О том, как мы уходили в монастырь 2 страница
– Ты что, сумасшедший? – испуганно спросил он, поспешно отбирая у меня антикварную вещь.
– Но вы же сами сказали! – удивился я. Наместник оглядел меня действительно как душевнобольного и произнес:
– Георгий, не пугай меня. Зажги свечу. Разве не видишь, что здесь темно?
Наконец‑то я понял, что мне следовало сделать. Сожалея, что не смогу исполнить настоящего древнего послушания, а заодно и стать свидетелем такого зрелища, как малахитовый салют, я зажег свечу и, вздохнув, раскрыл перед отцом наместником книгу.
Уже упоминалось, что наместник совершенно не терпел, когда его приказания не выполнялись. Но вот загадка – на самом деле не всякие приказания наместника мы исполняли, и даже напротив, поступали порой совершенно противоположно. А он при этом нисколько не сердился и делал вид, будто ничего не замечает. Да и мы относились к такому ослушничеству совершенно спокойно, без малейших угрызений совести. Скажем, разгневается наместник на какого‑нибудь не понравившегося ему паломника или на глупого дерзкого туриста и закричит, грозно указывая перстом:
– Схватить его! Выкинуть вон из монастыря!!! Мы, разумеется, со всех ног кидаемся исполнять приказание. А подбежав к несчастному, шепотом успокаиваем его и мирно препровождаем к воротам.
Наместник все это прекрасно видел и молчаливо одобрял: и послушание исполнили, и с дурацким усердием не переборщили.
Вообще отец наместник прекрасно понимал, что нужно его монахам. А нужно им было лишь умножение веры и смирения. В древних монашеских патериках описывается немало историй, как игумены монастырей доставляли даже совершенным инокам поводы для смирения и незлобия.
Как‑то летом я дежурил на Успенской площади. Наместник в этот час, как обычно, вышел из своего дома, чтобы обойти монастырь. И тут к нему приблизился какой‑то незнакомый мне крепкий хлопец. Я услышал, что он просит принять его в обитель.
– А ты послушания исполнять готов? – строго спросил наместник.
– А как же, батюшка, любое!
– Неужели любое? – поинтересовался наместник.
– Так точно! Любое! – с жаром отрапортовал хлопец.
В это время через Успенскую площадь ковылял старенький монах отец М.
– Ну, если ты и правда готов на любое послушание, то подойди к этому деду и поддай ему так, чтобы он улетел подальше! – велел наместник.
Вмиг хлопец подлетел к старому монаху и отвесил ему такого пинка, что старик рыбкой улетел на несколько шагов. Но тут же неожиданно резво вскочил и бросился хлопцу в ноги.
– Прости меня, грешного, сынок! Прости! – чуть не плакал монах, видимо, помыслив, что невесть чем разгневал молодого человека.
– Да подожди ты! – отмахнулся от него хлопец. И снова предстал пред наместником, с готовностью ожидая дальнейших приказаний.
Отец наместник с искренним изумлением оглядел хлопца с ног до головы.
– Н‑да… – протянул он. – Ну ты, брат, и дурак! С этими словами наместник достал из кармана двадцать пять рублей:
– Вот тебе на билет. И поезжай‑ка ты домой.
А отец М., поклонившись наместнику, снова, прихрамывая, побрел своей дорогой.
Эта история вызвала в монастыре множество негодующих высказываний в адрес отца Гавриила. Но один, очень независимого нрава, уважаемый и образованный монах сказал:
– На самом деле вы ничего не понимаете. Вот сейчас вы принялись осуждать наместника. А я не стану ни одобрять, ни осуждать его поступок. Судить о делах настоятеля – не моя мера. Конечно, у нас все любят и почитают отца М. Вы нередко слышите, как его хвалят, а при случае и ставят в пример. Все это отцом М. вполне заслужено. Но для него, как для монаха, – весьма не полезно.
Мы с интересом ждали, что он скажет дальше.
– С одной стороны, – продолжал наш собеседник, – отец наместник совершил по отношению к отцу М. совершенно дикий поступок. Но с другой стороны, желал наместник этого или нет, он сделал для отца М. самое драгоценное и полезное, что только можно сделать для монаха: подарил ему то, что в монастыре больше никто не дерзнет для него сделать – возможность для смирения. Он сделал это грубо? Да! Очень грубо? Согласен! Но помните историю про великого авву Арсения – того самого, который до ухода в монастырь был знатным вельможей при императорском дворе в Константинополе и даже воспитателем царских детей? Однажды игумен в присутствии всей братии ни с того ни с сего отогнал почитаемого всеми авву Арсения от братской трапезы и даже не разрешил присесть за стол, а оставил стоять у дверей. И только, когда трапеза подходила к концу, бросил ему, как псу, сухарь. Братия монастыря потом спросила авву Арсения, что он чувствовал в этот момент? Старец отвечал: «Я помышлял, что игумен, подобный Ангелу Божию, познал, что я подобен псу и даже хуже пса. И это – правда! Потому он и подал мне хлеб так, как подают псу». Сам же игумен, увидев великое смирение Арсения, сказал: «Из него будет искусный инок».
Наш собеседник помолчал немного и продолжал:
– Вот так, через непонятное, загадочное для мира смирение, и только через него, христианин приближается к одному из двух своих самых главных открытий в жизни. Первое из этих открытий состоит в том, чтобы узнать правду о самом себе, увидеть себя таким, каков ты есть на самом деле. Познакомиться с самим собой. А это, поверьте, очень важное знакомство. Ведь огромное число людей так и проживает век, не узнав себя. Мы ведь имеем лишь те или иные представления и фантазии о самих себе – в зависимости от наших тщеславия, гордыни, обид, амбиций. А истина, сколь горьким нам это ни покажется, такова, что мы «несчастны, и жалки, и нищи, и слепы, и наги»… Помните эти слова из Апокалипсиса? Это открывается лишь через евангельский, предельно честный взгляд на себя. Если хотите, это и есть истинное смирение. Оно ничуть не унижает человека, Напротив, прошедшие через испытание этой последней и страшной правдой становятся святыми. Теми прозорливыми, пророками и чудотворцами, которыми вы так восхищаетесь.
– А второе открытие? – спросили мы. – Вы сказали о двух главных открытиях в человеческой жизни. Первое – познакомиться с самим собой. А второе, в чем оно?
– Второе? – улыбнулся монах. – Вы знаете о нем не хуже меня. Эту истину Церковь терпеливо напоминает нам на каждой без исключения службе: «Христос – истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матери и всех святых, помилует и спасет нас, яко Благ и Человеколюбец».
Мы от души поблагодарили нашего собеседника.
Прощаясь с нами, он сказал:
– Но если кто‑то из вас станет игуменом, не вздумайте даже помыслить подражать отцу Гавриилу и подобным образом смирять братию! У нашего наместника к этому делу особая харизма, – усмехнувшись, добавил он. – А благодарить надо не меня, а отца М. за тот урок смирения, который он нам всем преподал. Помните, как в древнем патерике один подвижник ответил на вопрос, как можно стать настоящим монахом? Этот великий подвижник взял свою мантию, бросил на землю, истоптал в пыли и сказал: «Если человек не смирится вот таким образом, он не станет монахом».
* * *
Если человек не смирится, он не станет монахом. Ему не откроется Бог – Такой, Какой Он есть, не в книжках и рассказах других людей, а познанный на собственном опыте. И бесцельно пройдут годы и десятилетия. В осуждение будут самые высокие духовные саны – священство, игуменство, архиерейство.
Вскоре после того как митрополит Питирим забрал меня в Москву, мои отношения с архимандритом Гавриилом стали складываться не лучшим образом. Причиной тому послужил фильм, который я несколько лет снимал в Псково‑Печерском монастыре.
Митрополит Питирим купил для издательства редкостную в те восьмидесятые годы любительскую видеокамеру. Я брал ее с собой в Печоры, чтобы запечатлеть неумолимо уходящую в вечность жизнь монастыря и в первую очередь старцев. Через много лет из отснятых тогда материалов был сделан фильм о Псково‑Печерском монастыре.
Но однажды (то ли кто‑то наговорил отцу наместнику, то ли эта мысль сама пришла ему в голову) архимандрит Гавриил решил, что я, по заданию патриарха, выискиваю в монастыре всякого рода недостатки и передаю Святейшему отснятый материал. Как ни обидно мне было услышать такое, как ни пытался я объяснять, что у меня и в мыслях ничего подобного нет, но мои приезды в обитель – даже просто к отцу Иоанну – стали превращаться в серьезную проблему. Тут‑то я и припомнил многочисленные рассказы о жестокости и своенравии наместника, жалобы на его подозрительность.
Мои обиды и угрюмые помыслы, разумеется, не способствовали улаживанию наших отношений. Вскоре архимандрита Гавриила сделали епископом на Дальнем Востоке, но и это ничего не изменило: дошло до того, что мы с ним еле здоровались, встречаясь на службах в Москве, о чем я со стыдом вспоминаю. Кем был я, а кем он – епископ Церкви Христовой?! Однако, как бы то ни было, из песни слова не выкинешь…
Прошло три года. Я спокойно приезжал в монастырь уже при других наместниках. А вот в судьбе епископа Гавриила произошли изменения.
Священники на Дальнем Востоке были совсем другими людьми, нежели печерские монахи. О беспрекословном послушании, к которому привык владыка Гавриил в монастыре, здесь говорить было весьма сложно. И вот однажды в храме какой‑то священник затеял весьма дерзкую перепалку с владыкой Гавриилом. Тот, по своему обычаю, грозно пресек его. В Печорах это было в порядке вещей. Но здесь батюшка пришел в ярость и с выражениями, далекими от церковнославянского языка, схватил один из богослужебных предметов, острое копие, – и пошел с ним на своего архиерея. Надо знать владыку Гавриила: он, как я представляю, хоть и был немало удивлен, но ничуть не испугался. За шиворот выволок дерзкого священника из храма и спустил его с лестницы.
Священник написал жалобу в Патриархию и даже обратился к светским властям. Снова была создана патриархийная судебная комиссия, но на этот раз все обернулось строгим церковным приговором. Владыка Гавриил был отстранен от управления кафедрой и запрещен в священнослужении на три года.
Суд над ним проходил в Москве. В день, когда было объявлено решение, я, сам не зная, чем эта затея обернется, приехал в гостиницу, где остановился владыка Гавриил. Все‑таки он был моим первым наместником, принявшим меня в монастырь, и мне было не по себе от мысли, что в такую тяжелую минуту все, может статься, оставили его – правого или виноватого. Мне вспомнилось то доброе, что было связано с отцом наместником, и я решил хоть как‑то (непонятно, правда, как) поддержать его.
Я разыскал его номер и уже собирался постучать, но вдруг услышал из‑за дверей громкий разговор, точнее, настоящую перебранку. Я уже было решил сбежать подобру‑поздорову, но дверь шумно распахнулась, и из номера вышли два человека, чем‑то до крайности недовольные. Вслед за ними появился владыка Гавриил со словами:
– Вон отсюда, мерзавцы, пока я вас с лестницы не спустил!
«Начинается! – подумал я. – Видно, на Дальнем Востоке у него вошло в привычку спускать с лестницы. В Печорах, помнится, такого не было. Сейчас, чего доброго, и за меня возьмется!»
– А ты что тут делаешь?! – грозно спросил владыка Гавриил, заметив меня.
– Просто пришел вас навестить, – испуганно пролепетал я.
Владыка мрачно оглядел меня с ног до головы.
– Ну, заходи, – сказал он, пропуская меня в номер. Мы просидели с ним до позднего вечера. Владыка
уже никуда не торопился. Он заказал в номер бутылку коньяка и какую‑то еду. Мы вспоминали Печоры, владыка рассказывал, как он открывал храмы в своей далекой епархии. Рассказал он, что два человека, только что столь неучтиво выставленные им из номера, были представителями какой‑то альтернативной «церкви», называющие себя «катакомбниками». Узнав, что епископ Гавриил отстранен от должности, они пришли к осужденному и, естественно, обиженному архиерею с предложением стать епископом в их «церкви». На что владыка Гавриил им ответил:
– Ну уж нет! Я в нашей Церкви крестился, здесь стал монахом, священником, епископом. Может, конечно, и плохим епископом, если Церковь меня запретила. Но в этой Церкви я родился, в этой Церкви я и умру! Поэтому…
Далее последовала та самая и, конечно же, совершенно неподходящая для архиерея тирада о мерзавцах и о спуске с лестницы, невольным свидетелем которой я оказался.
* * *
Владыка уехал в Хабаровск. Мы изредка переписывались. В письмах он открылся для меня с совершенно неизвестной стороны. Одно из писем начиналось словами из Псалтири, которыми царь Давид с благодарностью обращался к Богу в момент самого тяжелого испытания в своей жизни: «Благо мне, яко смирил мя еси!» Это было поразительное письмо. Но, кажется, в суете и круговороте дел я так и не ответил на него.
Спустя три года с владыки Гавриила было снято запрещение, и его направили епископом в город Благовещенск.
Я к тому времени уже служил в Сретенском монастыре. Приезжая в Москву по делам, владыка стал останавливаться в нашем монастыре, чему я и братия были искренне рады. Один раз владыка Гавриил съездил и в Печоры. Рассказывают, на его службу собралось множество людей. Как водится, забыты были все старые обиды. Некоторые монахи и прихожане плакали, подходя к нему под благословение. Растроган был и владыка. Больше он в Печоры не приезжал.
У нас в Сретенском нередко стали останавливаться и священники из Благовещенской епархии. Как‑то я не удержался и спросил у них, каков их архиерей. Добрый или грозный?
– Самого он очень добрый… Но – такой грозный!
Дальше последовали рассказы, из которых я окончательно заключил, что характер не лечится.
Много лет спустя я сопровождал Святейшего патриарха Кирилла в поездке на Дальний Восток. В Южносахалинск на службу к Святейшему приехал и владыка Гавриил. Ему уже исполнилось семьдесят лет. В мою бытность в монастыре, помнится, ему было чуть больше сорока. После патриарших служб и официальных встреч мы собрались небольшим кругом на ужин. Присутствовали несколько священников и один молодой епископ. Был и владыка Гавриил.
Атмосфера за столом сложилась теплая и братская. Вспоминая о прошлом, я решился спросить у владыки Гавриила, как он жил, когда был в запрещении. Все, в том числе и молодой епископ, с интересом ждали, что же расскажет владыка. Ведь каждый понимал, что жизнь не проста и с любым из нас может случиться всякое. От сумы да от тюрьмы, как говорят, не зарекайся. Владыка не стал уходить от ответа и рассказал свою историю просто и совершенно не красуясь.
После решения Синода о запрещении он вернулся в Хабаровск. За несколько месяцев истощились все его средства, и он пытался устроиться в своей бывшей епархии то пономарем, то сторожем. Но новый архиерей не разрешил священникам брать прежнего епископа на работу в храмы и даже не велел пускать его в алтарь. Все эти годы владыка Гавриил подходил ко Святому причащению, как и его прихожане, вставая в очередь к Чаше. Сложив крестообразно руки, он называл священнику свое имя: «Епископ Гавриил» – и причащался Христовых Тайн. В эти годы, как рассказывал владыка, для него очень важны были любовь и поддержка его паствы, а еще письма, которые он получал от тех, кто знал его прежде, и в первую очередь от архимандрита Иоанна (Крестьянкина).
Работу владыка тоже нашел у своих прихожан: с весны до поздней осени он полол и охранял их огороды, располагавшиеся на каком‑то острове на Амуре, неподалеку от Хабаровска. А зимой жил на заработанные летом деньги.
Потом я спросил:
– Владыка, вы прожили удивительную, интересную жизнь. Были молодым послушником в Одесском монастыре, когда там подвизался великий старец схиигумен Кукша. Жили в Святой Земле, трудились секретарем Русской Миссии в Иерусалиме. Долгие годы возглавляли Псково‑Печерский монастырь, ежедневно общались со старцами, имена которых долго и перечислять. Потом создавали Дальневосточную епархию. Теперь вы епископ в Благовещенске. Какое время для вас было самым счастливым? Владыка задумался и наконец ответил: – Самыми счастливыми были годы, которые я жил в запрещении. Никогда в моей жизни Господь не был так близко! Вы, может быть, удивитесь, но поверьте, что это именно так. Конечно, когда меня вернули к священнослужению и направили в Благовещенск, мне было очень радостно и приятно. Но та молитва, а главное, та близость Христа, которые я пережил на моих огородах, не сравнимы ни с чем. Это и было лучшее время моей жизни.
Потом он снова помолчал и сказал:
– Братия! Не бойтесь наказания Господня! Ведь Он наказывает нас не как преступников, а как Своих детей.
Больше он ничего не добавил. Но, наверное, не только я, но и все мы, молодые и не очень молодые священники, сидевшие тогда с владыкой за одним столом, запомнили эти слова на всю жизнь.
Великий Наместник
Говоря о себе, Великий Наместник Псково‑Печерского монастыря отец Алипий во всеуслышание провозглашал: «Я – советский архимандрит». И охотно подтверждал это высказывание и словом и делом.
В начале шестидесятых годов в монастырь – с заданием отыскать повод для закрытия обители – прибыли члены областной комиссии. Расхаживая по монастырю, они увидели паломников, обрабатывающих грядки и цветники, и тут же приступили к отцу Алипию:
– А на каком основании эти люди здесь работают? Советский архимандрит отвечал им:
– Это народ‑хозяин трудится на своей земле! Вопросов больше не последовало.
В другой раз из Пскова с теми же целями была прислана еще одна – теперь уже финансовая – комиссия народного контроля. Наместник осведомился, кем уполномочены прибывшие лица.
– Мы представляем финансовый орган, который…
Отец Алипий перебил их.
– У меня только один начальник – епископ Псковский Иоанн. Поезжайте к нему за разрешением. Без этого я вас к финансовым документам не допущу.
Проверяющие удалились, а через несколько часов Псковский архиерей позвонил отцу Алипию и смущенно попросил допустить контролеров для проверки.
– Звонок к делу не пришьешь, Владыко. Пришлите мне телеграмму, – ответил отец Алипий.
Вскоре поступила и телеграмма. Когда народные контролеры вновь предстали перед отцом наместником, тот, держа телеграмму в руках, спросил:
– Скажите, а вы коммунисты?
– Да, в основном коммунисты…
– И получили благословение у епископа? У Псковского Владыки? Н‑да… Пошлю‑ка я сейчас эту телеграмму в обком партии…
На этом финансовая проверка монастыря была завершена.
Иван Михайлович Воронов – так звали архимандрита Алипия до пострига – четыре года воевал на фронтах Великой Отечественной и прошел путь от Москвы до Берлина. А потом еще тринадцать лет держал оборону Псково‑Печерского монастыря, защищая его от государства, за которое когда‑то проливал кровь.
И на той, и на другой войне отцу Алипию пришлось сражаться не на жизнь, а на смерть. Тогдашнему Первому секретарю ЦК КПСС Никите Хрущеву во что бы то ни стало нужна была великая победа. Не меньшая, чем Победа его предшественника, чьей славе он мучительно завидовал. Для своего триумфа в грядущих битвах Хрущев остановил выбор на тысячелетней Русской Церкви и, объявляя ей войну, торжественно пообещал перед всем миром, что скоро покажет по телевидению последнего русского попа.
Вскоре были взорваны, закрыты, переоборудованы под склады и машинно‑тракторные станции тысячи соборов и храмов. Упразднена большая часть высших духовных учебных заведений. Разогнаны почти все монастыри. Множество священников оказались в тюрьмах. На территории России действующими оставались лишь две обители – Троице‑Сергиева лавра, вынужденно сохраняемая властями как церковная резервация для показа иностранцам, и провинциальный Псково‑Печерский монастырь. Здесь против могущественной силы атеистического государства выступил Великий Наместник. И, что самое прекрасное, он победил!
В те годы вся гонимая Русская Церковь следила за исходом этого неравного поединка. Вести из Печор передавались из уст в уста, а позже участники и очевидцы тех событий записали свои свидетельства.
Вот лишь некоторые хроники этих, давних уже, сражений.
Зимним вечером в кабинет отца Алипия вошли несколько человек в штатском и вручили официальное постановление: Псково‑Печерский монастырь объявлялся закрытым. Наместнику предписывалось уведомить об этом братию. Ознакомившись с документом, отец Алипий на глазах у чиновников бросил бумаги в жарко пылающий камин. Остолбеневшим посетителям он спокойно пояснил:
– Лучше я приму мученическую смерть, но монастырь не закрою.
К слову сказать, сожженный документ являлся постановлением Правительства СССР и под ним стояла подпись Н. С. Хрущева.
Историю эту описал очевидец – преданный ученик Великого Наместника архимандрит Нафанаил.
Сам я отца Алипия в живых не застал. Но вести речь о Псково‑Печерском монастыре, не упомянув о нем, попросту невозможно.
* * *
Мне повезло – я застал многих монахов, живших при Великом Наместнике. А еще – известных художников, писателей, ученых, реставраторов из Москвы, Ленинграда, Риги, собиравшихся в те годы в его гостеприимном доме. Для них он навсегда остался примером бесстрашного духовного монаха‑воина, идеалом взыскательного и любящего отца.
Несмотря на всю прагматичность и даже подчеркнутую приземленность отца Алипия, его крепкую практическую сметку, блестящее, часто весьма резкое остроумие, поразительную находчивость, многие современники (в том числе и монахи высокой подвижнической жизни) почитали его как святого. Архимандрит Серафим, обладавший в монастыре безусловным авторитетом, уже после смерти отца Алипия искренне удивлялся монахам, мечтавшим о далеких паломничествах к местам подвигов великих святых: «Что далеко ездить? – недоумевал он. – Идите в пещеры, там мощи отца Алипия».
Господь не любит боязливых. Этот духовный закон как‑то открыл мне отец Рафаил. А ему, в свою очередь, поведал о нем отец Алипий. В одной из проповедей он говорил: «Мне приходилось быть очевидцем, как на войне некоторые, боясь голодной смерти, брали с собой на спину мешки с сухарями, чтобы продлить свою жизнь, а не сражаться с врагом; и эти люди погибали со своими сухарями и не видели многих дней. А те, которые снимали гимнастерки и сражались с врагом, оставались живы».
Когда пришли отбирать ключи от монастырских пещер, отец Алипий скомандовал своему келейнику:
– Отец Корнилий, давай сюда топор, головы рубить будем!
Должностные лица обратились в бегство: кто знает, что на уме у этих фанатиков и мракобесов?!
Сам же наместник знал, что отдает подобные приказы не на воздух. Однажды, когда в очередной раз пришли требовать закрытия монастыря, он без обиняков объявил:
– У меня половина братии – фронтовики. Мы вооружены, будем сражаться до последнего патрона. Посмотрите на монастырь – какая здесь дислокация. Танки не пройдут. Вы сможете нас взять только с неба, авиацией. Но едва лишь первый самолет появится над монастырем, через несколько минут об этом будет рассказано всему миру по «Голосу Америки». Так что думайте сами!
Не могу сказать, какие арсеналы хранились в монастыре. Скорее всего, это была военная хитрость Великого Наместника, его очередная грозная шутка. Но, как говорится, в каждой шутке есть доля шутки. В те годы братия обители, несомненно, представляла собой особое зрелище – больше половины монахов были орденоносцами и ветеранами Великой Отечественной войны. Другая часть – и тоже нема лая – прошла сталинские лагеря. Третьи испытали и то и другое.
«Побеждает тот, кто переходит в наступление», – говорил отец Алипий, и сам в точности следовал этой стратегии. Именно в те годы, каждый день сражаясь за монастырь, наместник восстановил из руин могучие крепостные стены, отреставрировал находившиеся в запустении храмы, безупречно профессионально раскрыл древние фрески, привел в должный вид настоятельский и братские корпуса. Будучи сам художником, он спас от продажи за границу произведения русских и зарубежных живописцев. В его огромной коллекции были Левитан, Поленов. Перед смертью отец Алипий безвозмездно передал эти шедевры в Русский музей. Наконец, он насадил по всей обители такие дивные сады, цветники и вертограды, что монастырь превратился в одно из самых прекрасных мест в России. Для человека, первый раз оказавшегося в Печорах – независимо от того, паломником он был или экскурсантом, – обитель представала как дивный, восхитительный мир, что‑то совершенно нереальное, в окружении неказистой советской действительности.
Но главным подвигом отца Алипия было устроение старчества в Псково‑Печерском монастыре.
Старчество – удивительное явление еще и потому, что не пребывает на одном месте, скажем, в каком‑то конкретном монастыре. Оно странствует по земле, неожиданно расцветая то в заволжских скитах Северной Фиваиды, то в Белобережской пустыни в брянских лесах, то в Сарове, то в Оптиной. А в середине XX века оно нашло для себя приют в Псково‑Печерской обители. И отец Алипий чутко уловил этот загадочный путь. Как самое драгоценное сокровище он берег и умножал старчество в своем монастыре. Наместник сумел добиться разрешения на переезд в Печоры из Финляндии великих валаамских старцев. Принял после тюрем и ссылок опального иеромонаха Иоанна (Крестьянкина) – его тогда тайно привез в монастырь епископ Питирим (Нечаев). Приютил отца Адриана, вынужденного покинуть Троице‑Сергиеву лавру. При отце Алипий возросло целое поколение старцев‑духовников, про некоторых рассказывается в этой книге. В то время создать и сохранить такое было настоящим подвигом.
* * *
В те годы остервенелой антирелигиозной пропаганды представления о монастырях у большинства наших сограждан были совершенно дикими. Поэтому отец Алипий не удивлялся, когда ему задавали самые вздорные вопросы. С добродушным юмором, неотразимо доходчиво он приоткрывал перед людьми их простодушие и неразумное доверие грязной лжи и нелепым измышлениям.
Как‑то группа экскурсантов, искренних советских людей, остановила отца Алипия на пороге храма. В порыве праведного гнева они потребовали рассказать правду об эксплуатации высшим духовенством простых монахов, о притеснениях и вообще – об ужасах монастырской жизни, вычитанных ими из газет. Вместо ответа отец Алипий загадочно спросил:
– Слышите?
– Что – слышите? – удивились экскурсанты.
– Что‑нибудь слышите?
– Слышим, как монахи поют.
– Ну вот! Если б худо жили, то не запели бы. Коммунист, гость из Финляндии, в присутствии
своих советских друзей задал отцу Алипию фирменный вопрос атеистов того времени:
– А не объясните ли вы, почему космонавты в космос летали, а Бога не видели?
Отец архимандрит участливо заметил ему:
– Такая беда может и с вами случиться: в Хельсинки бывали, а президента не видели.
Те, кому довелось в те годы побывать в Печорах, особо вспоминают знаменитые появления Великого Наместника на балконе его настоятельского корпуса. Появления эти могли быть самыми разными. Порой, особенно по весне, галки и вороны так досаждали отцу Алипию своими истошными криками, что он выходил на балкон с пистолетом и палил по птицам, пока те в панике не разлетались. Пистолет был, конечно, не боевой, просто мастерски сделанный пугач. Но вся картина – солнечное утро в монастыре, отец наместник на балконе, хорошо поставленной рукой целящийся из внушительных размеров пистолета, – все это производило на зрителей неизгладимое впечатление.
Но конечно же не только этим запоминались выходы Великого Наместника на его любимый балкон. Еще более глубокие ощущения возникали у посетителей монастыря, если они становились свидетелями бесед отца Алипия, когда он, свесившись за перила, вел разговоры с собравшимися внизу людьми.
Балкон был обращен на монастырскую площадь. С него отец наместник мог в погожий денек любоваться своим монастырем, общаться с народом, а заодно и присматривать за порядком.
Внизу на площади сразу собиралась толпа паломников, экскурсантов и жителей Печор. Дискуссии о вере или просто общение с отцом Алипием могли длиться часами. Всякий раз при этом наместник не упускал возможности помочь тем, кто обращался к нему с житейскими просьбами. И хотя тогда действовал категорический запрет на то, что называется церковной благотворительностью, отец Алипий поступал в этом вопросе лишь так, как считал необходимым. Вот что вспоминает архимандрит Нафанаил: