Труд, рабочий и место работы при социализме

После известия о пуске первой Магнитогорской доменной печи в феврале 1932 года трудящимся Магнитки от имени партии и прави­тельства была отправлена телеграмма за подписью Сталина. «По­здравляю рабочих и административно-технический персонал Магни-тостроя с успешным выполнением первой части программы завода, -писал Сталин и добавлял: - Не сомневаюсь, что магнитогорцы также успешно выполнят главную часть программы 1932 года, построят еще три домны, мартен, прокат и, таким образом, с честью выполнят свой долг перед страной» [9].

Как показывает сталинская телеграмма наряду со многими други­ми документами, труд в советском понимании был не просто матери­альной необходимостью, но также и гражданским долгом. Каждый имел право на труд; никто не имел права не работать [10]. Отказ от работы, или от «общественно полезного» труда, был преступлением, и преобладающей формой наказания был принудительный труд. От осужденных требовалось не просто трудиться для возмещения «ущер­ба», который они нанесли обществу, но, в первую очередь, доказать свое право вернуться в ряды этого общества иными, «перевоспитав­шимися» личностями. Работа служила одновременно и инструментом для приведения индивида в соответствие норме, и мерилом такого со­ответствия [II].

Кроме того, каждый, кто принадлежал к социальной группе «ра­бочих», нес на своих плечах частицу той исторической ответственно­сти, которая, согласно идеологии режима, возлагалась именно на этот класс. Как известно, с точки зрения марксизма-ленинизма социальная структура общества может быть описана в классовых терминах [12]. Классовый подход, ставший основой последовательного и упрощен­ного мировоззрения и поэтому способный обеспечить готовую интер­претацию любого события и любой ситуации, объяснял и оправды­вал бесчисленные государственные решения, включая ликвидацию кулачества как класса и ссылку «кулаков» в такие места, как Магни­тогорск. Классовый подход помогал также проводить в жизнь много­численные кампании и движения - за усиление бдительности или за увеличение выпуска промышленной продукции, - которые строились на эмоциональных призывах к борьбе против классовых врагов, внут­ренних и внешних. И это позволяло простым людям стать частью ис­торического движения.

Если при «капитализме» труд мыслился как присвоение «приба­вочной стоимости» небольшой группой лиц в целях их собственной выгоды, то при социализме такая эксплуатация не существовала по . определению: «капиталистов» не было. Напротив, народ трудился на себя и, трудясь, строил лучший мир. Не все места работы имели равно «стратегическое» значение, но с помощью классового подхода произ­водительность труда отдельного шахтера или сталевара приобретала смысл в международном масштабе - как удар по капитализму и вклад в Дальнейшее строительство социализма. Другими словами, трудовые усилия каждого рабочего у станка становились страницей хроники интернациональной борьбы.

Классовый подход превратился в изощренную технику управле­ния, и советское руководство, вооруженное классовым мировоззрением, преследовало как одну из главных своих целей создание особо­го - советского - рабочего класса [13]. Хотя страна, казалось бы, пере­жила пролетарскую революцию в 1917 году, двенадцать лет спустя руководство все еще было обеспокоено недопустимой, с его точки зре­ния, малочисленностью пролетариата.Тем не менее, благодаря стре­мительно развернутой программе индустриализации, ряды пролета­риата значительно увеличились, фактически даже больше, чем перво­начально ожидали составители планов.

Всеобщая занятость была почти единственным перевыполненным показателем первого пятилетнего плана, а прирост рабочей силы стра­ны в годы второй пятилетки был даже большим [14]. Магнитогорск был тому ярким примером. К 1938 году, менее, чем десять лет спустя после прибытия первой группы поселенцев, в различных производ­ствах Магнитогорского металлургического комплекса, от доменных печей до подсобных совхозов, было занято почти двадцать тысяч че­ловек [15]. Еще несколько тысяч было занято в строительном тресте «Магнитострой», на коксохимическом комбинате и на железной до­роге [16]. На 1940 год рабочее население города насчитывало прибли­зительно 51 000 человек [17].

Эту новую рабочую силу, созданную буквально из ничего, пред­стояло обучить, и обучение в данном случае понималось специфичес­ки [18]. Для новых рабочих обучение навыкам труда стало гораздо большим, чем вопрос о замене цикличного деревенского времени и сельскохозяйственного календаря восьмичасовой сменой, пятиднев­ной рабочей неделей и пятилетним планом [19]. Стремясь создать со­ветский рабочий класс, руководство было столь же озабочено поли­тическим поведением и лояльностью рабочих. Было необходимо не только обучить новых рабочих навыкам труда, но и научить их всех правильно понимать политическую важность выполняемой работы. Пролетаризация по-советски означала овладение производственной и политической грамотностью, понимаемой как абсолютное приятие ведущей роли партии и добровольное участие в великом деле «строи­тельства социализма» [20].

В достижении этих целей особые надежды возлагались на преоб­разующую мощь заводской системы. После «социалистической рево­люции» завод больше не был местом эксплуатации и унижения, како­вым он считался при капитализме; он должен был стать дворцом тру­да, укомплектованным политически сознательными, грамотными и обученными профессиональному мастерству рабочими, преисполнен­ными гордостью за свой труд [21]. В реальной жизни большинство новых рабочих, даже те, кто затем пришел на промышленные предприятия, начинали свою трудовую деятельность в качестве строитель­ных рабочих, и именно на строительстве впервые столкнулись с про­блемой так называемого «социалистического отношения к труду» [22].

Строительство в годы пятилетки осуществлялось натисками, или «штурмами». Хотя данный стиль работы и уподоблялся «очень старому, деревенскому, задающему рабочий ритм, кличу "раз, два, взя­ли"» [23], он был окрещен новым термином: «ударный труд» [24]. Этот ударный труд, основанный на вере, что высочайшая производитель­ность труда может быть достигнута путем сочетания трудовых под­вигов и усовершенствованной организации работы, держался на низ­ком уровне механизации труда; практиковали его «сменами» и «бри­гадами». Несмотря на то что всеобщая одержимость идеей стреми­тельного повышения производительности труда иногда ассоцииро­валась с внедрением новых технологий, именно в строительстве, где ударный труд был наиболее распространен, при существовавшем тогда уровне техники главным методом «рационализации труда» стали дополнительные физические усилия [25].

Власти стремились превратить ударные бригады в массовое дви­жение (ударничество) путем различных кампаний, наиболее важная из которых - «социалистическое соревнование» - началась в 1929 году. Социалистическое соревнование приняло форму «вызова», часто пись­менного, который бросали друг другу заводы, цеха, бригады или даже отдельные рабочие. Вызовы принимали также форму встречных пла­нов или предложений достичь больших результатов за меньшее вре­мя. На практике это означало, что отдельные подвиги трудового ге­роизма и перенапряжения вынуждали практически каждого делать то же самое или подвергнуться риску осмеяния, подозрения, а в некото­рых случаях - и ареста.

Теоретически социалистическое соревнование отличалось от со­ревнования при капитализме тем, что целью здесь был не триумф по­бедителя, а поднятие всех до уровня передовика. Такие выражения, как «брать на буксир» и «шефствовать», означали подтягивание от­стающих. Задуманное как социально связующий метод повышения Производительности труда, социалистическое соревнование все чаще становилось способом отделения полных энтузиазма передовиков, Желающих достичь экстраординарных свершений в ударной работе, от более умеренных рабочих и от тех, кто вообще пытался избегать Политических излияний.

Эффективность производственных кампаний, в том числе и удар­ного труда, была усилена реформой заработной платы, проведенной в 1931 году, когда «уравниловка» была ликвидирована и заменена дифференцированной оплатой труда. Теперь заработная плата была индивидуализирована, и, кроме того, введение сдельной системы оп­латы труда дало возможность учитывать специфику каждой отрасли производства. Для рабочего устанавливалась норма выработки, пе­ревыполнение которой влекло за собой дополнительное вознаграж­дение [26]. Теоретически, по мере перевода все большего числа рабо­чих на сдельную систему оплаты, заработная плата должна была пре­вратиться в мощный рычаг повышения производительности труда. На практике руководители, и особенно мастера, чтобы удержать не­достаточную рабочую силу, с готовностью приписывали рабочим фиктивную работу, и, в любом случае, могли наградить их дополни­тельной оплатой и премиями для компенсации потери заработка, уменьшенного в результате невыполнения норм выработки [27].

Неудивительно, что на производстве вопросы расчета и распреде­ления норм выработки оказывались в эпицентре ожесточенной борь­бы, а при оценке выполнения норм и учете производительности труда применялась большая изобретательность - такая изобретательность, что, хотя большинство рабочих в Магнитогорске теоретически пере­выполняло нормы, выпуск готовой продукции постоянно оказывался ниже плановых заданий [28]. (А между тем число нормировщиков множилось) [29]. И хотя влияние политики дифференцированной за­работной платы на повышение производительности труда может быть поставлено под сомнение, ее воздействие на восприятие рабочих было очевидным. Рабочие были индивидуализированы, и их трудовой вклад можно было измерить в процентах, что позволяло проводить яркие сравнения [30].

Ударный труд в сочетании с социалистическим соревнованием стал средством дифференцирования индивидуумов, а заодно и методом политической вербовки внутри рабочего класса. Здесь его эффектив­ность возрастала благодаря продуманному использованию принци­па гласности. Имена рабочих вывешивались на постоянно обновляв­шейся Доске почета или Доске позора, окрашенных соответственно в красный и черный цвета. Рядом с фамилиями передовиков рисовали самолеты, возле фамилий отстающих - крокодилов. Выпускали лисг-ки-«молнии» со списками лучших рабочих и «лодырей», а победите­лей соцсоревнования награждали знаменами. Такие знамена, перехо­дившие из рук в руки вслед за взлетами и падениями отдельных бри­гад (иногда это могло происходить чуть ли не в течение одной сме­ны). превращали работу в некое подобие спорта [31]. Вскоре, утяже­ляя это моральное давление, в цехах были установлены постоянные Доски почета для прославления «лучших рабочих» [32].

Широкомасштабной политизации труда способствовало присут­ствие в рабочих коллективах, помимо администрации, представите­лей Друих органов. Так, каждая строительная площадка или заводс­кой цех имели свою первичную партийную организацию («ячейку»), укреплявшую влияние партии путем вовлечения в свои ряды новых членов и проведения партийных собраний [33]. Партия стремилась рас­пространить свое влияние и на беспартийные массы тружеников за­вода; для выполнения этой задачи в каждом цехе работали «агитато­ры», то есть люди, в чьи обязанности входило публичное обсуждение политических проблем и разъяснение смысла событий внутри страны и на международной арене [34].

Один из агитаторов магнитогорского стана «ЗОО», З.С.Грищенко, в течение одного только месяца 1936 года сделал двенадцать сообще­ний по отечественным и международным проблемам и провел шесть коллективных «читок» газет. Чтобы суметь провести дискуссии на должном уровне и направить их в нужное русло, Грищенко в процессе подготовки тщательно просматривал как можно больше советских газет, уделяя особое внимание речам и директивам Сталина и партий­ного руководства. Он мог также использовать материалы брошюр, выпускавшихся «в помощь агитатору» отделом агитации и пропаган­ды ЦК ВКП (б). Грищенко, как сообщалось в газете, выделял допол­нительное время для политической подготовки тех рабочих, кто ока­зался неспособным усвоить материал или по каким-либо причинам отстал в обучении [35].

Не все из двухсот четырнадцати агитаторов, работавших на ме­таллургическом комбинате в 1936 году, были столь заинтересованны­ми и добросовестными, каким казался Грищенко, и воздействие та­кой агитации было различным. На вопрос о том, почему он потерпел неудачу в агитационной работе, один организатор в коксовом цеху заметил: «Что я буду болтать?». И хмуро добавил: «А что если я напу­таю, наделаю ошибок, тогда меня обвинять будут!» [36]. Сведения о подобной неуверенности можно извлечь и из сообщений центральной прессы, где высмеивались агитаторы, посещавшие цех и прерывавшие производство ради того, чтобы произнести перед рабочими речь о недопустимости потерь рабочего времени [37].

Но агитаторы продолжали посещать цеха - их работа считалась Неотъемлемой частью развития производственного процесса, даже если Па самом деле их агитация иногда и мешала производству. Так, речь Сталина на первом Всесоюзном совещании стахановцев в ноябре 1935 года была отпечатана и распространена на Магнитогорском металлургическом комбинате; массированная кампания по ее обсуждению имела целью убедить целые цеха принять «повышенные обязательства» [38]. Типично, что подобные призывы к повышению производитель­ности труда - как, впрочем, и все дискуссии о событиях внутренней жизни страны - содержали ссылки на международную обстановку, ко­торая представлялась чем-то безмерно далеким, хотя и чрезвычайно сложным. Имевший только месячный стаж работы в качестве агита­тора на стане «500» активист Сашко сообщал, что рабочие задавали огромное количество вопросов о международных новостях, особенно после его доклада на тему об итало-абиссинской войне и советско-французском договоре 1936 года [39].

Если присутствие партийных органов на предприятии было наи­более заметным, то деятельность службы безопасности, или НКВД. была не менее важной. На Магнитогорском комплексе, как и на каж­дом советском промышленном предприятии, в учреждении или вузе, существовал так называемый особый отдел, связанный с НКВД. Осо­бые отделы, чья работа была секретной и независимой от заводской администрации, нанимали сеть осведомителей, действующих без пра­вовых или иных нормативных ограничений, и по большому счету стре­мились добиться содействия от каждого руководителя или рабочего [40]. Для работников НКВД выявление преступлений против государ­ственной безопасности служило гарантией продвижения по службе.

Профессиональные союзы также занимали видное место на пред­приятии, хотя они и не могли уже, как при капитализме, играть свою традиционную роль защитников интересов рабочих от посягательств владельцев предприятий, поскольку в пролетарском государстве соб­ственниками формально являлись сами рабочие. Взамен профсоюзы в СССР были привлечены режимом к участию в кампании борьбы за повышение производительности труда; неудивительно, что они не пользовались большим уважением среди рабочих. Советское руковод­ство было осведомлено об этой ситуации, и она вскоре изменилась [41]. Согласно исследованию Джона Скотта, в 1934-1935 годах, после того как профсоюзы реорганизовали свою работу и взяли под свое ведение широкий спектр деятельности по социальному обеспечению, отношение к ним со стороны рабочих стало иным [42].

В одном только 1937 году бюджет Магнитогорского филиала Со­юза металлургических рабочих составлял 2,7 млн. рублей плюс соци­альный фонд страхования в 8,8 млн. рублей (фонд финансировался за счет отчислений из заработной платы). В этом году из фонда социаль­ного страхования было отпущено более 3 млн. рублей на оплату от­пусков по беременности и на выплаты временно или постоянно не­трудоспособным. Фонды профсоюза использовались также для покупки коров, свиней, швейных машинок и мотоциклов для рабочих, на оплату летних лагерей для их детей и на финансирование спортивных (шубов. Профсоюзы стали играть центральную роль в жизни советс­ких рабочих [43].

Советское предприятие стало узловым пунктом взаимодействия различных организаций: партии, НКВД, профессиональных союзов, а также инспекции по охране труда и органов системы здравоохране­ния. Их многочисленные задачи варьировались - от увеличения про­изводства стали и правильной вентиляции цехов до политического образования, полицейских интриг и помощи нетрудоспособным ра­бочим или их семьям. То, что подчас эти цели противоречили друг другу, а некоторые из этих организаций конфликтовали между собой, только подчеркивало значение предприятия как места исключитель­ной важности, требующего особого внимания. Степень влияния каж­дой из этих организаций - администрации, партии, НКВД, професси­ональных союзов и технических специалистов - была различной. Часть задач, очевидно, обладала высшим приоритетом, и ничто не могло сравниться по важности с широко истолковываемыми интересами «государственной безопасности», частицы интернациональной «клас­совой борьбы».

На советском предприятии в центре внимания не был ни вопрос о собственности рабочих на средства производства, ни о рабочем конт­роле; и то и другое уже существовало, поскольку правящий режим определял себя как «государство диктатуры пролетариата». Имело значение лишь выполнение рабочими своих профессиональных обя­занностей, их отношение к своей работе и все связанные с этим по­ступки, включая проявления реальной или мнимой политической ло­яльности. По этим показателям нескончаемые кампании борьбы за повышение производительности труда или за рост политической гра­мотности (требовавшие увеличения напряженности труда каждого рабочего в отдельности) преподносились как проявление передового сознания рабочих и как отличительный признак труда в социалисти­ческом обществе. Без сомнения, ведущей кампанией такого рода было Стахановское движение, возникшее при поддержке властей вслед за трудовым подвигом донбасского шахтера Алексея Стаханова, совер­шенным в угольном забое в один из августовских дней 1935 года [44].

После стахановской «рекордной смены» были предприняты попытки добиться аналогичных прорывов в других отраслях промышленности, а затем превратить эти рекордные смены в более длительную кампанию. По всей стране 11 января 1936 года было объявлено стахановскими сутками, за которыми последовала стахановская пятидневка (с 21 по 25 января), стахановская декада, затем стахановский месяц и т.п., пока, наконец, весь 1936 год не был окрещен «стахановским годом» [45]. Некоторые стахановцы, действительно, казались одер мыми идеей рекордов: они чуть свет приходили в цех, наводили п док на своем рабочем месте и проверяли готовность оборудован' работе [46]. Тем не менее другие рабочие, как сообщалось в газе «неправильно» поняли стахановскую декаду: когда период стремит ^ , ного трудового натиска закончился, они решили, что«мы работали десять дней, теперь мы можем отдохнуть» [47].

Но отдых не входил в официальную программу. В начале 1936 года газетные заголовки объявили о вступлении в действие «новых норм для новых времен» [48]. Николай Зайцев, начальник мартеновского цеха № 2 в Магнитогорске, в своих неопубликованных записках от­метил, что, хотя стахановское движение в его цехе началось только в январе 1936 года, уже к февралю нормы выработки были повышены с 297 до 350 тонн стали за смену. Зайцев добавил, что никто не справ­лялся с новыми нормами [49]. Подобное настроение отразилось и в словах одного рабочего коксового цеха, заявившего репортеру завод­ской газеты, что «с теми нормами, которые существуют сейчас, я ра-- ботать по-стахановски не могу. Если снизят нормы, то тогда смогу объявить себя стахановцем». Другой, якобы, сказал тому же репорте­ру, «что-де, мол, зимой еще сможет работать по-стахановски, а летом на печах жарко, не вытерпит» [50].

Центром стахановского движения в Магнитогорске был обжим­ный цех (блюминг), где ради установления громких рекордов было пролито немало пота и крови [51]. «Сейчас работать на блюминге стало физически тяжело, - заметил оператор-стахановец В.П.Огородников, чьи размышления также не предназначались для печати. - Раньше лег­ко было, потому что давали 100-120 слитков и два-три часа в смене стоишь. Сейчас полных восемь часов напряженно работаешь, так что очень тяжело работать» [52]. Кроме того, усиливавшееся давление ощущало на себе и руководство блюминговым производством.

Федор Голубицкий, назначенный в 1936 году начальником обжим­ного цеха, выразил тот взгляд на трудовые отношения, который мож­но считать превалирующим для его времени: в задачи руководителя. указывал он, входит «изучать людей». Он советовал руководителю узнать ближе своих подчиненных, их нужды и настроения, найти с ними общий язык. Превыше всего, говорил он, не терять связи с мас­сами. Но Голубицкий признавал, что в периоды повышенной трудо­вой активности, связанной со стахановским движением, цеха работа­ли, «как на войне», и что его работа стала серьезным испытанием [53].

Помимо такого давления, стахановское движение породило и яв­ление, которое можно назвать рекордоманией, превратившей плавку или прокат стали в спортивное состязание. В годовщину рекордной смены Алексея Стаханова в газете «Магнитогорский рабочий» появи­лась статья под заголовком «Замечательный год», подписанная рабо­чим блюминга Дмитрием Богатыренко. Окидывая взглядом прошед­ший год, Богатыренко разделил его на этапы по количеству слитков, обжатых во время «рекордных» смен:

12 сентября 1935 г. Огородников 211

22 сентября Тищенко 214

25 сентября Богатыренко 219

9 октября Огородников 230

(?) октября Богатыренко 239

29 октября Огородников 243

11 января 1936г. Огородников 251

(тот же день, следующая смена) Черныш 264

В конце он добавил: «Вот чего может достичь энтузиазм» [54].

Такая игра в победителей, широко освещавшаяся в газетной печа­ти (где заметки часто сопровождались фотографиями), кажется, зах­ватила воображение формирующегося советского рабочего класса. В своих неопубликованных записках Огородников рассказывал: «Жена спрашивает: "Почему ты не бываешь нигде, не ходишь никуда?.. По­чему? Это заразная болезнь?" Потому, что я должен уйти рано, подго­товить все, посмотреть, что и как там. Работа на блюминге - это за­разная болезнь..., если человек заразится этой работой, ему ничего на ум не идет» [55] ...

После того как Огородников и Черныш 11 января 1936 года друг за другом установили два рекорда, они были премированы новыми мотоциклами [56]. За помощь в организации рекордных смен различ­ные награды были розданы также начальникам цеха. включая боль­шие денежные премии, иногда до 10 000 рублей. В марте 1936 года, как раз перед назначением на пост начальника обжимного цеха, Голубицкий в числе четырех магнитогорских передовиковбыл преми­рован легковым автомобилем [57].

Стахановское движение заслуживало внимания еще и потому, что оно открыло новые широкие перспективы для советских рабочих, чей Стремительный взлет был иногда поразительным. Алексеи Тищенко, который уже к семнадцати годам работал грузчиком на донбасском Руднике, приехал в Магнитогорск осенью 1933 года и сразу же стал учеником оператора мостового подъемного крана на блюминге. К маю 1935 года двадцатипятилетний Тищенко был квалифицированным ножничным оператором и в последующие месяцы вступил в соревно­вание с другими «младотурками» за обжим рекордного количества слитков стали за одну смену [58].

Обучение мастерству таких молодых рабочих, как Тищенко, обыч­но проходило под руководством кого-либо из немногих имеющихся на предприятии опытных рабочих. Старший мастер на стане «ЗОО» Михаил Зуев, рабочий-ветеран с пятидесятилетним стажем (ему был тогда 61 год), утверждал, что если в прошлом мастера скрывали сек­реты своего ремесла, то в социалистическом обществе 1936 года они добровольно передают свои знания новому поколению. Зуева, «мо­билизованного» из Мариуполя в Магнитогорск в марте 1935 года, часто привлекали к произнесению речей, обычно под названием «Все дороги нам открыты», где он повествовал молодому поколению о том, как он более тридцати лет работал «на эксплуататоров», а после Ок­тябрьской революции трудился «только для народа» [59].

Увеличение зарплаты некоторым стахановцам, основанное на пре­миальной системе, было намеренно впечатляющим. Семья Зуевых -Михаил и три сына (Федор, Василий и Арсений), наставником кото­рых был он сам, - вместе заработали за 1936 год почти 54 000 рублей, тогда как сам Михаил Зуев превзошел всех рабочих, получив за год зарплату в 18 524 рубля [60]. В декабре 1935 года Зуев одним из пер­вых среди магнитогорских рабочих получил вторую высшую государ­ственную награду - орден Красного Знамени [61]. На следующее лето он был премирован путевкой в Сочи на всю семью [62].

Вторым после Зуева по уровню заработной платы был Огородни­ков. В 1936 году оператор блюминга заработал 17 774 рубля; часть этих денег была им потрачена на строительство собственного дома. «Дом стоил семнадцать тысяч, - рассказывал Огородников в неопуб­ликованном интервью, - две тысячи своих дал, 7 800 будут вычиты­вать на двадцать лет, а остальные комбинат взял на себя». До револю­ции, наверное, лишь владелец завода или представитель высшего тех­нического персонала мог накопить такое количество денег и купить частный дом [63].

По-видимому, никто из магнитогорских стахановцев не жил луч­ше, чем Владимир Шевчук. Мастер среднего сортового стана (стана «500») Шевчук, как сообщала газета, получал в среднем 935 рублей в месяц во второй половине 1935 года и 1 169 рублей в первой половине 1936 года. На вопрос, что он сделал со всеми этими деньгами, Шевчук ответил, что потратил большую их часть на одежду. «У жены три пальто, шуба хорошая, у меня два костюма, - рассказывал он, - и в сберкас­су положено». Шевчук также имел редкую в те времена трехкомнат­ную квартиру и в то лето провел со своей семьей отпуск в Крыму. Помимо велосипеда, граммофона и охотничьего ружья, он был на­гражден орденом Красного Знамени. Сделка с властями завершилась, когда, согласно сообщению прессы, Шевчук «приветствовал» смерт­ный приговор, вынесенный троцкистам в 1936 году, «с чувством глу­бокого удовлетворения» [64].

Имена Шевчука, Зуева, Огородникова, Тищенко, Богатыренко, Черныша и некоторых других стали нарицательными. В августе 1936 года городская газета, посвященная первой годовщине рекорда Алек­сея Стаханова, поместила фотографии 20 магнитогорских стаханов­цев: четырех из прокатного стана, одного из доменного цеха, одного из мартеновского цеха и остальных из других цехов предприятия. Га­зета сообщала, что имена этих рабочих помещены на Доску почета предприятия, и что они «заработали право рапортовать [о своих по­бедах] Сталину и Орджоникидзе» [65]. Один исследователь предло­жил различать «рядовых» стахановцев - и «выдающихся», которых по всей стране насчитывалось не более ста (или около того). Логич­нее, используя термин того времени, называть их скорее «знатными», чем «выдающимися» [66].

Гласность, окружавшая «знатных» рабочих, конечно, была частью хорошо продуманной стратегии. «Окружать славой людей из народа -это имеет принципиальное значение, - писал Орджоникидзе на стра­ницах «Правды». - Там, в странах капитала, ничто не может сравниться с популярностью какого-нибудь гангстера Аль Капоне. А у нас, при социализме, самыми знаменитыми должны стать герои труда» [67]. Вскоре после публикации статьи Орджоникидзе магнитогорский партийный секретарь Рафаэль Хитаров во время апогея стахановско­го движения провозгласил стахановцев «революционерами» в произ­водстве [68].

Хитаров сравнивал стахановское движение с партийной работой, приплетая тут же политические рассуждения о повышенной бдитель­ности. Он приравнивал «открытия» на рабочем месте, якобы ставшие возможными благодаря стахановскому движению, к «открытиям» в партийной организации, якобы ставшим возможными благодаря об­мену и проверке партийных билетов [69]. Однако не все стахановцы были членами партии. Огородников, которому, по-видимому, меша­ло вступить в партию его классовое происхождение, писал: «Когда я прокатаю [сталь] и обгоню Богатыренко (члена партии), то на меня не смотрят. А когда Богатыренко меня обгонит, то это хорошо. Я был как партизан» [70].

Вопрос о том, насколько здоровым было такое напряженное со­ревнование, как между Огородниковым и Богатыренко, стал одной из главных тем в неопубликованной рукописи о стахановском движе­нии в Магнитогорске, написанной в разгар кампании. Автор ее пи­сал, что гнетущую необходимость погони за рекордами ощущал на себе каждый цех, каждая смена, каждый начальник цеха; отмечал, что машины, не выдерживая гонки, одна за другой выходили из строя, и что один рабочий блюминга в цехе-рекордсмене лишился ноги. Он также писал о «нездоровой атмосфере» в цехах, где расхаживали за­масленные рабочие, «думая, что они божества» [71].

Страсти, кипевшие вокруг стахановского движения, были нешу­точными. До масштабов всенародного скандала вырос случай с Ого­родниковым, который 30 марта 1936 года сбежал с комбината в Ма-кеевку, заявив, что его дискриминировали в цеху. По словам Огород-никова, его обозвали «рвачом» и сказали, «что я гоняюсь только за длинным рублем, что я не советский элемент, что я, будто бы, кулац­кого происхождения». Потребовалось вмешательство НКТП (Народ­ного комиссариата тяжелой промышленности), чтобы вернуть бегле­ца в Магнитогорск [72]. Со стахановским движением был связан и другой скандал - принудительное возвращение на предприятие Анд­рея Дюндикова, прославленного рабочего с четырехлетним опытом работы в доменном цеху, который «улетел» оттуда в гневе, поскольку не мог понять, почему «некоторые» получили машины, а он нет [73].

Чувство возмущения поднималось не только среди знатных стаха­новцев; напряженно складывались их взаимоотношения и с осталь­ными рабочими, и с управленческим персоналом. Начальник цеха Леонид Вайсберг, признавшись в частной беседе: «мы часто создаем... условия, скажем, несколько лучше, чем обычно, для создания рекор­да», высказывал опасение, что некоторые рабочие не сознают, что без этой помощи им никогда бы не стать «такими героями» [74]. Не изла­гая своего собственного взгляда, Зайцев из мартеновского цеха отме­чал, что инженеры возмущались стахановцами, которые, по их мне­нию, были превращены в героев ценой нещадной эксплуатации обо­рудования [75].

Зайцев добавил, что некоторые рабочие также считали трудовые рекорды опасными для оборудования; неудивительно, что с начала попыток ввести «стахановские методы» в мартеновском цеху печи все чаще выходили из строя. Между тем в газете «Магнитогорский рабо­чий» появилось сообщение о лекции одного ученого из Магнитогорского горно-металлургического института, где тот говорил о небла­гоприятном воздействии стахановской практики ускорения стале­плавильных процессов на оборудование. «Такая перегруженность печей, - предостерегал профессор, - является абсурдом». Возражая ему, газета ссылалась на заводскую практику, доказавшую, по ее словам, прямо противоположное [76].

Как подчеркивалось на страницах газеты, стахановское движение сделало возможным «штурмовые натиски» на технические возмож­ности машин и другого оборудования, значительная часть которого была импортирована из капиталистических стран. Утверждалось, что «пересмотр» мощностей оборудования стал возможным путем обна­ружения и высвобождения неких «скрытых резервов», что доказыва­ло превосходство советских рабочих и их методов работы, служило утверждению независимости советской страны от иностранцев и ино­странных технологий и заставляло усомниться в истинных намерени­ях иностранных поставщиков - все это, конечно, способствовало по­вышению политического сознания трудового народа. После каждого нового рекорда советские руководители заявляли, что мощности, зап­роектированные иностранными инженерами, были «пересмотрены» и «исправлены» «советскими специалистами» [77]. Эти явные или мни­мые скачки в производительности приобретали еще большее полити­ческое значение в контексте международной «классовой борьбы». Стахановское движение, утверждал «Магнитогорский рабочий», было «ударом по фашизму» [78].

Тем не менее, как вскоре ощутили на себе руководители, инженеры и рабочие, «пересмотр» мощностей с целью повысить производствен­ные показатели может вызвать и обратный эффект. Когда последова­ло несколько серьезных несчастных случаев, вплоть до смертельного исхода, из-за которых пришлось приостанавливать или сокращать производство, начались аресты. В августе 1936 года газета сообщила об увольнении начальника обжимного цеха блюминга Васильева (и о назначении на его место Голубицкого). Это произошло после того, как в течение трех дней цех вынужден был работать вполовину своей мощности. Вскоре Васильев был отдан под суд за превышение допус­тимых мощностей и создание аварийной ситуации на производстве. Но кто определял границы допустимого в ситуации постоянного взвинчивания норм, и как принимались подобные решения, остава­лось неясным [79]. Ясно было лишь то, что и чрезмерное рвение в под­держке стахановского движения, и отсутствие такого рвения могут Дорого обойтись [80]. Был случай, когда беспартийный инженер, по-видимому, выступавший против стахановского движения, навлек на себя уголовное обвинение и оказался в эпицентре яростной травли со стороны прессы [81].

Рабочие, со своей стороны, вряд ли могли не замечать, что стаха­новское движение напоминает потогонную систему, налагавшую чрез­мерную ответственность на руководителей и создавшую напряжен­ные отношения между руководителями, мастерами и рабочими, что зачастую не шло на пользу интересам производства [82]. Но и за от­крытое выступление «против» рабочим приходилось платить слиш­ком высокую цену. Так, помощник сталевара, якобы утверждавший, что стахановское движение является попыткой поработить рабочий класс, был арестован в ноябре 1935 года и приговорен к принудитель­ным работам [83]. Не менее важны были и те выгоды, которые сулило приятие политики властей. Стахановское движение превращало наи­более тяжелые виды работ в «горячих цехах» в наиболее престижные, что обеспечивало каждому, кто брался за них, высокий социальный статус и хорошую зарплату [84].

Стахановское движение усилило уже существовавшую склонность обсуждать проблемы промышленного производства исключительно в контексте задачи повышения производительности труда. Проблема производительности труда, в свою очередь, сводилась к вопросу о его «рационализации», то есть об экстраординарных затратах личного труда, которые должны были свидетельствовать о росте сознательно­сти рабочих. Стахановца вскоре объявили новым типом рабочего, а стахановское движение затмило даже ударничество, этот архетип «со­циалистического труда» (правда, так и не вытеснив его полностью). В течение 1936 года число стахановцев в Магнитогорске росло буквально день ото дня, и к декабрю уже более половины рабочих металлурги­ческого комплекса заработали или это звание, или определение «удар­ник». Впечатляющий рост числа рабочих, удостоенных подобных ти­тулов, красноречиво свидетельствовал о том, сколь широко новые категории и произраставшие из них новые отношения охватывали рабочих и управленческий персонал [85].

Поощряемые материальными и моральными стимулами, рабочие всех возрастов - не только молодые - боролись за честь «перевыпол­нить» свои нормы на 150-200%: данные о таких свершениях заноси­лись в личное дело рабочего и учитывались при расчете заработной платы; а, если повезет, имя передовика попадало и в городскую пе­чать. Среди рабочих определенно наблюдалось некоторое расслоение, хотя его значение нельзя преувеличивать (для рабочих было важнее, что начальники оставались начальниками). Наиболее существенным обстоятельством было то, что в общей шумихе не только стахановцы, но и все рабочие в целом оказались под воздействием обширной пропа­гандистской кампании, неустанно твердившей об их важной роли в жиз­ни общества и об их принадлежности к особой социальной группе [86].

Беспрестанное провозглашение рабочих представителями нового советского рабочего класса встречало сочувственный отклик в боль­шой аудитории. Василий Радзюкевич, приехавший в Магнитогорск в 1931 году из Минска (через Ленинград), вспоминал пять лет спустя, что когда он прибыл, блюминг был еще в строительных лесах. Он уча­ствовал в его строительстве. В 1936 году, когда блюминг отмечал свою третью годовщину, Радзюкевич уже был квалифицированным рабо­чим на одном из других, еще более новых сортовых станов [87]. При­обретение профессии для таких людей было своего рода Рубиконом. П.Е.Велижанин, после приезда в Магнитогорск 29 декабря 1930 года, волей случая был включен в бригаду нагревальщиков для работы на паровых котлах, которых он никогда до этого не видел. «Я тогда (вспоминал он четыре года спустя) не мог себе представить, что такое "нагревальщик" и какую он выполняет работу, потому что я до при­езда на Магнитострой никогда не видел котельной работы». Но к 1934 году он вполне овладел новой профессией [88].

Судьба Радзюкевича и Велижанина была судьбой десятков тысяч [89]. Они получили рабочие спецовки и настоящие сапоги вместо лап­тей, что знаменовало их новое рождение в качестве квалифицирован­ных рабочих. Кроме того, их восхождение в трудовом мире часто со­провождалось переездом из палаток в жилые бараки, затем в бараки с отдельными комнатами, и, наконец (если посчастливится), в собствен­ную комнату в кирпичном здании. Правда, работа зачастую была из­нурительной [90]. И остается неизвестным, ощущали ли рабочие, ос­таваясь наедине с собой, что они пересекли заветную черту, подняв­шись от жертв эксплуатации до хозяев производства; от жалких, без­грамотных, неотесанных рабов - до строителей нового мира и новой культуры. Но даже если рабочие (вопреки риторике режима) сознава­ли, что они отнюдь не хозяева, они также знали, что являются частью советского рабочего класса, и что, каковы бы ни были его недостат­ки, их положение отличается от жалкого существования рабочего при капитализме. Эти аксиомы, казалось, подтверждалих собственный социальный и профессиональный рост.

За призывами к самообразованию стоял конкретный процесс не­прерывного обучения, строящегося вокруг трудового процесса. Фи­атов, приехавший в Магнитогорск в январе 1931 года, на вопрос о его трудовой биографии ответил так: «Я поступил чернорабочим, потом вошел в бригаду и старался повысить разряд и квалификацию. Если б я был грамотным, я бы учился, но как неграмотный я посеи-ликбез». Филатов вскоре «успешно закончил» курсы ликвидации i грамотности и стал учиться уже тому, что имело непосредствен отношение к производству. «Теперь читаю, пишу, решаю задачи, - „ бавил он, - и... изучаю особенности чертежей» [91]. Именно из таких людей выросло несколько видных стахановцев [92].

Если рабочее место часто сравнивали со школой, школы стали продолжением рабочего места, по мере того как рабочие боролись за овладение грамотностью, профессией и постоянно повышали свое мастерство [93]. В начале 1930-х годов существовало много неформаль­ных курсов и кружков, включая дискуссии на открытом воздухе и на рабочем месте, а в 1931 году ввели еще одну форму повышения квали­фикации - «технические часы» [94]. Позднее власти различными путя­ми побуждали рабочих к участию в программе так называемого до­полнительного рабочего образования (ДРО); наиболее важным сти­мулом стало введение гостехэкзамена - экзамена по техническому ми­нимуму, аналогичному начальной грамоте [95].

Фактически каждый житель Магнитогорска, даже те, кто работал полную смену, был охвачен той или иной формой обучения - на рабо­чем месте или в свободное от работы время, что усиливало идущие на предприятии процессы социализации и политизации рабочих [96]. Джон Скотт связывает тягу рабочих к образованию с их стремлением получать дифференцированную заработную плату, с их потребнос­тью быть уверенными, что они получат работу соответственно про­филю своего образования или дополнительной подготовки [97]. К этим причинам нужно добавить чувство новизны и, сверх того, удовлетво­рение от достижения поставленной цели [98]. О тех, кого руководство выделяло «именно как тип нового мастера», говорили, что они «по­нимают, что успех заключается одновременно и в техническом освое­нии стана и, так сказать, повышении квалификации людей» [99].

Конечно, рабочие вряд ли могли позволить себе благодушное са­модовольство. Удовлетворение их потребностей в еде, одежде и жи­лье зависело не только от их потенциальных профессиональных дос­тижений, но и - преимущественно - от доступа к централизованной системе снабжения. Помимо того, нельзя сбрасывать со счетов и силь­ное моральное давление, побуждавшее рабочих демонстрировать свое стремление к самообразованию. Но многие были только рады под­хватить громогласные партийные призывы и включиться в непрерыв­ную борьбу за свое развитие.

Только в рамках этого бегло набросанного контекста - того значе­ния, которое придавалось труду и статусу рабочего; связи труда каждого с международной классовой борьбой; использования норм вы­работки и сдельных расценок для индивидуализации труда и превра­щения его в количественно измеряемый процесс; одержимости повы­шением производительности труда и рационализацией трудового про­цесса, которая вылилась в серию громких кампаний; понимания про­фессиональной подготовки рабочих как политического образования; важной роли политических организаций на предприятии; сильной потребности рабочих в самообразовании - мы начинаем понимать зна­чение той нарождающейся социальной самоидентификации, которая воплотилась в списке, прикрепленном у входа в барак № 8.

Идентификационные игры

Для советского рабочего роль важного ритуала в определении его места среди других играла его трудовая биография, и среди наиболее важных ее деталей было время и место начала трудового пути. Для рабочих было обычным делом похваляться друг перед другом тем, кто начал работать в более раннем возрасте: в пятнадцать, в двенад­цать лет и т.п. [100]. Наибольшую ценность приобретал первоначаль­ный трудовой опыт, приобретенный в промышленности, особенно на каком-либо из старых и известных промышленных предприятий, та­ких как Путиловский завод (переименован в Кировский) в Ленингра­де, или Гужон (переименован в «Серп и молот») в Москве. Особенно чванился тот, кто мог проследить свою пролетарскую родословную от отца до деда и даже прадеда. Так, предметом гордости могло быть происхождение из «династии операторов доменной печи» Павла Коробова, ученика оператора доменной печи, который в 1937 году в ре­зультате головокружительного «выдвижения» превратился в директора Магнитогорского комбината [101].

Детали идентификации рабочего подчеркивали успехи, но иден­тификация также могла быть и «негативной». Например, если рабо­чий неоднократно создавал аварийные ситуации, к нему или к ней приклеивался ярлык «аварийщиков», что могло стать причиной уволь­нения. В 1936 году на страницах «Магнитогорского рабочего» был помещен список «аварийщиков» и таблица частоты аварий [102]. Со временем негативные моменты послужного списка рабочего приоб­ретали все большее значение. Оставалось неизменным одно: каждый был обязан иметь трудовую биографию, причем выраженную в поли­тически значимых категориях.

Если говорить более конкретно, то послужной список рабочего Уставляли различные документы, такие как анкета, характеристика и личная карточка (краткая форма личного дела), которые все рабо­чие заполняли при приеме на работу и куда затем постоянно вноси­лись дополнения. Позже рабочим потребовалось иметь «трудовую книжку», без которой они не могли устроиться на работу [103]. Но практика определения социального облика рабочих на основании их трудовых биографий существовала задолго до введения трудовых книжек [104J.

Поскольку практика идентификации людей на основании их тру­довых биографий была столь распространенной, проявления ее мож­но было найти почти в каждом официальном документе. На обороте папки с одним архивным «делом», где хранятся воспоминания рабо­чих, мне довелось увидеть список лиц, отмеченных в 1933 или 1934 году «ударными пайками». В списке указывались имя, отчество и фа­милия, род занятий, партийность, число прогулов, сведения о посеще­нии производственных собраний, о прохождении учебы или допол­нительной профессиональной подготовки, внесенных рационализатор­ских предложениях; указывались проценты выполнения норм и дан­ные об участии в социалистическом соревновании. Что делало такие записи особенно важными, - это то, что они не только собирались и подшивались в «дело», но и были основанием для распределения ма­териальных благ [105]. Трудовые биографии также становились дос­тоянием общественности, превращаясь, таким образом, в важный ри­туал, необходимый для достижения признания среди равных себе или у других социальных групп.

Устные рассказы о себе практиковались на «вечерах воспомина­ний», которые, в свою очередь, были частью широкомасштабного проекта по написанию истории строительства Магнитогорского ком­бината. Для создания такой истории (которая так никогда и не была опубликована) у сотен рабочих брали интервью или просили их пись­менно ответить на вопросы анкеты. Неудивительно, что вопросы были сформулированы с таким расчетом, чтобы затронуть определенные темы (и избежать обсуждения других, нежелательных тем). Большая часть вопросов так или иначе касалась стахановского движения, упо­мянутого соответственно и в большинстве воспоминаний рабочих (по­давляющая часть их была записана в 1935 и 1936 годах) [106]. Посколь­ку некоторые воспоминания сохранились в рукописном варианте и содержат грамматические ошибки, а другие аккуратно и без ошибок напечатаны на машинке, ясно, что ответы рабочих были, по меньшей мере частично, переписаны заново [107]. Тем не менее было бы ошиб­кой заключить, что воспоминания рабочих «тенденциозны» и поэто­му не имеют особой ценности. Суть дела заключается именно в том, что рабочих побуждали писать об определенных проблемах и избе­гать упоминания о других. Сам тот факт, что рабочие иногда «оши­баются» и что их рассказы надо корректировать (как в грамматичес­ком, так и в смысловом аспектах), демонстрирует, что они должны были научиться говорить о себе неким формальным языком [108].

И, конечно, в высшей степени примечательно само то, что воспо­минания рабочих фиксировались и превращались в объекты восхи­щения. В действительности, даже если у магнитогорского рабочего или работницы не брали интервью в рамках проекта создания исто­рии комбината, его или ее достаточно часто побуждали рассказывать свою биографию. Так, раскулаченных крестьян буквально в день при­бытия на комбинат подробно расспрашивали об их биографии; это можно было бы расценить как свидетельство того, что раскулачен­ных воспринимали как потенциальный источник опасности [109]. Но рабочих без «криминального» прошлого также «из соображений бе­зопасности» заставляли указывать свое социальное происхождение, политическое прошлое и вехи трудовой биографии. Часто их приуча­ли воспринимать подобную «исповедь» как нечто само собой разуме­ющееся, как часть устоявшегося порядка вещей.

Даже когда эти признания касались досуга рабочих, их основная деятельность все равно продолжала оставаться в центре внимания. В 1936 году, к седьмой годовщине начала социалистического соревно­вания, несколько рабочих Магнитки были опрошены о том, чем они занимаются в свое свободное время. Каждый из десяти ответов, опуб­ликованных в городской газете, начинался с рассуждений о зависимо­сти между выполнением плана и личным, «внутренним» удовлетворе­нием (учитывая, что от выполнения плана зависел и уровень заработ­ной платы рабочего, и степень уважения к нему, это заявление не было столь смехотворным, как может показаться). Практически все опро­шенные рабочие заявили, что в свободное время любят читать, и это неудивительно, поскольку чтение и стремление к самообразованию считались тогда необходимыми для каждого. Наиболее же показатель­но то, что почти все опрошенные, по их собственным словам, прово­дили свой «досуг», посещая... цех, чтобы, по словам одного из них, «посмотреть, как там дела» [110].

Отождествление себя со своим цехом было развито у рабочих, по-видимому, достаточно сильно. Алексей Грязнов, вспоминавший в но­ябре 1936 года о своем приезде на комбинат тремя годами раньше, когда там была только одна доменная печь (теперь там действовало Двенадцать), вел дневник о том, как он стал настоящим сталеваром. В заводской газете были опубликованы выдержки из дневника – рассказ о том, как развивался своеобразный «роман» между Алексеем и его домной [111]. Городская газета цитировала слова Огородникова, на­звавшего Магнитогорск своим «родным заводом» [112]. Прилагатель­ное «родной», обычно означающее «свой по рождению», в данном случае подчеркивало характер отношения рабочих к своему заводу: он дал им рождение. Для этих людей не существовало раздвоенности между домом и работой, между разными сферами их жизни, обще­ственной и личной: все было «общественным», и «общественное» оз­начало «заводское».

Жены рабочих также должны были привыкнуть воспринимать цех как основное в жизни. «У нас на Магнитке, как нигде, по-моему, -заявлял Леонид Вайсберг, - вся семья, больше чем где бы то ни было участвует и живет жизнью нашего производства». Он утверждал, что были даже случаи, когда жены не пускали своих мужей ночевать до­мой, потому что они показали себя с плохой стороны в цеху. И подоб­ное осуждение не было мотивировано только денежным вопросом. Жены гордились работой своих мужей и часто принимали живое уча­стие в их производственной деятельности. Женщины создавали суды, чтобы пристыдить мужей за пьянство и заставить работать лучше, а некоторые жены по собственному почину регулярно посещали цех, чтобы проверить, ободрить или отчитать супруга Г113].

Какое словесное воплощение обретала новая социальная идентич­ность и как она становилась действенной (иногда не без участия жен), можно увидеть из длинного письма, сохранившегося в архивах про­екта по созданию истории комбината. Это письмо от жены лучшего машиниста внутризаводской железной дороги, Анны Ковалевой, к жене худшего - Марфе Гудзии. Привожу его текст полностью:

«Дорогая Марфа!

Мы с тобою жены машинистов железнодорожного транспорта Магнитки. Ты, наверно, знаешь, что транспортники ММК (Магни­тогорского Металлургического комплекса) им. Сталина не выполня­ют план, срывают снабжение домен, мартена и проката и перевозку готовой продукции. Все рабочие Магнитки обвиняют наших мужей, говорят, что транспортники тормозят выполнение промфинплана. Обидно, больно и досадно это слышать, и тем более обидно, что все это сущая правда. Каждый день на транспорте большие простои ваго­нов и аварии. А ведь наш внутризаводской транспорт имеет все необ­ходимое, чтобы план выполнять. Для этого нужно работать по-изо-товски. Работать так, как работают лучшие ударники нашей стра­ны. Среди этих ударников и мой муж, Александр Пантелеевич Ковалев.

Он работает всегда по-ударному, перевыполняет нормы, экономит топ-пиво и смазку. Его паровоз хозрасчетный. Мой муж изотовец. Он взял шефство и из 5 чернорабочих подготовил помощников машинистов. Сей-цас он взял шефство над паровозом № 71.

Мой муж получает премии почти каждый месяц. 31-го декабря мой муж, как лучший ударник, опять получил премию 310руб., да и я преми­рована. получила 70 руб. Машина у моего мужа всегда чистая и исправ­ная. Вот ты, Марфа, нередко жалуешься, что трудно вашей семье жить. А почему так происходит? Потому что твой муж, Яков Степанович, не выполняет плана, у него частые аварии на паровозе, машина у него грязная, и у него большой пережег топлива. Ведь над ним смеются все машинисты. Его тают все транспортники Магнитки с нехорошей сто­роны, как самого плохого машиниста, и, наоборот, моего мужа знают как ударника (выделено мной - С.К.). О нем написали и расхвалили его в газетах... Везде ему и мне почет. В магазине мы, кик ударники, получаем все без очереди, нас переселяют в Дом ударника. Нам дадут квартиру с обстановкой, коврами, патефоном, равно и другими культурными удоб­ствами. Сейчас нас прикрепляют к новому магазину ударников и мы бу­дем получать двойной паек... Скоро будет XVII съезд нашей большевист­ской партии. Все железнодорожники обязаны так работать, чтобы обес­печить работу Магнитки на полную производственную мощность, и по­этому я прошу тебя, Марфа, поговори со своим мужем по душам, про­чти ему мое письмо. Ты, Марфа, разъясни Якову Степановичу, что даль­ше так работать нельзя. Убеди его, что работать нужно честно, доб­росовестно, по-ударному. Научи его понимать слова тов. Сталина о том, что "труд - дело чести, дело славы, дело доблести и геройства".

Ты ему расскажи, что если он не исправится и будет работать пло­хо, то его выгонят и лишат снабжения...

Я попрошу своего Александра Пантелеевича взять на буксир твоего мужа, помочь ему исправиться и стать ударником, больше зарабаты­вать. Мне хочется, Марфа, чтобы ты и Яков Степанович пользовались почетом и уважением, чтобы вы жили так же хорошо, как и мы. Знаю, что многие женщины, да, может быть, и вы сами, скажете: какое, мол, жене дело вмешиваться в работу мужа. Живешь хорошо, ну и помалкивай. Но это все не так... Все мы должны помогать своим мужьям бо­роться за бесперебойную работу транспорта зимой. Ну, довольно. Ты меня поймешь, уж и так письмо длинно. В заключение хочу одно сказать -хорошо быть женой ударника. Сила вся в нас самих. Возьмемся вот все дружно, так задачу и выполним. Я жду твоего ответа.

Анна Ковалева» [114].

 

По словам Анны Ковалевой, муж Марфы, Яков Гудзия, слыл са­мым плохим машинистом железной дороги, в то время как ее муж Александр Ковалев, считался лучшим. Хотел ли сам Яков Гудзия ви­деть себя таковым, в известном смысле, не имело значения - так он выглядел со стороны. Для его собственной пользы самым лучшим было бы принять участие в игре согласно установленным правилам. Паро­воз Гудзии был грязным и перерасходовал топливо. Что мог Гудзия представлять собой как личность? Что могла представлять собой его семья? Тем более что после отправки письма Ковалева узнала, что Марфа Гудзия была неграмогной. Но Марфа была не просто «негрц-могной» в буквальном смысле слова: она не умела, как, по-видимому. не умел и ее муж, жить и «говорить по-большевистски» - на этом обя­зательном языке самоидентификации, который служил барометром политической преданности делу [115].

Уметь «говорить по-большевистски» и публично выражать таким образом свою политическую лояльность было главной задачей, но мы должны быть осторожными при интерпретации подобных поступков этих действий. Строго говоря, письмо, приведенное выше, не обяза­тельно должна была писать сама Анна Ковалева, хотя и она могла это сделать. Но что было необходимо, - это то, чтобы она знала (даже если она всего лишь позволила связать свое имя с этим письмом), как должна думать и вести себя жена советского машиниста. Мы не долж­ны интерпретировать ее письмо в том смысле, что она действительно верила в то, о чем писала или под чем поставила свою подпись. Необ­ходимости верить не было. Но было необходимо, тем не менее, демон­стрировать, что ты веришь, - правило, которое, кажется, было хорошо усвоено, поскольку поведение, которое могло быть истолковано как прямое проявление нелояльности, стало к гому времени редкостью.

Хотя процесс социальной идентификации, требовавшей мастерс­кого владения определенным лексическим запасом официального язы­ка, и был столь мощным, он не был необратим. Начать с того, что отдушиной обычно служила брань или то, что называли «блатным языком». Кроме того, из устных и литературных рассказов известно. что человек в один момент своей жизни мог «говорить по-большевистски», а в другой - «как простой крестьянин», прося о снисхождении за свою явную неспособность овладеть новым языком и новыми нор­мами поведения [116]. Подобная динамика явно проступает в ситуа­ции с Марфой и Анной.

Если жены пишут другим женам, мужьям в известном смысле доз­воляется продолжать вести себя неблаговидным образом. Письма жен. предназначавшиеся для оказания морального давления на мужа другой женщины, в действительности могли, вместо этого, снять большую часть давления с правонарушителя: жена получала возможность постоянно повторять формулировки, от исполнения которых посто­янно уклоняется ее муж. Можно было бы даже сказать, что возроди­лась открыто не признаваемая «сфера частной жизни», очаг струк­турного сопротивления, - супружеская пара, вроде бы соблюдающая правила игры и при этом постоянно нарушающая их [117].

Если такие косвенные и непреднамеренные противоречия были встроены в ход игры в идентификацию, то бросить новым правилам жизни и труда открытый вызов было опасно. Но даже это не было невозможным - при условии, что такой вызов будет соответствовать нормам нового языка и, желательно, содержать отсылки к учению Ленина или Сталина. По меньшей мере в одном случае, о котором рассказано в городской газете, людям было позволено использовать для критики политики режима те же самые официально пропаганди­руемые идеалы и те же самые ритуалы публичных выступлений, кото­рые обычно предназначались для демонстрации политической лояль­ности.

Женщины, если их высказывания попадали в печать, обычно фи­гурировали на страницах газеты только в роли преданных жен. Ис­ключением был Международный женский день, 8 марта, когда они попадали в центр внимания в качестве работниц [118]. Другим исклю­чением была недолгая, но поразительная дискуссия в прессе, посвя­щенная введению законов 1936 года «о защите семьи», когда был ус­лышан протест женщин против новой политики. Одна из них заяви­ла, что плата в 1 000 рублей, которую предлагали ввести за оформле­ние развода, слишком высока. Другая указала, что запретительная стоимость разводов негативно скажется на оформлении браков, что, по ее убеждению, было бы плохо для женщин. Третья еще в более ре­шительной форме осудила ограничительные меры против абортов, написав, что «женщины хотят учиться и работать», и что рождение Детей отвлекает женщину от «общественной жизни» [119].

Тем не менее, как показывает даже этот пример, поддерживаемая государством игра в социальную идентификацию, как единственная Доступная и обязательная форма участия в общественной жизни, ос­тавалась всеохватывающей. Существовали и другие источники для идентификации, помимо большевистской кампании: связанные с про­шлым, такие как крестьянская жизнь, фольклор, религия, родная деревня или иное место рождения («малая родина»), или с настоящим, такие как возраст, семейное положение, отцовство и материнство. Людям приходилось также сталкиваться со стереотипами в восприятии пола и национальности. Но все эти способы высказывания о себе неизбежно преломлялись через политическую призму большевизма.

Возьмем вопрос о национальности. В городской газете под заго­ловком «Живу в стране, где хочется жить и жить» появилось письмо за подписью Губайдули, электрика доменного цеха:

«Я татарин. До Октября в старой царской России нас не считали и за людей. 06 учебе, о том, чтобы поступить на работу в государствен­ное учреждение, нам и думать нечего было. И вот теперь я - гражда­нин СССР. Как и все граждане, я имею право на труд, образование, отдых, могу выбирать и быть избранным в Совет. Разве это не показа­тель величайших достижений нашей страны?..

Два года я работал председателем сельсовета в Татарской респуб­лике, первым вступил там в колхоз и затем проводил коллективизацию. Колхозное хозяйство расцветает с каждым годом в Татарской рес­публике.

В 1931 г. я приехал в Магнитогорск. Из чернорабочего я превратил­ся в квалифицированного рабочего. Меня и здесь выбрали в состав депу­татов горсовета. Ко мне ежедневно, как к депутату, приходят рабо­чие с волнующими их вопросами, просят оказать нужную помощь. Каж­дого из них я выслушиваю как своего родного брата и немедленно прини­маю меры к тому, чтобы каждый рабочий был всем доволен, всем обес­печен.

Я живу в стране, где хочется жить и жить. И если враг захочет напасть на эту страну, я жизнью пожертвую, чтобы его уничтожить и спасти свою страну» [120].

Даже если такое ясное и недвусмысленное выражение официаль­ной точки зрения не было целиком написано самим Губайдули (хотя знание им русского языка могло быть'в действительности вполне до­статочным для этого, как и у многих татар) [121], здесь важно то, что Губайдули «играл по правилам», из личных ли интересов, или из стра­ха, или из-за того и другого. Возможно, он еще только учился гово­рить по-русски; но он, несомненно, учился и «говорить по-большеви­стски».

Каждый рабочий вскоре узнал, что как для членов партии необхо­димо проявлять бдительность и «активность» в партийных делах, так и для рабочих необходимо, независимо от партийности, проявлять активность в политике и на производстве. Спектр возможных прояв­лений такой активности расширялся с каждым днем, включая «доб­ровольную» подписку на облигации государственного займа (к чему призывали в своих речах цеховые агитаторы и профсоюзные активи­сты); участие в периодических субботниках; внесение «рабочих пред­

ложений» по рационализации производственного процесса (количе­ство их учитывалось как показатель лояльности, а сами они обычно игнорировались); и проведение производственных совещаний.

Освещая производственные совещания, «Магнитогорский рабо­чий» критиковал их тенденцию перерождаться в «митинговщину», из чего можно заключить, что реальные результаты совещаний не все­гда совпадали с намерениями организаторов [122]. То же самое мож­но было бы по большому счету сказать и о так называемых рабочих рационализаторских предложениях [123]. Но если руководство цеха пыталось прожить без подобных ритуалов, ему оставалось только уповать на божью помощь, потому что рабочие часто относились ко всему этому очень серьезно. Согласно Джону Скотту, на производ­ственных совещаниях «рабочие могли высказываться и высказыва­лись в высшей степени свободно, критиковали директора, жаловались на низкую заработную плату, на плохие бытовые условия, нехватку товаров в магазине - короче, ругались по поводу всего, за исключени­ем генеральной линии партии и полдюжины ее непогрешимых лиде­ров» [124].

Скотт писал в 1936 году, в то время, когда режим поощрял крити­ку высших должностных лиц «снизу», и когда такая добровольная активность популистского толка была обычным явлением. Но столь же часто, тем не менее, официальные собрания сводились к чистой формальности, а проявления активности «снизу» выглядели как лю­бительское театральное представление [125]. И мы знаем из свиде­тельств эмигрантов, что рабочие удерживались от выражения недо­вольства из страха перед доносчиками [126]. Но когда «сверху» посту­пал сигнал, что настало время для откровенных высказываний, рабо­чие всегда проявляли готовность воспользоваться этим. И горе тому мастеру или парторгу цеха, которому не удалось заручиться поддер­жкой рабочих и учесть их настроения, перед тем как вынести на голо­сование проект резолюции или какого-либо нового правила [127].

Некоторые рабочие, без сомнения, ждали любого удобного слу­чая, чтобы войти в доверие к представителям режима, тогда как дру­гие, по-видимому, пытались избежать участия в предписанных свыше Ритуалах. Но спрятаться на самом деле было негде. Если перед нача­лом кампании индустриализации фактически две трети населения стра­ны были «единоличниками», то двенадцатью годами позже эта кате­гория населения почти исчезла: практически каждый формально со­стоял на службе у государства. Проще говоря, для заработка средств к существованию легальных альтернатив государственному найму Почти не существовало [128]. В этом отношении примечателен контраст между большевизацией и «американизацией» иммигрантов в Соединенных Штатах.

Американизация - совокупность различных кампаний, способству­ющих усвоению и принятию иммигрантами американской культуры, - также могла быть в высшей степени принудительной [129]. Но не каждый американский город контролировало одно-единственное предприятие: и даже в этом случае люди могли уехать в поисках луч­шей доли. А если они и оставались, то имели возможность достичь определенной степени независимости от градообразующего предпри­ятия, став владельцами магазинов, торговцами или мелкими ферме­рами. Как арена для маневров американизация, даже принудитель­ная, предоставляла больше возможностей; в рамках ее существовало больше свободы действий, чем в рамках большевизации.