваряющий битвы — про которые они уже не очень уверены, пережили их или по-прежнему грезят, еще могут проснуться в самом разгаре и сдохнуть… Открытые палубы сияют, скользкие и голые. Шпигаты забились пометом балёхи. Под дождь из камбуза сочится стоялый чад. В салоне всё подготовили к баккара, а в котельном отделении показывают порнуху. Сейчас начнется вторая собачья вахта. Белое судно укладывается — словно душа только зажженной керосиновой лампы — в вечерний распорядок.
По баку и корме шляются гуляки, вечерние наряды отмечены лучистыми орденами блевоты. Под дождем разлатались дамы — соски торчат и вздымаются под насквозь промокшими шелками. Стюардов с металлическими подносами драмамина и бикарбоната заносит на палубах. На верхних леерах обмякла травящая аристократия. И вот идет Ленитроп — спускается на главную палубу, пружинит скользом то от одного фалрепа, то от другого, и ему при этом довольно фигово. Потерял Бьянку. Прошебуршил весь корабль и обратно, снова и снова, не уловил ни ее, ни почему утром ее оставил.
Это важно, но насколько? Теперь, когда Маргерита выплакалась над бесструнной лирой и горьким провалом гальюна о своих последних днях с Бликеро, Ленитропу, как и полагается, известно, что в итоге «S-Gerät» преследует его — «S-Gerät» и бледная пластиковая вездесущность Ласло Ябопа.
Что если он искатель и искомый — ну, он еще как привоженный, так и привада. Вопрос «Имиколекса» кем-то был ему привит еще в казино «Герман Гершет» с расчетом на то, что расцветет в полную имиколику с собственным потенциалом в Зоне, — но Они знали, что Ленитроп клюнет. Похоже, Им известны некие суб-Ленитроповы нужды, а ему — нет; если не копать вглубь, это унижает, но теперь, к тому же, возник еще более досадный вопрос: Что же мне так отчаянно нужно?
Даже месяцем раньше, дай ему день-другой мира, он бы отыскал дорогу назад в тот сентябрьский день, к набухшему хую в штанах, напружиненному, как палочка лозоходца, коя старается показать всем на то, что зависло в небесах. Ракетоходить — это дар, и дар этот у него был, он от дара страдал, старался наполнить тело звенящей похотью до самых пор и фолликул… войти, наполниться… отправиться на охоту… узреть… завопить… без надежды на милость распахнуть руки ноги рот задницу глаза ноздри сему намеренью, что ожидает в небесах бледнее мутного коммерческого Иисуса…
А ныне за Ленитропом открылось некое пространство, против которого не попрешь, мосты, что могли бы увести обратно, ныне рухнули навсегда. Ему уже не так тревожно предавать тех, кто ему доверяет. Обязательства ощущаются не столь непосредственно. Вообще наблюдается утрата эмоции, онемелость, насчет которой стоило бы побеспокоиться, да только он не может особо…
Не может…
Из судовой радиостанции трещат русские передачи, а статикой дует, как пеленами дождя. На берегу возникают огоньки. Прокаловски вырубает главный выключатель и гасит весь свет на «Анубисе». Временами видны будут лишь толчки огней св. Эльма — на траверсах, с острых концов станут трепетать белым, выдавая антенны и штаги.
Белое судно, замаскированное бурей, безмолвно шмыгнет мимо великой руины Штеттина. Дождь по левому борту на минуту стихнет, и явятся последние разломанные деррики и обугленные склады, такие мокрые и блестящие, что чуть ли не носом их чуешь, и начала болотин, которые отчетливо смердят, и все необитаемо. Затем же берег снова скроется из виду, будто в открытом море. Одер-Хафф раскинется вокруг «Анубиса» шире. Сегодня ночью патрульных катеров не будет. Из тьмы с грохотом налетят барашки, станут разбиваться над баком, и рассол потечет из пасти золотого шакала… Графа Вафну станет мотылять по всей корме в одной белой бабочке, с полными горстями красных, белых и синих фишек, которые рассыплются с треском по палубе, — он никогда их не обналичит… Графиня Бибескью, на полубаке грезящая о четырехлетней давности Бухаресте, о январском терроре, о «Железной гвардии», что вопит по радио Да здравствует смерть , о телах евреев и леваков, подвешенных на крюки городских скотобоен, и с них каплет на половицы, воняющие мясами и шкурами, пока груди ей сосет 6-7-летний мальчишка в бархатном костюмчике Фаунтлероя, и мокрые их волосы сливаются воедино до полной неразличимости, как и стоны их, исчезнет во внезапной белизне, взорвавшейся над баком… и чулки побегут стрелками, и шелковые платья поверх вискозных юбок зароятся муаром… стояки обмякнут без предупреждения, костяные пуговицы затрясутся в ужасе… фонари зажгут вновь, и палуба станет ослепительным зерцалом… и совсем вскоре Ленитропу помстится, будто он ее видит, он решит, что опять нашел Бьянку — темные ресницы склеились наглухо и лицо течет дождем, он увидит, как она оступится на ослизлой палубе как раз в тот миг, когда «Анубис» круто заложит на левый борт, и даже на сем этапе происходящего — даже на таком расстоянии — кинется за ней, особо не раздумывая, сам поскользнется, когда она исчезнет под меловыми спасательными леерами и пропадет, а он пошатнется, стараясь дать задний ход, но слишком уж споро ему вмажет по почкам и чересчур легко перевалит его через борт, и — адьос, «Анубис» и весь его груз вопящих фашистов, и нет больше кораблика, даже черного неба нет больше, потому как дождь хлещет по Ленитроповым падающим глазам быстрыми иголками, и сам он падает — даже не вскрикнув «помогите», лишь кротко и слезно проблеяв ой бля, а ведь слезами ничего не добавить исхлестанному белому опустошенью, что сегодня ночью считается Одер-Хаффом…
□□□□□□□
Голоса — немецкие. Похоже на рыбацкий смэк с зачем-то снятыми сетями и стрелами. На палубе навален груз. Ленитропа пристально рассматривает с миделя розоволицый юноша — то подастся вперед, то отступит.
— На нем вечерний костюм, — кричит юноша в рубку. — Это хорошо или плохо? Вы же не из военной администрации, правда?
— Детка, господи, я тону. Да я расписку напишу, если хочешь. — Вот тебе и «Здарова, Кореш» по-немецки. Юноша протягивает розовую руку — вся ладонь в морских желудях — и втаскивает Ленитропа наверх, уши отмерзают, соленые сопли льются из носа, Ленитроп шлепается на деревянную палубу, смердящую поколениями рыбы и ярко исшрамленную грузом потверже. Суденышко снова прибавляет ход, ускоряясь неимоверным толчком. Ленитропа влажно катит к корме. За ним под дождем взметывается огромный петушиный хвост пены. До кормы из рубки доносится взрыв маниакального хохота.
— Эй, кто или что тут этим судном командует, а?
— Матушка, — розовый мальчишка присел рядом, как бы беспомощно извиняясь. — Гроза открытых морей.
Эту даму с наливными щечками зовут фрау Гнабх, а ее отпрыска — Отто. Когда накатывает материнская нежность, матушка зовет его «Молчун Отто», полагая, что это очень смешно, однако ее старит. Пока Ленитроп стаскивает смокинг и развешивает его внутри на просушку, а сам заворачивается в старое армейское одеяло, мать с сыном рассказывают, как они каботажат с товарами для черного рынка по всему Балтийскому побережью. Ну а кто еще выйдет сегодня в море, в такую-то непогодь? Его лицу можно верить, Ленитропову то есть, люди ему что угодно расскажут. Вот сейчас, похоже, они направляются в Свинемюнде — взять груз на борт, доставить назавтра куда-то на Узедом.
— Знаете человека в белом костюме, — цитируя Лиху Леттем, что была несколько эпох назад, — который в этом Свинемюнде каждый день около полудня должен быть на Штранд-променаде?
Фрау Гнабх заправляет в ноздрю понюшку и сияет улыбкой:
— Его все знают. Он белый рыцарь черного рынка, а я — королева прибрежной торговли.
— Der Springer, правильно?
— И никто другой.
Никто другой. В брючном кармане Ленитроп до сих пор таскает шахматную фигурку, которую дал старина Зойре Обломм. По ней Шпрингер его и узнает. Ленитроп засыпает в рубке — выпадает часа на два-три, и за это время к нему приходит Бьянка, притискивается к нему под одеялом. «Ты теперь и впрямь в этой Европе», — ухмыляется она, обнимая его. «Ой гоп-поди», — твердит Ленитроп, и голос у него — точь-в-точь Ширли Темпл, Ленитропу неподконтролен. Как неудобно. Просыпается он от солнца, визга чаек, запаха топочного мазута номер 2, топота винных бочек по грохочущим сходням на берег. Они у причала в Свинемюнде, у долгих и просевших пепельных останков складов. Фрау Гнабх надзирает за выгрузкой чего-то там. У Отто закипает жестянка настоящего, бог свидетель, Bohnenkaffee[298].
— Давненько не пробовал, — Ленитроп обжигается.
— Черный рынок, — мурлычет Молчун Отто. — Хороший бизнес.
— Сам занимался… — Ох да, и последыш этого гашиша Будина, целых, блядь, несколько унций, остались на «Анубисе», ну не умник ли. Сахарница в пляс пустилась, вместе с Лапой Покатилась, чтобы в Дьявольское Месиво попасть…
— Славное утречко, — замечает Отто.
Ленитроп опять влатывается в смокинг — севший, весь сморщенный и почти сухой — и сходит с Отто на берег искать Der Springer. Судя по всему, именно Шпрингер зафрахтовал сегодняшний рейс. Ленитроп то и дело озирается, ищет «Анубис», но яхты нигде не видно. Вдалеках сгрудились портальные краны — скелеты, они правят опустошеньем, что столь внезапно постигло этот порт. Русское весеннее наступление усложнило здешнюю топографию. Белое судно может прятаться в доках за любой горой обломков. Туки-та, выходи же…
Бурю сдуло, бриз сегодня мягкий, а небо над головой лежит идеальной схемой интерференции — скумбриево-серое и голубое. Где-то роются и лязгают военные машины. Далеко и близко по-русски кричат мужчины и женщины. Отто и Ленитроп огибают их переулками, застроенными остатками фахверков, что выдвигаются на шажок с каждым этажом, дабы через века еле ощутимого падения встретиться над головой. На крылечках сидят люди в фуражках с черными козырьками, присматриваются к рукам — нет ли в них сигаретки. На маленькой площади выставили рыночные прилавки — деревянные каркасы и старая испачканная холстина, мерцающая, когда ее насквозь пролетает ветерок. Русские солдаты подпирают столбы или скамьи, болтают с девушками в дирндлах и белых гольфах — все почти недвижны, как статуи. Рыночные фуры отцеплены, языки вывалены наземь, настилы покрыты мешковиной и соломой, остатками товара. К грязевым негативам танковых гусениц принюхиваются собаки. Двое мужчин в заношенных темносиних мундирах пробираются по площади с метлой и шлангом — счищают мусор и каменную крошку соленой водой, что качается из бухты. Две маленькие девочки бегают и бегают взапуски вокруг кричаще-красного киоска, залепленного хромолитографиями Сталина. К докам крутят педали рабочие в кожаных кепках, моргают, лица утренние, а коробки с обедом болтаются на рулях. Голуби и чайки финтят в канавах, сражаясь за объедки. Мимо спешат светлые, как призраки, женщины с пустыми авоськами. Посреди улицы кварталом невидимых птиц заливается одинокое деревце.
Лиха так и говорила: на замусоренном сталью променаде, попинывает камушки, поглядывает на воду, а глаза меж тем просеивают пляж, не выглянут ли где случайно часики или золотая оправа, поджидает, кто бы ни появился, — Наш Человек. Лет 50, глаза тусклые и нейтрально-окрашенные, волосы на висках густы и зачесаны назад.
Ленитроп светит пластикового коня. Der Springer улыбается и кланяется.
— Герхардт фон Гёлль к вашим услугам. — Они жмут друг другу руки, хотя Ленитропу ладонь неприятным манером покалывает.
Чайки кричат, на штранде плющатся волны.
— Э-э, — грит Ленитроп, — меня иногда слух подводит, вам придется… вы сказали Герхардт фон как? — Скумбрийное небо уже похоже не так на муар, как на шахматную доску. — Кажется, у нас есть общий знакомый. — Ая, Маргерита Эрдман. Вчера вечером ее видал. Да-с…
— Она числится в мертвых. — Он берет Ленитропа под руку, и все они идут прогуливаться по променаду.
— Н-ну, вы числитесь в кинорежиссерах.
— То же самое, — подкуривая всем американские сигареты. — Те же проблемы контроля. Только интенсивнее. Бывает музыкальный слух, для коего неблагозвучность — высшая форма созвучия. Слышали про Антона Веберна? Очень грустно.
— Это была ошибка. Он невиновен.
— Ха. Еще как невиновен. Но ошибки — часть схемы, все на своем месте. Видно же, как все на месте, ja? различаешь схемы, приспосабливаешься к ритмам, настает день — и та больше не актер, но свободен, встал по другую сторону камеры. Без всяких драматических вызовов в дирекцию — просто однажды просыпаешься и понимаешь, что Королева, Офицер и Король суть лишь великолепные калеки, а пешки, даже доходящие до последней горизонтали, обречены ползать в двух измерениях, и никакой Туре не вознестись и не опуститься — нет: полет был дарован лишь Скакуну!
— Точно, Шпрингер, — грит Отто.
Из сугроба порушенных гостиничных фасадов выбредает четверка русских рядовых, хохочут на весь променад, переваливают через парапет к воде, а там останавливаются и пускают блинчики, пинают волны, друг другу поют. Не слишком-то освобожденный город — Свинемюнде. Ленитроп просвещает фон Гёлля насчет Маргерита, стараясь не вдаваться в личное. Но тревога за Бьянку, должно быть, отчасти просвечивает. Фон Гёлль похлопывает его по руке, добрый дядюшка.
— Будет вам. Я бы не стал волноваться. Бьянка — умненькое дитя, а мать ее — едва ли богиня-разрушительница.
— Ну вы утешили, Шпрингер.
По пляжу шелестит Балтика, беспокойная, вермахтово-серая. Фон Гёлль приподымает невидимую тирольку перед старушками в черном, что парами вышли погреться на солнышке. Отто гоняет чаек, тянет руки, словно душитель в немом кино, но мимо птицы вечно промахивается. Вскоре к ним присоединяется попутчик: бугорчатый нос, сутулые плечи, недельные рыжеседые баки и мешковатая кожаная шинель, но без штанов. Его зовут Нэрриш — тот же Клаус Нэрриш, спец по аэродинамике, которого Хорст Ахтфаден сдал шварцкоммандос, он самый. За шею он несет неощипанную дохлую индейку. Пока они прокладывают путь среди больших и малых глыб Свинемюнде и весенней битвы за него, из руин показываются горожане, постепенно прибиваются к сухопутному флангу фон Гёлля и с этой мертвой птицы не сводят глаз. Шпрингер сует руку под белый пиджак, вынимает американский армейский.45-й и эдак неназойливо демонстрирует проверку действия. Адепты быстренько редеют наполовину.
— Сегодня они голоднее, — замечает Нэрриш.
— Истинная правда, — подтверждает Шпрингер, — но сегодня их и меньше.
— Ничего себе, — взбредает на ум Ленитропу, — паскудство какое вы говорите.
Шпрингер жмет плечами:
— Будьте сострадательны. Но не фантазируйте на их счет. Презирайте меня, облагораживайте их, но помните — мы определяем друг друга. Как элита, так и недоходяги — все мы движемся сквозь космический замысел тьмы и света, и, со всем должным смиреньем, я — из тех немногих, кто способен постичь его in toto[299]. Следовательно, молодой человек, прикидывайте честно, на чьей стороне вам желательно оказаться. Пока они страдают в вековечных тенях, тут… всегда —
СВЕТЛЫЕ ДНИ (ФОКС ТРОТ)
…светлые дни для черного рын-ка
Сияют, как желтый-металл!
От юж-ных морей до небес, ных, Балтик
Деньги — моторчик и главный болтик,
Светят маячком, ценники торчком
В каждом декольте Бог да-ал —
В зеленой или а-лой, всякой шлюхе ша-лой
Замысел Творца немал…
И-и солнечный Денек-на черном-черном ры(и)нке
Сияет, как желтый мета-аалл!
Вступают Нэрриш и Отто, песня поется на три голоса, а праздные и голодные свинемюндцы глядят на них белолице, будто терпеливый домашний скот. Однако тела их лишь подразумеваются: проволочные вешалки для довоенных костюмов и платьев, слишком древние, слишком вылощенные грязью, ходом лет.
Уйдя с променада, они останавливаются на перекрестке, через который марширует подразделение русской пехоты и кавалеристов.
— Ух понаехали, — отмечает Отто. — А где цирк?
— Дальше по берегу, детка, — грит Нэрриш.
— А что по берегу дальше, — интересуется Ленитроп.
— Осторожней, — предупреждает Нэрриш, — он шпион.
— Не зовите меня «деткой», — огрызается Отто.
— Хер там шпион, — грит Ленитроп.
— С ним все нормально, — Шпрингер похлопывает всех по плечам, он у нас Герр Гемютлих, — про него уже давно разговоры ходят. Он даже не вооружен. — Ленитропу: — Можете поехать с нами дальше по берегу. Вам, наверное, будет интересно. — Но Ленитроп не тупица. Подмечает, как странно теперь поглядывают на него все, включая Шпрингера.
В груз, отправляемый дальше вдоль берега, входят шестерка хористок в перышках и блестках под старыми драповыми пальто, чтоб не занимали места в чемоданах, аккомпанирующий оркестрик на разных стадиях алкогольного ступора, многомного ящиков водки и труппа гастролирующих шимпанзе. Навигацки-пиратская матушка Отто загнала одного шимпа в рубку, где они пустились во все тяжкие: фрау фирменно ругается, обезьяна то и дело пытается отхлестать ее по мордасам вялой банановой шкуркой. Импресарио-язвенник Г. М. Б. Хафтунг старается привлечь внимание Отто. Импресарио знаменит способностью взывать не к тому, к кому надо.
— Там же Вольфганг! Он ее убьет! — Вольфганг — его самый ценный шимпанзюк, слегка неуравновешен, сносно изображает Гитлера, но объем внимания у него — м-да.
— Ну, — неопределенно, — с Матушкой нужно поосторожней.
В обрамлении ромбовидной таблетки люка гораздо лучше видно, сколь обширно эта старуха повидала свет: она гнется к самому этому Вольфгангу, мурлычет, широченная улыбка — зубастей не бывает, курлычет ему:
— Deine Mutte r…[300]
— Скажи-ка, она же никогда раньше этих тварей не видела, — Ленитроп оборачивается к Отто и застает юношу врасплох — физиономия, скажем так, дружелюбного смертоубийцы, — правда?..
— Ах, просто фантастика. Она инстинктивно знает — как именно оскорбить кого угодно. Без разницы, животное, растение — однажды я видел, как она оскорбила камень.
— Да брось…
— Честно! Ja. Огромнейший кууус фелзитовой породы — в прошлом году у датского побережья, так она критиковала его, — совсем уже на грани такого безрадостного смеха, коего все мы сторонимся, — его кристаллическую структуру , двадцать минут. Невероятно.
Хористки уже раскурочили ящик с водкой. Приглаживая волосы, что растут на макушке лишь в память о былом, Хафтунг несется на них наорать. Мальчики и девочки всех возрастов, обтёрханные и худосочные, тащатся по сходням, грузят. Под светлым небом на рангоуте и антеннах качаются шимпанзе, над ними скользят и пялятся чайки. Подымается ветер, скоро там и сям в гавани замелькают барашки. У каждой детки — тюк или ящик, все разных форм, цветов и размеров. Шпрингер стоит рядом, агатовые глаза экипированы пенсне, проверяет по реестру у себя в книжице зеленого сафьяна, улитки в чесночном соусе, один гросс… три ящика коньяка… теннисные мячи, две дюжины… одна «Виктрола»… фильм, «Счастливчик Пьер впадает в неистовство», три яуфа… бинокли, шестьдесят… часы наручные… и. s. w., крыжик на каждого ребенка.
Наконец все уложено в трюма, шимпы засыпают, музыканты просыпаются, хористки окружают Хафтунга и всячески его обзывают, щиплют за щеки. Отто пробирается вдоль борта, вытягивая швартовы, которые с берега отдают дети. Когда скинут последний, и огон его, застыв в полете, обрамляет слезою пейзаж выпотрошенного Свинемюнде, фрау Гнабх, ногами почуяв освобожденье от суши, берет с места в обычной своей манере, едва не потеряв одного шимпанзюка за кормовым подзором, а полдюжины красоток Хафтунга отправив кувыркаться приятным взору клубком ног, попок и грудей.
Встречные течения тянут суденышко, пока оно выходит из расширяющейся воронки Свине к морю. Не доходя до волнорезов, где море пенится в брешах от весенней подводной бомбардировки берегись, фрау Гнабх, не меняя выражения лица, закладывает штурвал, резко меняя галс, и полным ходом кидается встречным курсом прямо на паром из Сассница фъють отруливает в последний миг, гогоча над пассажирами, что отпрянули от борта, пялятся ей вслед.
— Матушка, прошу тебя, — Молчун Отто жалобно в иллюминатор рубки. В ответ добрая женщина пускается реветь кровожадную
МАТРОССКУЮ ПЕСНЮ
Я — атаманша Балтийских морей, никто не ебет мне мозги,
А те, кто пробовал, ныне — на дне, голее, чем кости трески.
И вестовые мальки в черепах снуют и поют при этом:
«Не путайся с Юшкою Гнабх и ее весьма забубенным гешефтом!»
Ведь я протараню дредноут и шлюп, сплюнув, я потоплю.
В ад сотни душ одним махом отправить — вот чего я люблю.
Молился целый голландский клипер, ведомый летучим шефом:
«Не дай Бог сойтись с Юшкой Гнабх и ее весьма забубенным гешефтом!»
Допев сие, она крепче стискивает штурвал и поддает ходу. Теперь они скачут прямо к борту полузатонувшего торговца: черное вогнутое железо испятнано суриком, всякая заклепка в корке ржавой соли, всякая изрытая оспой пластина все ближе, наваливается… Женщина явно неуравновешенна. Ленитроп зажмуривается и цепляется за хористку. Из рубки улюлюканье — суденышко круто закладывает на левый борт, промахнувшись мимо столкновения, может, на пару-тройку слоев краски. Отто, которого застало врасплох в грезах о смерти, безудержно шатается, направляясь прямиком за борт.
— У нее такое чувство юмора, — отмечает он, минуя Ленитропа. Тот хватает его за свитер, а девушка хватает Ленитропа за фалды смокинга. — Как пустится во что-нибудь чуток незаконное, — минуту спустя Отто уже отдышался, — так увидите, что будет. Даже не знаю, что с нею делать.
— Бедняжечка, — улыбается девушка.
— Ой, — грит Отто.
Ленитроп оставляет их — всегда приятно видеть, как сходятся молодые люди, — и направляется к фон Гёллю и Нэрришу на кормовом подзоре. Фрау Гнабх порывисто сменила курс на норд-вест. И теперь они идут вдоль берега по исчерченной белым и пахнущей солью Балтике.
— Ну что. Так мы куда направляемся, парни? — хочет знать жовиальный Ленитроп.
Нэрриш уставился.
— Вот это — остров Узедом, — нежно поясняет фон Гёлль. — С одной стороны граничит с Балтийским морем. Кроме того, его ограничивают две реки. Названия их — Свине и Пене. Мы только что были на реке Свине. Мы были в Свинемюнде. Название «Свинемюнде» означает «устье реки Свине».
— Ладно, ладно.
— Мы направляемся вокруг острова Узедом к тому месту, что располагается в устье реки Пене.
— Погодите-ка, это, значит, будет называться… постойте… Пенемюнде, правильно?
— Очень хорошо.
— И? — Повисает пауза. — О. О, то самое Пенемюнде.
Нэрриш, как выясняется, раньше там работал. Склонен отчасти кручиниться при мысли, что сейчас Пенемюнде оккупировали русские.
— Там размещалось производство жидкого кислорода, на которое я и сам глаз положил, — Шпрингер тоже не очень доволен, — я хотел основать сеть — мы еще только подбираемся к тому, что в Фолькенроде, в прежнем «Институте Геринга».
— Под Нордхаузеном тоже куча этих ЖК-генераторов, — это Ленитроп старается принести пользу.
— Спасибо. Но там тоже русские, как вы помните. В том-то и загвоздка — если бы все это не было так противно Природе, я бы сказал, что они не ведают, чего хотят. Дороги на Восток днем и ночью запружены русскими грузовиками, набитыми матчастью. Трофеи всевозможны. Но пока никакой ясной схемы, кроме как свинчивай-и-пакуй-домой.
— Черти червивые, — Ленитроп давит умняка, — вы как думаете, они уже нашли этот «S-Gerät», а, мистер фон Гёлль?
— А, это мило, — сияет Скакун.
— Он из ОСС, — стонет Нэрриш, — говорю вам, его надо чпокнуть.
— «S-Gerät» нынче по £ 10000, половину вперед. Интересует?
— He-а. Но в Нордхаузене я слыхал, что он у вас уже есть.
— Неверно.
— Герхардт…
— Он чист, Клаус. — Такой взгляд Ленитропу уже доставался — от торговцев машинами, которые сигнализировали своим партнерам: у нас тут натуральный идиот, Леонард, не спугни его, пожалуйста, а ? — Мы нарочно запустили эту дезу в Штеттине. Хотелось посмотреть, как отреагирует полковник Чичерин.
— Блядь. Опять этот? Он отреагирует, будьте надежны.
— Вот мы и едем в Пенемюнде это выяснить.
— Ох батюшки. — Ленитроп рассказывает об их стычке в Потсдаме, и что Лиха считала, будто Чичерина Ракетное железо волнует гораздо меньше, нежели плетение комплота против этого оберега Энциана. Если спекулянтам и интересно, виду они не подают.
Беседа смещается на эдакую вялую конспективную похвальбу знакомствами, в которой так любила на исходе дня плавать Ленитропова мама Наллина: Хелен Трент, Стелла Даллас, закулисная жена Мэри Нобль…
— Чичерин — непростой человек. Он как будто… считает Энциана… другой частью себя — черным вариантом того, что у Чичерина же внутри. И ему нужно это… ликвидировать.
НЭРРИШ: Вы считаете, может быть… какая-то политическая причина?
ФОН ГЁЛЛЬ (качая головой): Я даже не знаю, Клаус. С того происшествия в Средней Азии…
НЭРРИШ: Вы имеете в виду…
ФОН ГЁЛЛЬ: Да… Киргизский Свет. Знаете, а смешно — он никогда не хотел считаться империалистом…
НЭРРИШ: Никто из них не хочет. Но эта девушка…
ФОН ГЁЛЛЬ: Малютка Лиха Леттем. Которая думает, что она ведьма.
НЭРРИШ: Но вы и впрямь полагаете, будто она намерена осуществить этот… этот свой план, найти Чичерина?
ФОН ГЁЛЛЬ: Я полагаю… намерены… Они…
НЭРРИШ: Но, Герхардт, она же влюблена в него…
ФОН ГЁЛЛЬ: А он за ней не ухаживал, правда?
НЭРРИШ: Не может быть, что вы намекаете на…
— Слушайте, — лепечет Ленитроп, — что вообще за чертовню вы несете, ребята?
— Паранойя, — укоризненно рявкает Шпрингер (как рявкает публика, если ее оторвать от любимой игры). — Вам не понять.
— Прошу прощенья, мне надо сблевнуть, — классика красного словца среди двоечников из школ шарма, вроде нашего Любезного Ленитропа, и на суше — довольно передовая метода, но только не тут, где Балтика исключает всякую невозможность морской болезни. Шимпы занимаются своим блёвом, сгрудившись под брезентом. Ленитроп вливается в горстку жалких музыкантов и хористок у лееров. Его обучают тонкостям: как не травить против ветра и соразмерять выбросы с тем, когда судно качнет бортом к морю, — фрау Гнабх изъявила надежду, что корабль ей никто не заблюет, с той остекленелой улыбочкой, что возникает у доктора Мабузе, особенно в удачный денек. Фрау теперь слышно из рубки — она ревет свою матросскую песню. — Öööööö, — изрекает Ленитроп за борт.
И вот так их весьма забубенный гешефт куролесит себе вдоль побережья Узедома под дымчатым летним небосводом. На берегу парой мягких ступеней вздымаются зеленые холмы: выше — кряж, густо поросший сосняком и дубравами. Курортные городишки с белыми пляжами и покинутыми причалами разворачиваются по траверзу ревматически медленно. То и дело виднеются вроде бы военные посудины, вероятно — русские патрульные торпедные катера, мертво лежат на воде. Никто не бросит вызов фрау. Солнце то спрячется, то выглянет, и палубы на жесткий миг вспыхивают желтизной вокруг любой тени. Поздний час, когда все тени отброшены вдоль одного азимута, ост-норд-ост, по которому из Пенемюнде в море всегда запускались испытательные ракеты. Точное время по часам, менявшееся весь год, известно как Ракетный Полдень… и звук, что в сей миг должен заполнить собою воздух для верных, сравнится лишь с полуденной сиреной, в которую верит весь город… и кишки резонируют, отверделые каменно…