Глава XVIII. Аудиенция у Ея Величества
На другой день в 11 часов утра я стоял у железнодорожной кассы Царскосельского вокзала… Придворный мундир и треуголка обращали на меня внимание… Какой-то генерал, в папахе и казачьей форме, подошел ко мне и спросил:
«Вы, верно, к Ея Величеству?»..
«Да», – ответил я.
«Я тоже; будем ехать вместе», – сказал он, заметно волнуясь.
Я потерял его из виду, но, заняв место в вагоне, снова встретился с ним.
«Вы, верно, часто видели Императрицу, – обратился он ко мне, – скажете, как… я, знаете, в первый раз».
«Я тоже в первый раз», – ответил я.
Подле нас, в вагоне, сидел еще один штатский, со складной треуголкой в руках, тоже, очевидно, вызванный к Ея Величеству.
Он пристально всматривался в меня и затем сказал:
«Мы знакомы с Вами, князь, не узнаете?».. Я посмотрел на него, но, как ни старался вспомнить, где его видел, ничего не мог вспомнить…
«Я Белецкий, товарищ министра внутренних дел, – сказал он. – Вы 6ыли у меня, в Департаменте полиции, в бытность мою вице-директором, за кодификационными справками… Давно это было, впрочем»…
«У Вас память лучше, чем у меня, – ответил я, – теперь вспомнил… Вы тоже к Ея Величеству?»..
«Да, – ответил С.П.Белецкий, – и тоже в первый раз».
В оживленной беседе мы не заметили, как подъехали к перрону Царскосельского вокзала, где три придворных лакея, в красных ливреях, уже ожидали нас.
На площади, у подъезда Царского павильона, стояли три придворных кареты. В первую карету сел казачий генерал, во вторую – я, в третью С.П.Белецкий. В этом порядке нас и вызывали к
Императрице. Не успели мы войти в гостиную Ея Величества, как тотчас же явился придворный лакей и вызвал генерала. С.П.Белецкий и я остались в гостиной и стали осматриваться… Прелестная, светлая, почти квадратная комната была убрана с большим вкусом, но очень просто. Стены были увешаны картинами и портретами, между которыми выделялись небольшого размера портрет Государя, висевший высоко, над дверьми, ведущими в коридор, и огромный, во весь рост, портрет Императрицы, поразительного сходства и замечательной работы. В глубине комнаты стояли два рояля в таком положении, что сидевшие за роялем могли видеть друг друга, находясь один против другого. Масса маленьких столиков, диванчиков, с живописно расставленными вокруг мягкими креслами, делали комнату уютной, несмотря на ее большие размеры. Прошло не более 10 минут, как из кабинета Ея Величества вышел казачий генерал и, быстро простившись с нами, направился, в сопровождении придворного лакея, к выходу. В этот же момент вошел в гостиную другой лакей и, обращаясь ко мне, сказал: «Ея Величество просит».
Я последовал за ним по направлению к коридору. У первой двери, направо, стоял огромного роста негр, весь в белом, с белой чалмой на голове; когда я подошел к двери, он, не сходя со своего места, быстро и очень ловко открыл ее.
В глубине комнаты стояла предо мною Императрица.
Улыбка кротости, смирения и какой-то покорности судьбе отражалась на страдальческом лице Ее.
Я сделал низкий поклон и, подойдя к Ея Величеству, поцеловал протянутую мне руку.
«Я давно уже слышала о Вас и следила за вашей работой в Белгород и в Бари, и хотела познакомиться с вами… Садитесь, пожалуйста, сюда», встретила меня такими словами Императрица, указывая кресло подле Себя.
Это было сказано так просто, так естественно, как не говорила со мною ни одна из тех светских дам столичного bean-monda, с которыми мне приходилось встречаться… Я сразу почувствовал ту искренность, какая дала мне уверенность в себе и позволила говорить без той связанности, какая является, когда нет уверенности в ответной искренности собеседника. Впрочем, и с внешней стороны, Императрица не была похожа на этих дам. Ее поношенное, темно-лиловое платье было не первой свежести и не отвечало требованиям моды; длинная нитка жемчуга вокруг шеи, спускавшаяся до пояса, была единственным украшением туалета; но главное, что отличало Императрицу от дам большого света, было это отсутствие напыщенности и рисовки, чистота и непосредственность движений, отсутствие заботы о производимом впечатлении… Я видел перед собой простую, искреннюю, полную бесконечного доброжелательства, женщину, кроткую и смиренную…
«Где же эта надменность и высокомерие?» – пронеслось в моем сознании в этот момент моей первой встречи с Государыней.
«Вы были в Ставке», – сказала Императрица, однако таким тоном, который говорил, что вопрос предложен только между прочим и не является главным. И, действительно, когда я стал рассказывать о своих впечатлениях, начав прежде всего говорить о Наследнике Цесаревиче, то Императрица прервала меня, сказав:
«Да, да, Я знаю; теперь Он здоров и чувствует Себя лучше»…
Упоминание о Ставке дало иной ход мыслям, и Императрица, точно обращаясь к Самой Себе,
воскликнула с неподдельной горечью и страданием:
«Ах, эта ужасная война! сколько гибнет молодых жизней, сколько вокруг горя и страданий»…
«И тем более ужасно, что и поводов для войны нет, – ответил я, – Это война между Францией и Германией, на русской почве, задуманная Англией, которая всегда боялась нашей дружбы с немцами»…
Сказав это, я очень смутился, сознавая, что, быть может, мне не следовало, при первой встрече с Императрицей, говорить столь же откровенно, как говорят люди, давно знающие друг друга… Но тонкости дипломатических ухищрений, составляющих объемистый кодекс правил этикета, не давались мне; я говорил о том, что думал, и смутился не потому, что пожалел о своей искренности, а потому, что не был уверен, как отнесется к ней Государыня Императрица.
Ея Величество посмотрела на меня чрезвычайно добрыми глазами и затем сказала:
«Россия, ведь, всегда попадала в такие положения»…
Этот ответ мгновенно вернул мне спокойствие, и мои глаза сказали Императрице: «Как, однако, глубоко Вы понимаете милую, но глупую Россию»…
«Мы ничего не можем сделать без союзников, – продолжала Императрица, – мы связаны со всех сторон и, что ужаснее всего, не имеем мира внутри государства… Эти непонятные отношения между Церковью и государством, и в такое время, когда так нужны взаимное понимание и поддержка… Церковь и государство точно враги стоят друг против друга; линии церковной и государственной жизни разошлись в разные стороны… Теперь, более чем когда-либо, нужно думать о том, чтобы сблизить эти линии, ввести их в общее русло… Ведь у Церкви и государства общие задачи, общие цели; откуда же это разделение, эта вражда?! Что нужно сделать, как Вы думаете?.. Объясните Мне, разъясните»…
Менее всего я был подготовлен к таким сложным государственным вопросам, и они застали меня врасплох.
«Ваше Величество, – ответил я, – и вражда между Церковью и государством, и война, со всеми ее ужасами, вытекают из одного источника… Источник этот чрезвычайно глубок и коренится в недрах Библейских времен; но, разливаясь на поверхности и отравляя своим ядом всю вселенную, этот источник оставляет самые разнообразные следы, и нужно уметь не только замечать, но и различать их… Наружность их обманчива, привлекательная внешность скрывает смертельный яд. Одним из этих следов, одним из величайших обманов современности, является идея парламентаризма, враждебная идее государства, провозгласившая принцип коллективной мысли. Коллективной мысли вообще не существует… Есть вождь, и есть толпа, слепо повинующаяся своему вождю и идущая за ним. Таким вождем является Царь, Помазанник Божий, и тогда Он ведет за Собою народ по путям закона Божьего и низводит на Свой народ благодать Божию… Таким вождем может быть президент республики, который ведет народ свой по путям закона человеческого, и тогда страна раздирается всевозможными партийными раздорами, и благодать Божия отходит от народа и его вождя. Таким вождем может быть и всякий другой человек, кто, идя навстречу инстинктам народных масс, использует эти инстинкты для своих корыстных целей… Подрыв священных устоев Самодержавия начался давно, но никогда не исходил из толщи народной, а всегда от отдельных злонамеренных лиц… Манифест 17-го Октября 1905 года об учреждении Государственной Думы был вырван из рук Царя небольшой горстью этих злонамеренных лиц, запугавших правительство угрозою революции. Это был только обычный прием с целью
ограничить Самодержавные права Монарха и свести Россию с ее исторического пути на путь парламентарный.
А это последнее требовалось для объединения революционной деятельности. Народ же никогда не мечтал о представительном строе и всегда оставался верен Царю… С момента своего возникновения, Дума, прикрываясь именем народа, стала в оппозицию к Царю и Его правительству… Иначе и быть не могло, ибо в этом ее задача. Сейчас не только Церковь, но и государство в тисках Думы… Дума – очаг революции… Ее нужно разогнать, упразднить. Пока же этого не будет сделано, до тех пор никакие реформы ни в области государственной, ни, тем более, в области церковной, невозможны…
Для реформ нужны кредиты, но Дума их не отпустит»…
С чрезвычайным вниманием слушала Императрица мои слова, а, по выражению глаз Ея Величества, я видел, что повторяю только собственные мысли Государыни… И, когда я остановился, то Императрица сказала мне:
«Вот, вот, это как раз то, о чем я всегда говорю… Ах, эта Дума, какой это ужас… Но неужели же нельзя ничего сделать теперь же, сейчас… Может быть, пока война кончится, были бы возможны хотя бы частичные реформы в церковной области… Какие?.. Во время войны так трудно предпринимать что-либо крупное»…
«Такой частичной реформой было бы изъятие Церкви из ведения Думы, но и для этого потребовался бы акт Высочайшей воли Монарха, указ Самодержца. Интересы правительства и Думы противоположны… Члены Думы являются представителями не широких масс населения, а очень небольших, революционно настроенных групп, и соглашение с ними невозможно, ибо эти группы не выражают воли народной, не стремятся к благу народа, а стремятся к тем целям, какие могут быть достигнуты лишь после разрушения государственности. Но и взятие церковных дел из ведения Думы явилось бы только паллиативом… Дума не переставала бы мешать церковной работе, как мешает и сейчас, и достигнуть единства в сфере церковно-государственной работы было бы трудно… С момента учреждения Думы, законодательная деятельность России не только затормозилась, но и приостановилась… Жизнь предъявляет требования, государственный механизм работает с крайним напряжением, вырабатывает законопроекты, отвечающие самым насущным нуждам народа, а, когда эти законопроекты попадают в Думу, то там и остаются без движения, умышленно задерживаются, или же вовсе отвергаются… Каждый член Думы считает себя обязанным не только вмешиваться в специальные отрасли государственного управления, где он ничего не понимает, но и контролировать деятельность министров, точно в этом его задача… Масса времени тратится на полемику между министрами и членами Думы, на ненужные запросы, а продуктивная работа начинается лишь после роспуска Думы, когда законопроекты получают законодательную санкцию в порядке 87-ой статьи. Сейчас возможны только такие реформы, какие не связаны с испрошением кредитов у Думы и касаются вопросов внутреннего распорядка в узкой сфере церковного управления… Нужно сократить расстояние между пастырем и паствой, приблизить пастыря к народу, выработать систему определенных обязательств к Церкви, каких в Православной Церкви вовсе нет… Сейчас нет никакой связи между пастырем и прихожанами, между Церковью и этими последними… Кто хочет идти в Церковь – идет; кто не хочет идти – не идет… Кто выполняет требования религии, а кто не выполняет их; все зависит от доброй воли единиц, и не паства идет за своим пастырем, а, наоборот, пастыри плетутся за паствой. Отсюда ближайшими задачами в сфере церковного управления явились бы образование митрополичьих округов, сокращение территориальных размеров епархий и приходский устав; но конечно, такой устав должен был бы покоиться на совершенно других началах, а не на тех, какие выработаны прогрессивною общественностью и разными комиссиями»…
«Все это очень верно, что Вы говорите, – ответила Императрица… – Я во всем с Вами согласна. Это расстояние между пастырями и паствой, о котором Вы говорите, причиняет Мне такую боль… Духовенство не только не понимает церковно-государственных задач, но не понимает даже веры народной, не знает народных нужд и потребностей… Особенно архиереи… Я многих знаю; но все они какие-то странные, очень мало образованы, с большим честолюбием… Это какие-то духовные сановники; но служители Церкви не могут и не должны быть сановниками… Народ идет не за сановниками, а за праведниками… Они совершенно не умеют привязать к себе ни интеллигенцию, ни простой народ… Их влияние ни в чем не сказывается, а, между тем, русский народ так восприимчив. Я не могу видеть в этом наследия исторических причин… Раньше Церковь не была во вражде с государством; раньше иерархи помогали государству, были гораздо ближе к народу, чем теперь»…
«Дух времени был не тот, – ответил я, – а теперь вся жизнь оторвалась от своего религиозного центра, и пастыри и архипастыри становятся все менее нужными пастве, не нужным становится даже Сам Господь Бог; люди начинают устраиваться без Бога и обходиться без Него… Впрочем, уровень нравственной высоты духовенства понизился, и не только вследствие этих общих причин, но и от многих других… Материальная необеспеченность духовенства, особенно сельского, поставившая духовенство в зависимость от паствы, не могла не отразиться на этом уровне; отсутствие способов воздействия на паству, вполне неизбежное при отсутствии приходской организации и нынешнем положении пастыря, у которого, кроме силы личного нравственного влияния нет другого орудия, чтобы управлять паствой… В этом отношении католическая церковь имеет значительно большие преимущества. Там положение ксендза совсем другое, и не он зависит от паствы, а, часто, паства зависит от него и духовно, и материально… Там, ведь, большинство – лица с высшим образованием; у нас же образовательный стаж духовенства крайне низкий… Несомненно также, что и указ Императора Павла об орденах отразился на общем уровне духовенства… Правда, этот указ был меньшим злом, допущенным во избежание большего; однако, все же, его влияние было отрицательным и создало именно то сословие духовных сановников, о котором Ваше Величество говорили»…
Здесь Императрица меня прервала и чрезвычайно оживленно сказала мне: «Я как раз теперь читаю переписку Императора Павла с митрополитом Платоном по вопросу об орденах духовенству, вызвавшую, потом, этот самый указ, о котором Вы говорите… Как глубоко был прав митрополит, и как ошибался Император Павел… Конечно, этот указ нужно отменить… Духовный сан так высок, что, сам по себе, является самым высоким отличием и небесною наградою для каждого верующего христианина, и земные отличия только унижают его… Однако же, нравственная высота вытекает из другого источника и с внешностью не соприкасается… Сельское духовенство находится в неизмеримо худшем положении, чем городское, однако ближе к Богу. Архипастыри вполне обеспечены, а между тем среди них так мало истинных пастырей… А Синод! – воскликнула Императрица с горечью. – Знаете ли Вы дело по вопросу о прославлении Святителя Иоанна Тобольского?»..
«Я слышал о нем, но подробностей не знаю», – ответил я.
«Я расскажу Вам», – сказала Императрица.
Народ обратился к епископу Варнаве с просьбой возбудить в Синоде ходатайство о прославлении Святителя Иоанна. Синод заслушал в заседании это ходатайство и отказал в просьбе, признав такое ходатайство «неблаговременным»… Что значит это слово, этот странный мотив… Разве можно признавать веру благовременной, или неблаговременной… Вера всегда благовременна… И знаете ли, чем мотивировал Синод эту неблаговременность… Тем, что не кончилась еще война… Но ведь это свидетельствует уже о полном незнакомстве с
психологией народа, с природою его религиозных верований. Подъем религиозного чувства наблюдается именно в моменты народных бедствий, горя и страданий, и нельзя же подавлять его. Изнемогая под бременем испытаний, народ доверчиво протягивает свои руки к своему местночтимому святому, просит его помощи, надеется, что Господь, по молитве его, прекратит ужасы войны; а Синод говорит: «подождите, пока кончится война; а теперь еще нельзя называть вашего местно чтимого праведника святым и нельзя ему молиться». А после войны этот праведник сделается святым, и тогда будет можно?!.
Что же это такое?! Ведь это уже соблазн!.. Епископ Варнава, сам вышедший из народа, это понимает… Он знает народную веру и умеет говорить с народом: народ идет за ним и верит ему… Конечно, епископ Варнава не удовлетворился таким ответом Синода и повторил свое ходатайство, после чего Синод предписал комиссии произвести обычное обследование чудес, совершавшихся у гроба Святителя Иоанна Тобольского… Но от этого получился еще больший соблазн… Синод признал число обследованных случаев благодатной помощи Божией, по молитвам Угодника, недостаточным и предписал дополнить число новыми данными… Скажите, – все более оживляясь, спросила Императрица, – разве допустимы такие приемы?! Разве можно измерять святость – арифметикой?!».
Я невольно улыбнулся… Беседа вошла уже в то русло, где обе стороны чувствовали себя непринужденно… Я восхищался Императрицей и проникался все более горячим чувством к Ней…
Государыня, между тем, продолжала:
«Я не понимаю этих людей… Они враждебны к епископу Варнаве, называют его огородником… Но это и хорошо: народу нужны пастыри, которые бы понимали его и имели общий язык с ним… Сановники народу не нужны… Между тем наши епископы стремятся не в народ, а великокняжеские салоны и великосветские гостиные… Но салоны и гостиные – не Россия.
Россия – это наш серый, заброшенный, темный, неграмотный народ, жаждущий хорошего пастыря и хорошего учителя, но не имеющий ни того, ни другого… Вместо того, чтобы идти в толщу народную, епископы только и думают о Патриархе… Но, что же даст Патриарх, приблизит ли он пастыря к пастве, даст ли народу то, что нужно?.. Прибавится лишь число митрополитов, и больше ничего; а расстояние между пастырем и народом, между Церковью и государством, еще более увеличится… Как Вы думаете?!»
«Я тоже не связываю с патриаршеством никаких последствий, способных урегулировать общецерковные недочеты, – ответил я, – и, притом, мне кажется очень подозрительным, что за патриаршеством гонятся обе стороны, и правые, и левые, и друзья, и враги Церкви… Идея власти чужда Православию… Наша Церковь была сильна не тогда, когда стремилась к господству над государством, а когда возвышалась над ним своим смирением и чистотою. Идея патриаршества не имеет и канонической почвы. Главою Церкви был ее Создатель, Господь Иисус Христос… Однако, после Своего вознесения на небо, Господь не передал главенства над Церковью ни одному из Апостолов, а послал вместо Себя Духа Святаго и этим, как бы, предопределил соборное начало управления церковью на земле, под Своим главенством. Эта точка зрения усвоена и «Книгою Правил», т.е. собранием постановлений Апостольских и Вселенских Соборов, установивших принцип равенства власти епископов. Отсюда вытекает и требование о созыве, два раза в год, поместных соборов, которые объединяли бы деятельность епископов. Идея же Синода, под председательством Патриарха, так же далека от канонической почвы, как и организация Синода в его нынешнем виде… Учреждение митрополичьих округов, поместные соборы епископов, без участия мирян, под председательством митрополита того или иного округа, два раза в год, в указанные «Книгою
Правил» сроки, затем всероссийские соборы митрополитов, в случае надобности, – несомненно вернули бы Церкви ее каноническое устройство… При этом нынешний Синод неизбежно бы остался, но видоизменил бы только свои функции и занял бы в отношении к Церкви такое же положение, какое Государственная Канцелярия занимает в отношении государства… Область непосредственно церковная, распределенная между поместными и всероссийскими соборами, отошла бы от него, а область церковно-государственная не только бы осталась, но, в некотором отношении, даже расширилась бы… Так, совершенно необходимо было бы учредить при Синоде самостоятельный Кодификационный Отдел и создать писаное законодательство… Теперь его вовсе нет, и этот пробел даст Думе повод для всевозможных нападок и обвинений… Детали, конечно, выработала бы сама жизнь; но мне думается, что вне намечаемого пути нет другого для согласования церковного устройства с каноническими требованиями… Если же Церковь сойдет с указанного пути и объединится в лице единоличной власти патриарха, то поставит себя в очень рискованное положение перед своими врагами, ибо справиться с одним патриархом будет легче, чем с собором епископов… Отсюда могут произойти расколы и разделения, и нестроения внутри церковной ограды»… С неослабевающим вниманием слушала меня Императрица и, когда я кончил, неожиданно спросила меня:
«Скажите Мне, отчего Вы не служите в Синоде? Я вижу, что Вы близко знаете церковные дела и так ясно понимаете, что нужно»…
Я не хотел излагать Ея Величеству подробности своих служебных мытарств и кратко ответил:
«Раньше я делал многие попытки поступить на службу в Синод и обращался к каждому Обер-Прокурору; но все мои попытки оканчивались неудачно… Тогда, оставаясь в Государственной Канцелярии, я занялся изданием книг о Святителе Иоасафе… Сейчас я состою в должности помощника Статс-Секретаря Государственного Совета и не стремлюсь уже более в Синод, тем более, что Государственный Секретарь С.Е.Крыжановский, признавая всю важность церковного законодательства, возложил на меня труд составления сборника церковных законов, и этой работой я сейчас занят»…
«Нет, нет, – возразила Императрица, – Вы должны служить в Синоде, и это будет. Нельзя отдаваться служению Церкви между делом, урывками. Вы это дело знаете и должны посвятить себя специальной службе в Синоде. Волжин, кажется, хороший человек. Вы его знаете?» – спросила меня Императрица.
«Да, Ваше Величество, он верующий и мне очень нравится, хотя встречался я с ним только несколько раз и мало его знаю», – ответил я.
«Я хотела бы еще раз видеть Вас, – сказала Императрица, – так много бы нужно было еще сказать Вам и посоветоваться; так много дела, а везде все так запущено, так мало дружной работы, все работают врозь и смотрят в разные стороны… Мне нужно еще поговорить с Вами», – сказала Императрица в заключение, любезно протягивая мне руку и стараясь улыбнуться…
И улыбка этой святой женщины превратилась в гримасу… Бедная, Она отвыкла от радостей: Ей так редко приходилось улыбаться…
Бесконечно тронутый лаской и вниманием Императрицы, я поцеловал протянутую руку и откланялся Ея Величеству.
Дорого, бесконечно дорого было для меня это внимание, эта чарующая простота, эта нежная приветливость, такая чистая, такая искренняя; но еще дороже было то доверие, каким наградила меня Императрица, и какое я увез с собою, с готовностью оправдать его ценою
какой угодно жертвы…
Выходя из кабинета Ея Величества, я был похож на того, кто только что блестяще выдержал трудный экзамен… Я чувствовал, что духовно сроднился с Императрицей, что Ее мысли – мои мысли; я глубоко понимал Ее психологию и Ее точки зрения и вытекавшие из них взгляды и искренно разделял их. Однако, я не был уверен в том, какое впечатление вынесла Императрица из беседы со мною. Мне казалось, что многое было сказано, но еще больше оставалось недосказанным; что, хотя роль Думы и была отмечена верно, но что нужно было развить свои мысли настолько, чтобы установить взгляд на не как на тормоз для каких-либо начинаний, а, наоборот, как на толчок к этим начинаниям. Мне казалось, что интересы Думы настолько резко расходятся с государственными интересами, что война никогда не кончится, доколе деятельность Думы и ее многоразличных разветвлений, в образе всевозможных комитетов, обществ и союзов, не будет в корне пресечена, что вся деятельность Думы только опирается на войну, как на явление, оправдывающее ее преступные замыслы. При этих условиях, откладывать ликвидацию Думы до окончания войны казалось мне равносильным закреплению ее позиций, коими она завладела, передав прогрессивной общественности узурпированные ею функции государственной власти…
В гостиной ожидал меня С.П.Белецкий… На нем лица не было… Он страдал от нетерпения и думал, что о нем забыли… Аудиенция длилась полтора часа, если не больше… Увидав меня, С.П.Белецкий быстро вскочил и, следуя за вызвавшим его лакеем, успел на ходу сказать мне:
«Пожалуйста, подождите меня; будем вместе завтракать»…
Я кивнул головой в знак согласия и остался в гостиной, стараясь привести в систему все сказанное мною Ея Величеству… Мысли бродили на поверхности, и я не мог угнаться за ними…
Вдруг дверь кабинета неожиданно раскрылась, и в гостинной появился С.П.Белецкий…
«Видите ли, я не заставил Вас ждать так долго, как Вы меня», – сказал он, улыбаясь…
«Отчего же так скоро? – удивился я, – о чем же Вы говорили?».. «О Вас», – ответил С.П.Белецкий.
Я засмеялся и подумал, что верно он выдержал экзамен менее удачно, чем я.
Но Белецкий совершенно серьезно сказал мне:
«Нет, князь, я Вас уверяю, что Императрица говорила со мною только о Вас: Вы произвели огромное впечатление на Ея Величество; Вам предстоит широкое государственное поприще», – скороговоркою, ему свойственной, мягким, бархатным голосом проговорил С.П.Белецкий.
Мы вышли из дворца. У подъезда стояли две придворные кареты, какие должны были отвезти нас в большой Екатерининский дворец завтракать…
«За завтраком все расскажу Вам», – сказал С.П.Белецкий, садясь в карету. Через несколько минут мы входили в одну из прелестных комнат Екатерининского дворца, посреди которой стоял небольшой квадратный стол, покрытый белоснежной скатертью, накрытый на две персоны… Придворные лакеи ждали нас, выражая знаки почтительной предупредительности.
Видите ли князь, – начал Белецкий, садясь за стол, – новый Обер-Прокурор Синода, Волжин, плохо справляется со своей задачей… Выбор оказался неудачным… Но человек он недурной…
Ему, вот, и подыскивают помощника, человека не только знающего самое дело, но и личный состав иерархов…
Вы в полной мере удовлетворяете этим требованиям… Вы человек, кроме того, молодой, и разъезды, в случае надобности, Вас не утомили бы. На Вашу кандидатуру уже указывали некоторые члены государственного Совета, и Ея Величество имела Вас в виду и желала лично познакомиться с Вами. Сегодня же Вы произвели такое исключительно благоприятное впечатление на Императрицу, что Государыня решила остановиться на Вас и совершенно определенно мне об этом сказала… Скажу Вам, что Ея Величество осталась в восторге от беседы с Вами и сказала, что Вы точно знали и все Ее мысли и повторяли их, и что Она во всем была с Вами согласна.
Разумеется, я дал о вас самый блестящий отзыв», – закончил Белецкий.
«В кредит, – ответил я, – ибо я даже не узнал вас: так мало мы знали друг друга»…
С.П.Белецкий улыбнулся и сказал:
«Нет, совершенно искренно… Вы гораздо больше известны в церковных кругах, чем Волжин… Если бы Императрица знала бы Вас раньше, то Волжина никогда бы не назначили Обер-Прокурором. Ваша кандидатура выдвигалась гораздо раньше, чем его… Вы, верно, даже не знали об этом?»..
«В первый раз слышу», – ответил я с удивлением.
«О ней стали говорить уже тогда, когда вы издали свои книги о Святителе Иоасафе… Да, кажется, и в Государственной Канцелярии Вы занимаетесь какой-то специальной церковной работой, я слышал… По крайней мере, в междуведомственных комиссиях по церковным делам Вы всегда были представителем Государственной Канцелярии, мне говорили»…
«Да, но, все же, каким образом я могу рассчитывать на министерский пост, или на пост товарища министра, состоя лишь в 5-м классе должности, будучи помощником Статс-Секретаря»…
«Отчего же, какая же разница между директором департамента О6щих Дел Министерства Внутренних Дел и помощником Статс-Секретаря?» – сказал С.П.Белецкий.
«Да, но А.Н.Волжин, кажется, тайный советник, гофмейстер, значительно старше меня»…
«Все это пустяки, – ответил С.Белецкий, – и не имеет значения… А сейчас и тем больше… Теперь, при общем шатании и неустойчивости во взглядах, когда честное служение монархической идее объясняется неизменными мотивами личного свойства, самое ценное качество – это преданность Монарху, и с этой стороны мы все хорошо Вас знаем; а чин или служебное положение ничего не значат. Церковное дело Вы знаете, личный состав иерархов Вам также известен, и Вы, во всяком случае, имеете значительно большие преимущества, чем Волжин»…
«Но я так мало знаю А.Н.Волжина, а он меня еще меньше… Захочет ли он взять меня в свои сотрудники… Говорят, что он очень мнителен и неискренен, подозрителен и везде видит интриги… Я лично не могу об этом судить, но отзывы о нем очень разнообразны, и меня уже много раз предостерегали от него… Если же он и действительно мало сведущ, тогда, конечно, он возьмет в помощники того, кто, по общему мнению, возможно и ошибочному, знает больше Него… Это, ведь, общий принцип людей ограниченных… а потом, все же, класс должности
явится, мне кажется, препятствием и в том случае, если бы не было других»…
«Сегодня Вы в 5-ом классе, а завтра будете в 4-м… Это зависит от вас», – ответил Белецкий.
«Как?» – удивился я.
«Переходите в мое ведомство… В Главном Управлении по делам печати, как раз имеется вакансия… 4-й класс должности и 10000 рублей жалованья»…
«С удовольствием, но только при одном условии: если должность эта совместима с моею, ибо с Государственной Канцелярией я, по многим причинам, не хотел бы расставаться… Нельзя ли без жалованья, сверх штата?» – спросил я.
«Это еще проще. Если вы согласны, то я сегодня же переговорю с министром, а через несколько дней мы и представим Вас, и Вы, в качестве члена Главного Управления по делам печати, очень пригодитесь Судейкину», – сказал Белецкий.
Судейкин был одним из друзей детства моего родственника А.С-ко, и меня интересовало знакомство с ним и совместное сотрудничество по вопросам, в области которых печать имела такое исключительное значение.
«Охотно, только сверх штата, с оставлением помощником Статс-Секретаря Государственного Совета», – ответил я.
«Очень рад, – сказал Белецкий… – Может быть, в случае надобности, и Вы, когда-нибудь, мне поможете в чем-нибудь», – добавил он, как бы мимоходом…
Сердечно простившись, мы уехали в разные стороны. С.П.Белецкий – на вокзал, торопясь в Петербург, я же к сестре, жившей в Царском Селе.
Глава XIX. Правда
Такова правда, впоследствии так преступно взращенная, создавшая легенды о посредничестве Распутина в дальнейших событиях, приведших к моему назначению Товарищем Обер-Прокурора Св. Синода.
Странно не то, что такие легенды сопровождали каждое назначение – такова уже была тактика революционеров – а странным был тот массовый гипноз, благодаря которому этим легендам верили даже те люди, которые должны были бороться с ними и пресекать вздорные слухи, рассчитанные на специальные цели унизить престиж династии и подорвать доверие к верным слугам Царя и России. И этот гипноз был до того велик, что никакие опровержения клеветы и гнусной лжи не достигли бы цели. Впрочем, они были и фактически невозможны, ибо печать находилась в руках врагов России и династии. И потребовались ужасы революции и моря крови, гибель России, кража частной переписки Их Величеств, для того, чтобы гипноз рассеялся, и стало возможным оценивать факты прошедшего вне связи с той окраскою, какую им придавали революционеры и их вольные и невольные пособники. Теперь и имя Распутина перестало вызывать панику, и те, кто видел в нем источник зла, создававшего угрозу самому бытию России, недоумевают, не находя среди его «ставленников» ни одного из тех роковых людей, которые опрокинули Престол Божьего Помазанника и погубили Россию.
Совершенно несомненно, что Распутин, вращавшийся в самой толще народной, не мог не слышать об именах, выплывавших на поверхность, прославляемых или осуждаемых народною
молвою, как не мог не слышать и отголосков закулисных интриг против Царя и династии, и, будучи фанатически преданным Царю, естественно делился с Государем и Императрицею своими впечатлениями, указывая на людей, преданность которых Царю не вызывала сомнений.
Но ведь это делал не только один Распутин, но и все окружавшие Царя люди, выдвигавшие своих кандидатов, и опубликованная частная переписка Ея Величества к Государю Императору не дает никаких указаний на то, что рекомендации Распутина всегда и во всех случаях предпочитались рекомендациям прочих людей… Напротив, на ответственные посты назначались часто люди, не только никогда не видавшие Распутина, но и определенно враждебно к нему настроенные. Нужно удивляться не тому, что Распутин рекомендовал Царю преданных Престолу людей, если даже считать такой факт бесспорным, а тому, что характеристики этого малограмотного крестьянина были часто очень меткими; но сделать отсюда вывод, что он выдвигал своих кандидатов из корыстных побуждений, или что эти последние входили с Распутиным в предварительные сделки, как утверждали в предреволюционное время те, кто делал революцию, и как, с не меньшим азартом, кричат теперь, могут только гг.Гольденвейзеры и К.
Вот, что пишет А.А.Гольденвейзер в своей статье «Последняя Царица» (Руль, Февраль 1923, N 680, 691).
«… Техника назначений, которая выработалась у нас в последние годы монархии, обозначается в письмах (Письма Императрицы Александры Федоровны к Государю Императору) с большою рельефностью. Аспирант на ту или иную должность заручался содействием Распутина; тот прямо, или через Вырубову, сообщал имя кандидата государыне; эта же последняя упорно воздействовала на Царя, пока не добивалась желательного назначения. Таким путем получили должности: Белецкий, Волжин, Хвостов, Штюрмер, Питирим, кн.Жевахов, Раев, Протопопов, Добровольский. Нужно отметить, что сама Императрица играла во всем этом механизме совершенно пассивную роль передатчицы. Она была слепым орудием в руках афериста. Сам Распутин правильно учитывал своей мужицкой смекалкой, что главное для него – сохранить свое влияние, а остальное приложится. Этим одним он и руководствовался в своих рекомендациях: он указывал только на тех людей, на которых рассчитывал, что они «не подведут». Весьма показательно для морального уровня придворных и бюрократических сфер, что не было недостатка в людях – подчас с весьма громкими именами – которые охотно шли на такого рода сделки с Распутиным. Так как Царица была совершенно в его власти, за нее он был спокоен, то заботы Распутина были направлены главным образом на то, как бы сохранить свое влияние на Царя. Для этой цели он пускает в ход испытанный прием всех царедворцев – потакание слабостям и лесть. Разгадав тщеславную натуру Царя, он берет курс на самодержавие, советует принять высшее командование, поощряет всякого рода личные выступления.
И посредством этого нехитрого, прозрачного приема ему удается сохранить свою власть, несмотря на сильнейшее противодействие не только всей общественности и Государственной Думы, но и большинства великих князей и многих достаточно верноподданных министров и генералов»…
Вот как пишется история!.. Это значит, что министерские портфели были открыты для любого проходимца. Стоило ему только заручиться расположением Распутина – а войти в доверие к малограмотному мужику, действовавшему притом, из корыстных целей, было легко – чтобы сделаться министром… Зачем же тогда понадобилось Циноркисам, Бронштейнам, Нахамкесам и пр. убивать Распутина и делать революцию, чтобы заполучить в свои руки ту власть, какую они так легко могли бы воспринять через посредство Распутина?.. Странным кажется и признание г.Гольденвейзера, что Распутин сохранил свою «власть», несмотря на сильнейшее
противодействие не только «всей общественности» и Гос. Думы, но и большинства великих князей и «многих» министров и генералов. Такое признание является, во всяком случае плюсом – а не минусом Распутина и свидетельствует как о том, что удельный вес «всей общественности» правильно расценивался даже полуграмотным мужиком, так и о том, что не все, значит, министры были его «ставленниками», коль скоро «многие» из них относились к нему не только отрицательно, но и оказывали ему «сильнейшее противодействие»…
Нет, не в Распутине было дело; а в том, что было очень и очень глубоко скрыто делателями революции и составляло их тайну, какую, однако, прозревали именно те, кого не щадила их злостная клевета, и против которых они вооружали общественное мнение всеми доступными им способами.
Сейчас еще раздаются отдаленные и глухие раскаты прежнего грома иудейского; но они становятся уже все реже, и реже, и скоро наступит момент, когда, под влиянием страха взятой на себя ответственности, вдохновители и делатели революции не только станут отрекаться от своего участия в ней, но и искать путей к примирению с той Россией, какую они считали своим врагом, и какая погибла именно потому, что таким врагом их не была и не гнала их от себя… Тогда обнаружится и закулисная игра врагов России, и будут падать одна за другой и созданные ими легенды. Сейчас мы читаем у г.Гольденвейзера: «… Все легенды и сплетни о романических отношениях Александры Федоровны с Распутиным теперь, после опубликования «Писем» (курсив наш), должны быть признаны клеветою, не имеющей и тени основания. В нераздельной преданности мужу, она поистине чувствовала себя «женою Цезаря» – выше женских слабостей и вне всяких подозрений»…
А не вспомнит ли г.Гольденвейзер, что говорилось и писалось всего 5 лет тому назад, как безжалостно поносилось имя Императрицы, как ломилась одураченная публика в кинематографы, любуясь огромными плакатами и возмутительными инсценировками этих «романических отношений», не имевших, однако, и тени основания; как забрасывались грязью те люди, которые с негодованием отвергали гнусную клевету, еще до развала России, еще до опубликования «Писем»… И кто же создавал эту клевету, и для чего это делалось?.. Такую же цену имеют и утверждения о рекомендации Распутиным министров и о сделках этих последних с ним. Если бы даже и было доказано, что Распутин действительно указывал Государю на лиц, известных своею преданностью Престолу, то делал он это во всяком случае без ведома этих лиц, а чаще всего вторил лишь отзывам Их Величеств о намечаемых кандидатах и, именно по своей мужицкой смекалке, не оспаривал этих отзывов. Правда, он писал записки министрам, ходатайствуя за тех или иных просителей; но участь этих записок была хорошо известна не только Распутину, но и всему Петербургу, и гораздо чаще такие просители лишь прикрывались именем Распутина, ибо, подобно г.Гольденвейзеру, были убеждены в низком моральном уровне придворных и бюрократических сфер и рассчитывали на магическое свойство этого имени в глазах его «ставленников», какими казались все министры. Не принимала абсолютно никакого участия в назначениях должностных лиц и А.А.Вырубова и, кроме А.Н.Хвостова, ставленника Государственной Думы, никто из министров у нее не бывал и к ее посредничеству не обращался. Гипноз был до того велик, а имена Распутина и А.А.Вырубовой были до того скомпрометированы «общественностью», что от них убегали даже те, кто знал всю подоплеку клеветы, распространяемой вокруг них. Ни Государь, ни Императрица в беседах Своих с сановниками или лицами, намечаемыми на высокие посты, никогда даже не упоминали имени Распутина… Это была Их частная сфера, в какую они посвящали только Своих интимных друзей.
Все это было хорошо известно клеветникам; но какое же значение могла иметь для них правда, если их цель заключалась именно в том, чтобы ее опорочить и добиться во что бы то ни стало
развала России?!.
Можно быть разного мнения о значении религиозной основы миросозерцания человека: находить ее несовременною, видеть в ней грубое суеверие, усматривать даже отражение патологического состояния, требующего помощи врача психиатра… Но ведь к созданию и закреплению таких точек зрения на религию и стремились враги Христа, усматривавшие в революции лишь способ ликвидации христианства. Ея Величество была не только глубоко религиозною женщиною, для которой религия была частной интимной сферою, но и мудрою Императрицею, старавшейся проводить религиозные начала в сферу государственной жизни и, потому, окружавшей Себя людьми, для которых религия была не пустым звуком…
И в этом заключалось Ее единственное преступление в глазах тех, кто в Ее лице и в лице Ее избранников видел для себя величайшую опасность.
Глава XX. У сестры
Придворная карета остановилась у подъезда сестры, и она была очень удивлена, увидев меня в полном параде. Сестра не знала об аудиенции: я не успел предуведомить ее.
Рассказав об оказанном мне Ея Величеством приеме, я добавил:
«С высоты царского трона все министры кажутся лишь маленькими чиновниками, и неудивительно, что в глазах Императрицы я могу являться кандидатом на министерский пост. До 1905 года известный уровень познаний и личные качества были достаточны… Но теперь положение резко изменилось. Теперь играют роль не знания и служебный опыт, а умение ладить с Думой; теперь прогрессивная общественность уже не ограничивается советами и наставлениями, а предъявляет уже требования бессмысленные и преступные и опирается на Думу, где меня никто не знает и где сейчас же заклюют, когда узнают… Сейчас ведь каждого монархиста называют «распутинцем», и меня очень смущает, что пожелание Императрицы перейти на службу в Синод было высказано чуть ли не в форме повеления»…
«Царь есть посредник между Богом и людьми, и что Тебе прикажет Государь, то и делай, – сказала сестра. – Трудно служить Царю; но Богу еще труднее; а святых и теперь много… Значит, дело не только в наших силах, а и в помощи Божией. Теперь служение Царю больше, чем когда-либо, стало испытанием нравственных сил; а при этих условиях разве можно оглядываться на то, кто что скажет или подумает… Кому же Ты должен служить, Богу, Царю и России, или же Думе?.. Что означают эти крики о Распутине, как не желание понравиться Думе; о том же, чтобы понравиться Богу и Царю, мало кто думает. Иди смело вперед и благодари Бога и Святителя Иоасафа, приближающих Тебя к этому святому Семейству».
«Как злы люди! Не знаю даже, чего больше, злобы или слепоты, – ответил я сестре, – чего только не говорят об Императрице, а, право, я еще не видел большей искренности, простоты, более горячей любви к России, более сознательного служения ей… Кто мне поверит, если я скажу, что и Царь, и Царица даже не похожи на наших современных аристократов, что, если бы Они не были Царями, то наше великосветское общество даже не приняло бы Их в свою среду. Они слишком хороши, слишком просты и естественны, слишком искренни, и в гостиной Императрицы нет ничего, что бы напоминало специфический запах салонов, где, под личиною светскости и «такта», кроется так много лжи, лукавства, зависти, интриг и всякого рода нечисти»…
Простившись с сестрою, я уехал в Петербург, где меня, с великим нетерпением, ожидал протоиерей А.И.Маляревский.
«Спаси Ее Господи», – беспрестанно повторял о. Александр, слушая мой рассказ.
«А на каком языке говорила с вами Императрица?» – спросил он.
«На превосходном русском языке, без малейшего даже акцента иностранки, – ответил я. – Вы знаете, как неохотно я отзывался на всякого рода приглашения светских дам и уклонялся от посещения разных салонов… Это потому, что я всегда был чужим среди знати, чувствовал эту фальшь и неискренность, какие прикрывались такою нарядною внешностью, и задыхался в этой атмосфере лжи… Как ни высоко стоял человек, а ему хотелось казаться в моих глазах еще выше, и он старался задавить меня своим величием… И вот сегодня, в первый раз, я увидел коронованную Царицу… Там – одно смирение, одна чистота, какая-то святость даже… Ни малейшего намека на высоту положения, ничего деланного, искусственного… Всегда я защищал Императрицу от нападок, не зная, чувствовал Ее… А теперь буду громко говорить всем, что, если бы слушались Императрицу, то не было бы и того, что случилось… У Нее не только большой ум, но и ум облагодатствованный»…
«Сохрани и спаси Ее, страдалицу, Матерь Божья! – сказал протоиерей А.И.Маляревский, – привел-таки Святитель Иоасаф Вас и к Царице. Поведет и дальше: только не упирайтесь… Не будут Вас смущать больше мысли о поездке в Ставку?!. Теперь и сами увидели, что ехать туда нужно было Вам, а не полковнику, и что не даром Святитель посылал Вас туда»…
Так кончился день 10 октября 1915 года.