Маскулинность — фемининность

Как было отмечено выше, научный дискурс об инверсии гендера и о сексуальности разделился на два независимых направления, одно из которых занимается гомосексуальностью как сексуальной ориентацией, а другое — маскулинностью или фемининностью психики индивидуума. Хотя в психоанализе (как, впрочем, и ни в одной другой теории) в отношении второго направления не было достигнуто такой же степени согласованности, как в отношении первого, все же психоаналитический подход к маскулинности и фемининности с таким же успехом стигматизировал любые не вписывающиеся в рамки пола отклонения от мужских и женских сценариев, с каким психоаналитическое толкование гомосексуализма, с его более широкой теоретической базой, осуждало любые сексуальные девиации как у мужчин, так и у женщин.

В XX веке в психологии и психиатрии существовало, по крайней мере, три независимых традиции, в рамках которых разрабатывались определенные теории гендерно-поля-ризующей связи между полом тела и гендером психики. Эти три традиции касались, соответственно, оценки маскулинности — фемининности (1), лечения и профилактики нару-

149

шений в сфере маскулинности — фемининности, в особенности «транссексуализма» (2), а также развития маскулинности — фемининности у «нормальных» детей (3).

Оценка маскулинности — фемининности (M—F Assessment)

В главе, посвященной рассмотрению проблемы биологического эссенциализма, говорилось, что в конце XIX века интенсивно развивались биологические теории первопричин неполноценности женщин по сравнению с мужчинами. Само по себе несовершенство женщины рассматривалось и учеными, и обществом как установленный факт. В ответ на все эти биологические и мизогинистские (женоненавистнические. — Прим. ред.) теории Хелен Томпсон Вулли (Helen Thompson WooUey) и Лета Стеттер Холлингворт (Leta Stetter Hollingworth) направили всю мощь эмпирической науки на объективный и непредвзятый анализ проблемы различий между мужчинами и женщинами21. Это были одни из самых первых женщин, удостоенных докторской степени в новой области экспериментальной психологии.

В 1903 году они опубликовали предварительные результаты объективных лабораторных исследований половых различий по целому ряду интеллектуальных, сенсорных, моторных и эмоциональных показателей. Кроме того, они опубликовали первый обзор экспериментальных данных из множества научных статей, что дало возможность собрать воедино большое количество фактов и обобщить результаты всех доступных психологических исследований22. Эти публикации были тоже тщательно обоснованными и подтвержденными документально. К 1936 году психолог Льюис Терман, (Lewis Terman) модифицировавший тест Стэнфорд — Бине (адаптированный вариант теста Бине), был вынужден признать, что «принципиальное равенство полов» было выявлено «в отношении общего интеллекта и большинства отдельных видов одаренности», включая «музыкальные способности, артистические способности, математические способности и даже технические способности» (Terman, Miles 1936, p. 1—2).

Признавая принципиальное равенство полов, Терман, однако, не считал, что это равенство предполагает фундаментальное сходство полов по «типу личности» (Р. 2) или «темпераменту» (Р. VI). Совсем наоборот. Будучи знакомым со всеми опубликованными трудами Вулли и Холлингворт, Терман все же придерживался убеждения, что «между полами существует фундаментальное различие в сфере бессознатель-

Но

ного и в сфере эмоций; также различаются чувства, интересы, отношения и модели поведения, являющиеся производными от различий на уровне бессознательного и эмоций» (Р. 2). Решив документально обосновать различия между полами раз и навсегда, Терман сконструировал самый первый тест для определения «психической маскулинности и феми-нинности» (Р. З)23.

По собственному признанию Термана, у него была еще одна причина для создания этого теста. Он полагал, что тестирование поможет выделить категорию лиц с инверсией сексуального влечения, из среды которых «в основном, выходят гомосексуалисты». Интерес Термана к определению «степени искажения полового темперамента» (Р. 467) был, очевидно, связан с традицией исследований природы гендерной девиации, описанной мною выше.

Для создания этого первого «М—Ф теста» Терман и его соавтор Катарина Кокс Майлз (Terman, Miles 1936) провели предварительное тестирование, включавшее сотни вопросов, которые предположительно могли бы выявить разницу между мужчинами и женщинами. В конце концов, в тест были включены только те 455 вопросов, на которые в ходе предварительного тестирования мужчины и женщины действительно давали разные ответы. Общий характер этого теста несложно понять.

Например, в разделе «Интересы» испытуемым, которым нравилась профессии воспитателя, роман «Ребекка с фермы Саннибрук», младенцы и шарады, начислялись баллы, указывающие на фемининность, а тем, у кого вышеперечисленное не вызывало интереса — баллы, указывающие на маскулинность. Тем испытуемым, кому нравились военное дело, роман «Робинзон Крузо», люди со звучными, громкими голосами, а также охота, начислялись баллы, указывающие на маскулинность; тем же, кому все это не нравилось, начислялись баллы, указывающие на фемининность. В разделе «Интроверсия — Экстраверсия» за согласие с утверждениями: «в большинстве случаев я предпочитаю», чтобы руководство брал на себя кто-нибудь другой», «я крайне тщательно слежу за своей одеждой» и «я часто боюсь темноты» — начислялись баллы, указывающие на фемининность. Несогласие с этими же утверждениями оценивалось как проявление маскулинности. За согласие с утверждениями: «мне скорее не нравится принимать ванну», «в детстве я был очень непослушным», «я могу терпеть боль так же, как Другие» и «в школе трудно добиться успеха» — начислялись

151

баллы, указывающие на маскулинность. Несогласие с этими утверждениями оценивалось как проявление фемининности.

Благодаря конструкции теста (в каждом разделе теста на каждое утверждение могли даваться разные ответы), с его помощью можно было легко и быстро определять ответы как значимо более типичные для женщин или для мужчин. На основе разницы между типично женскими и типично мужскими ответами выводился результирующий показатель М—Ф теста Термана — Майлз (Terman — Miles M—F test). Это делалось следующим образом. Испытуемые получали балл, указывающий на фемининность, за каждый типично женский ответ и балл, указывающий на маскулинность, за каждый типично мужской ответ. Затем суммарное количество баллов, указывающих на фемининность, вычиталось из суммарного количества баллов, указывающих на маскулинность. Полученная разность и составляла конечный показатель по шкале М—Ф. Такой метод подсчета вынуждает рассматривать маскулинность и фемининность как противоположные значения одного и того же параметра. То есть, судя по ответу на каждый отдельный вопрос в объеме всего теста, получается, что люди должны быть либо маскулинными, либо фемининными (или, точнее, они должны быть типичными женщинами или типичными мужчинами). Другими словами, выходило, что они не могут быть и маскулинными, и фемининными одновременно.

Метод Тест Термана и Майлз был сконструирован по принципу замкнутого круга: из многочисленных вопросов на предварительном этапе в сам тест включаются только те вопросы, в ответах на которые было выявлено эмпирическое различие между мужчинами и женщинами. Он позволил им документально подтвердить на новой выборке испытуемых различие двух полов по показателю «психической маскулинности и фемининности» (Р. 3). Различие было столь существенным, что только около десяти из тысячи мужчин и женщин показали результат, приближающийся к значению, характерному для противоположного пола.

Разрабатывая новый тест психической маскулинности и фемининности, Терман и Майлз считали, что им удастся придать концепции маскулинности и фемининности такую же точность измерения и ясность, какую тест IQ внес в концепцию интеллекта (Р. VI). Фактически авторы достигли гораздо большего. Осознанно или нет, они узаконили с научной точки зрения три спорных умозаключения, касающиеся природы мужественности и женственности24.

152

Во-первых, Терман и Майлз наполнили содержанием психическую маскулинность — фемининность, представив ее как заложенный глубоко в сознании и устойчивый аспект человеческой личности. Сама идея этой характеристики существовала в западной культуре сотни лет, но теперь, впервые в истории, имелся научный тест, разработанный специально для ее оценки, а также соответствующий количественный показатель. Другими словами, маскулинность — фемининность стала «реальной» сущностью, узаконенной наукой в качестве личностного аспекта каждого индивидуума.

В последнее время критики теста Термана и Майлз указывают на то, что этот тест не измеряет никакого глубоко заложенного устойчивого аспекта человеческой психики: он измеряет только степень приверженности человека к культурным нормам маскулинности и фемининности, действовавшим в начале двадцатого века в Америке. То, что содержание теста сильно сближалось с культурными нормами, так мало значило для самих Термана и Майлз, что это ничуть не повлияло на их утверждения о непреложной реальности маскулинности и фемининности. Авторы теста писали:

«Маскулинность и фемининность являются важными аспектами человеческой личности. Неверно считать их фактором, придающим личности только внешний колорит и пикантность; скорее, они представляют собой один из немногих стержней, вокруг которых постепенно формируется структура личности. Различия между маскулинностью и фемининно-стью, по всей вероятности, так же глубоки, как различия между любыми другими чертами человеческого темперамента, вследствие влияния природы или в результате воспитания» (Р. 451).

Помимо наполнения содержанием понятий маскулинности и фемининности, Терману и Майлз удалось поляризовать эти понятия как взаимоисключающие (или биполярные) проявления единой характеристики. Поляризация отразилась в подсчете результатов теста и, что еще более важно, научно узаконила с позиций психологии традицию признания двух, и только двух взаимоисключающих сценариев для мужчин и женщин. Таким образом, издавна существующее в культуре представление, что человек может быть либо маскулинным, либо фемининным, но не тем и другим вместе, было легитимизировано с общенаучной и психологической позиций.

Наконец, Терман и Майлз создали теорию о связи между маскулинностью — фемининностью, гомосексуальностью и психологической нормальностью. Согласно этой теории, лица

153

с искажениями показателя по шкале М—Ф в сторону противоположного пола рассматривались как неполноценные личности, из среды которых, главным образом, появляются гомосексуалисты. Подобные рассуждения привели к дальнейшей научной легитимизации осуждения гомосексуализма культурой. Более того, они также способствовали формированию более общего культурного убеждения, в соответствии с которым любые отклонения от общепризнанной маскулинности или фемининности свидетельствуют о психопатологии. Тер-ман и Майлз описывали связь между маскулинностью — фе-мининностью, гомосексуальностью и психологической нормальностью следующим образом:

«Оценки в области данной темы [гомосексуальности], полученные наиболее информированными исследователями, показывают, что количество мужчин-гомосексуалистов находится в диапазоне от 3 до 5%... М—Ф тест не определяет гомосексуальность в ее обычном понимании, ... [но] с его помощью можно приблизительно определить степень инверсии темперамента в сторону противоположного пола..., и именно из лиц с инверсий в этом смысле, возможно, и формируются гомосексуалисты... Использование теста [в этом контексте] поможет сфокусировать внимание на поведенческих проявлениях нарушения развития, подобно тому, как работают тесты на интеллект в случаях умственной неполноценности. Известно, что легкую степень умственной отсталости теперь можно выявить в более раннем возрасте, чем поколение назад. То же самое будет в свое время применимо и в отношении потенциальных гомосексуалистов. Особенно желательна ранняя диагностика гомосексуализма, поскольку у нас имеется достаточно оснований полагать, что дефекты личности могут быть компенсированы и до некоторой степени скорректированы.... В настоящий момент неизвестно, кто в первую очередь должен заниматься девиациями маскулинности — фемининности: невролог, биохимик, эндокринолог, или, прежде всего, эту проблему должны решать родители и воспитатели» (Р. 460).

В течение тридцати пяти лет, последовавших за публикацией М—Ф теста Термана — Майлз, в психологии развивалось эмпирическое изучение так называемых личностных проявлений фемининности-маскулинности. Были разработаны по меньшей мере пять или шесть дополнительных способов измерения таких признаков; возможно, наиболее известна шкала маскулинности — фемининности в Миннесотском многопрофильном личностном опроснике {Minnesota Multiphasic

154

Personality Inventory (Minnesota Multiphasic Personality Inven-torye). Кроме того, была осуществлена серия эмпирических исследований в области предпосылок и коррелятов маскулинности — фемининности у детей и взрослых25.

В большинстве исследований маскулинности—фемининности присутствуют три допущения, вкравшихся и в М—Ф тест Термана и Майлз: подкрепленное эмпирическими доказательствами предположение о том, что маскулинность — фе-мининность является ключевым параметром человеческой личности; предположение о биполярности, при которой маскулинность и фемининность являются противоположными полюсами одной оси, а отсюда вывод, что личность может быть либо маскулинной, либо фемининной, но никак ни той и другой одновременно; и предположение, касающееся психического здоровья: все, что не вписывается в рамки стандартной маскулинности или фемининности, свидетельствует о наличии патологии.

Терапия и профилактика расстройств гендерной идентичности (Gender Iidentity Disorders)

Во фрейдовской психиатрии гомосексуальность и даже транствестизм трактовались как патология, связанная с сексуальностью, а не с гендером. По поводу гендерной инверсии (или, по определению Термана и Майлз, «инверсии полового темперамента») не возникало серьезных дискуссий до того момента, пока в 1952 году Кристин Джоргенсен (Christine Jorgensen) не стала причиной международной сенсации, уехав в Данию мужчиной и вернувшись в Америку женщиной. Хотя интерес к людям, желающим подвергнуться и подвергающимся операциям по перемене пола, достиг своего пика только в конце 1960-х — начале 1970-х годов, уже в 1953 году эндокринолог Гарри Бенджамин (Harry Benjamin) начал борьбу за признание того, что он называл расстройством гендерной идентичности в форме транссексуализма, самостоятельным видом психической патологии. По словам Бенджамина, это не диагностируемое заболевание причиняло невыразимые страдания многим людям, некоторых из них он сам лечил гормонами, начиная с 1920-х годов.

Признание, за которое боролся Бенджамин, состоялось в 1980 году, когда в классификацию психических расстройств третьего издания «Диагностического и статистического руководства» (DSM-Ш) Американской психиатрической ассоциации была введена новая категория «расстройств гендерной

155

идентичности», а транссексуализм был признан одним из расстройств данной категории. Любопытно, что расстройства гендерной идентичности (Gender Iidentity Disorders) впервые были официально признаны патологией именно в том самом третьем изданияи руководства, в котором также впервые в истории психиатрии отсутствовало официальное определение гомосексуальности как патологии. Возможно, это не было совпадением. Может быть, в психиатрическом истеблишменте все еще бытовала стойкая убежденность в том, что гендерная неконформность является патологией; и если текущая политическая ситуация не позволяла выражать подобную убежденность по отношению к гомосексуализму, для этой цели использовались любые другие доступные объекты26.

Согласно DSM-III, имеются три диагностических критерия для выявления транссексуализма: «постоянный дискомфорт и ощущение неправильности собственного пола», «наличие в течение, по меньшей мере, двух лет стойкой озабоченности тем, чтобы избавиться от своих первичных и вторичных половых признаков и обрести половые признаки другого пола», и достижение половой зрелости. Далее в DSM-III следует описание диагностически менее существенных проявлений у большинства транссексуалов: они «почти обязательно испытывали в детстве проблемы, связанные с гендерной идентичностью»; часто считают свои гениталии «отталкивающими»; часто жалуются «на то, что чувствуют себя некомфортно в одежде назначенного им пола и поэтому предпочитают одежду другого пола»; нередко предпочитают «виды деятельности, которые в нашей культуре более характерны для другого пола», а также в разной степени перенимают «поведение, одежду и манеры» другого пола. В отношении предыстории их сексуальной ориентации говорится, что транссексуалы являются очень неоднородной группой: они могут быть асексуальными, гомосексуальными, гетеросексуальными или «неопределенной сексуальной ориентации». Предположительная распространенность транссексуализма составляет один случай на 30 000 мужчин и один случай на 100 000 женщин; соотношение мужчин и женщин среди обращающихся за помощью в клиники, специализирующиеся на транссексуализме, варьируется от 8 : 1 до 1 : 1 (Р. 74—76).

Вопрос адекватного лечения транссексуализма всегда вызывал разногласия, даже среди психиатров. Многие психиатры с самого начала были против операций по перемене пола, поскольку, по их словам, эти операции устраняли, скорее, только наиболее очевидный симптом заболевания, а не его

156

о основополагающую причину. Тем не менее, к середине 1960-х годов, когда врачи в престижных медицинских учреждениях, таких как университет Джонса Хопкинса и Минне-сотский университет, начали осуществлять такие операции во вновь образованных клиниках, специализирующихся на гендерной идентичности, хирургическая смена пола стала предпочтительным способом лечения как для психиатров, так и для самими транссексуалов.

Некоторое время операции по смене пола считались настоящей панацеей, однако в конце 1970-х годов доверие к ним упало, чему способствовали следующие факты. В результате контрольного обследования пятидесяти пациентов-транссексуалов, перенесших операцию по смене пола, был сделан вывод, что разница между прооперированными и непроопериро-ванными пациентами оказалась весьма незначительной (Meyer, Reter 1979). И в связи с этим клиника Джонса Хопкинса, первая в США, в которой стали проводиться операции подобного рода, прекратила их применение27. В то же время, термины «транссексуализм» и «операция по смене пола» стали общеупотребительными, в основном, благодаря огласке историй нескольких известных транссексуалов, включая Ян Моррис, опубликовавшую собственные описания процесса превращения в женщину в книге под названием «Головоломка» (1974), а также Ре не Ричарде, вокруг которой развернулась полемика в спортивных кругах, когда она попыталась после операции по смене пола участвовать в теннисном турнире в женской команде.

В то время гендерная идентичность транссексуалов расценивалась как существенно нарушенная и весьма резистентная к психотерапии. Однако, ряд психиатров вскоре пришли к убеждению, что терапевтически было бы эффективнее отбирать детей, подверженных «риску» транссексуализма, и осуществлять коррекцию их развития, чем дожидаться, пока они окончательно сформируются во взрослых транссексуалов, чтобы потом подвергать их уродующим (и не всегда столь эффективным) операциям. Руководствуясь этой идеей, психиатры, практикующие в различных регионах страны, разработали программы, сочетающие исследование и терапию. Основной целью было выявление, обследование и лечение мальчиков и девочек (в особенности мальчиков), в чьем поведении проявляется нетрадиционно много кросс-гендер-ных элементов — таких, как желание носить одежду другого пола, предпочтение видов деятельности, характерных для другого пола и желание быть индивидуумом другого пола.

157

Первое, отчасти предварительное исследование такого рода было опубликовано Ричардом Грином (Richard Green) из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе в 1974 году. Исчерпывающий обзор всех подобных исследований, проведенных в последующие десять лет, был опубликован Кеннетом Зукером (Kenneth Zucker) в 1985 году. Окончательные результаты лонгитюдного пятнадцатилетнего исследования самого Ричарда Грина, посвященного проблеме фемининных мальчиков, было опубликовано в 1987 году.

В рамках этих проектов использовались различные методы лечения. В проектах более принудительного характера, к которым относится и программа Джорджа Рекера (George Reker), родители и педагоги применяли техники модификации поведения. Эти техники были направлены на устранение практически всех проявлений, считавшихся не соответствующими гендеру. Сюда включались не только запрет на использование одежды и игрушек другого пола и запрет на общение с детьми другого пола, но также недопустимость модуляций голоса и манер, присущих другому полу (в том числе таких, например, как «мягкое, женственное рукопожатие»)28. Проекты менее принудительного характера, в том числе программа Ричарда Грина, были направлены не столько на полное избавление от поведенческих проявлений, не соответствующих гендерной специфике его пола, а, скорее, на помощь ребенку в овладении видами деятельности и отношениями, соответствующими гендерной специфике пола, при условии, что ребенку этот процесс доставляет удовлетворение.

Исследования и терапия детей с нарушенной гендерной идентичностью (cross-gender-identified children) (Zucker 1985) послужили основанием для внесения в DSM-I1I, наряду с транссексуализмом, второго расстройства гендерной идентичности, сформулирванного как «детское расстройство гендерной идентичности» (gender identity disorder in childhood). Основные признаки этого расстройства, диагностировать которое можно только у детей, не достигших полового созревания, — «стойкое интенсивное недовольство ребенка по поводу его или ее паспортного пола» и «желание принадлежать или настаивание на том, что он или она принадлежит к другому полу». Кроме того, девочка должна демонстрировать «либо стойкое и ярко выраженное отвращение к традиционно женской одежде и настойчивое желание носить стандартную мужскую одежду, либо стойкое отрицание своих женских анатомических особенностей», а мальчик — «либо увлеченность

158

типично женскими видами деятельности, либо стойкое отрицание своих мужских анатомических особенностей» (Р. 71).

Для обозначения различия между ребенком с истинным расстройством гендера и ребенком, просто не соответствующим гендерным стереотипам, DSM-III дает развернутое объяснение: «Это расстройство заключается не просто в нежелании ребенка соответствовать полоролевому поведению, что наблюдается у девочек-«сорванцов» или мальчиков-«мамень-киных сынков»; оно, скорее, представляет собой глубокое нарушение нормального чувства мужественности или женственности» (Р. 71). Впрочем, в подтверждение мнения, что указанное различие не так легко устанавливается, как это хотели бы представить психиатры, в DSM-III добавлено без комментариев следующее: «согласно клиническим наблюдениям, среди страдающих данным нарушением отмечается значительно большее количество мальчиков, чем девочек». (Р. 72). В главе 5 будет показано, что гендерно-неконформные мальчики в значительно большей степени подвергаются гонениям и остракизму, чем гендерно-неконформные девочки. Возможно, акцентирование внимания на преобладании мальчиков с гендерными нарушениями является одним из проявлений социальной нетерпимости культуры.

Хотя вмешательство в развитие детей с расстройством гендерной идентичности обосновывалось тем, что они подвержены риску транссексуализма, вскоре упор сместился на риск гомосексуальности. Причины были сформулированы в DSM-III: у «очень немногих» детей с нарушениями гендера «развивается транссексуализм в подростковом или взрослом возрасте», в то время как «от одной до двух третей или более мальчиков с нарушениями в подростковом возрасте проявляют гомосексуальную ориентацию», как и «некоторые» из немногочисленных девочек, которые «сохраняют маскулинную идентификацию» (Р. 72). Эта связь между наличием нарушений гендера в детском возрасте и гомосексуализмом подтверждается Зукером. Он проанализировал все исследования, опубликованные к середине 1980-х гг., в которых прослеживалось развитие детей с нарушениями гендера в подростковом возрасте вплоть до достижения ими зрелости; в число этих исследований входила и недавняя работа Грина под названием «Синдром «маменькиного сынка» и развитие гомосексуально-сти»(Тпе «Sissy Boy Syndrome» and the Development of Homosexuality) .

Существуют два объяснения «низкого процента транссексуалистов» (Zucker 1985), вышедших из среды детей с

159

расстройством гендерной идентичности. Во-первых, терапия сама по себе может менять течение болезни. Во-вторых, взрослые транссексуалы настолько реже встречаются в общей массе населения, по сравнению с детьми с нарушениями гендера, что со стороны статистики обнаружить значимую связь между этими двумя группами невозможно. Для этого необходимо было располагать очень большой статистической выборкой детей с расстройством гендера, чего не могли предоставить исследования, включавшие терапевтические вмешательства. Гомосексуализм, с другой стороны, не является редким явлением, так что любой его коррелят в детстве обнаружить значительно легче. То, что в исследованиях, прослеживавших развитие детей с расстройством гендерной идентичности, обнаружилась связь, особенно среди мальчиков, между гомосексуальностью во взрослом возрасте и тем, что в других контекстах называлось «гендерным нонконформизмом» (gender nonconformity) в детстве, неудивительно. По крайней мере, одно большое ретроспективное исследование взрослых гомосексуалистов (Bell, Weiberg, Hammersmith 1981) уже продемонстрировало эту связь на американской выборке.

Обратив внимание на низкий процент транссексуалов и высокий процент гомосексуалистов, вышедших из среды детей с гендерными нарушениями, которые проходили терапию, двое ученых обвинили такие исследования в том, что само вмешательство в развитие детей является «скрытой попыткой подавить развитие гомосексуальной идентичности у детей младшего возраста» (Morin, Shultz 1978, p. 142). Это обвинение с полным правом может быть предъявлено исследователям вроде Джорджа Рекерса, который был бы рад искоренить гомосексуальность, которую он считал сексуальной перверсией, «преподносимой неподготовленной публике в качестве права, которое имеют двое взрослых по обоюдному добровольному согласию» (1982b, p. 88). В меньшей степени это справедливо в отношении таких ученых, как Ричард Грин, который не только играл ключевую роль в процессе исключения гомосексуализма из DSM, но и считал своей целью просто попытаться помочь детям — несчастным жертвам сильнейшего социального остракизма и острой неудовлетворенности своим собственным полом. В то же время, оба эти варианта не предлагали ребенку помочь, чтобы он мог справится с социальным остракизмом путем самоутверждения. Скорее, состояние ребенка квалифицируется как патология, и от ребенка требуют изменить часть своего «я», заслуживаю-

160

щую, возможно, такого же уважения со стороны культуры, как религия или раса. Критики подобного подхода могли бы заметить, что такое демократическое и плюралистическое общество, как Соединенные Штаты Америки, не решает проблемы дискриминации религиозных или расовых меньшинств, обращаясь к представителям этих меньшинств с предложением переменить веру или сменить цвет кожи на более светлый. Исходя из этих же принципов, общество не должно решать проблемы дискриминации гендерных меньшинств, предлагая им «стать как все» или подвергнуться операции по смене пола.

Достаточно скверно уже то, что психиатрия, возможно, усматривала патологию и подвергала лечению детей, у которых вообще не было психического расстройства. Но что еще хуже, как указывают Дженис Реймонд (Janice Raymond 1979) и Томас Жаж (Szasz 1979), психиатры вновь использовали данную им почти священную власть, определяя психическое здоровье и болезнь в таком ракурсе, чтобы укрепить крайне поляризованные социальные сценарии для мужчин и женщин. Утвердив новую нозологическую форму психического расстройства, они вновь объявили гендерное соответствие естественным, а гендерную девиацию — патологией, точно так же, как они поступали с сексуальной инверсией и гомосексуальностью в предыдущий исторический период29.

Безусловно, люди, крайне недовольные своим биологическим полом, нуждаются в определенной помощи. Но даже с точки зрения психического здоровья транссексуализм значительно корректнее рассматривать в качестве социальной патологии, чем в качестве индивидуальной патологии. Другими словами, правильнее было бы рассматривать транссексуализм как оборотную сторону социального процесса гендерной поляризации, который формирует абсолютно традиционных мужчин и женщин. В конце концов, в культуре, менее склонной к гендерной поляризации, отсутствие жесткой связки между личностью, поведением индивидуума и гендерно-поляризованным комплексом, соответствующим его или ее биологическому полу, не имело бы столь большого значения в культуре, менее склонной к гендерной поляризации. Кроме того, количество значимых параметров, входящих в категорию маскулинного или фемининного, было бы так невелико, что пол жестко не ограничивал бы проявления личности, и таким образом у людей было бы меньше причин испытывать горе по поводу пола, с которым они родились.

161

Развитие маскулинности — фемининности у «нормальных» детей

Хотя наличие в DSM такого пункта, как «детское расстройство гендерной идентичности», неопровержимо доказывает, что, по крайней мере, небольшая доля американских детей не вписывается в культурные гендерные сценарии, но почти каждый родитель, учитель и возрастной психолог знает, что огромное большинство американских детей, особенно дошкольников и младших школьников, строго соответствует гендеру. Дети воспринимают целый ряд артефактов и действий как свойственных исключительно одному или другому полу. Еще более важно, что они явно предпочитают для себя и своих сверстников однополых партнеров по играм, равно как игрушки, одежду и деятельность, соответствующие своему полу30.

Еще двадцать пять лет тому назад большинство возрастных психологов предполагали, что эта модель раннего гендерного традиционализма каким-то образом усваивается из гендерно-поляризующей практики социального окружения. Однако за последние двадцать пять лет, по меньшей мере, в одном выдающемся направлении в области психологии развития было высказано предположение совершенно иного рода, а именно: ранний гендерный традиционализм является естественным — и почти неизбежным — побочным продуктом интеллектуальной деятельности самого ребенка31.

Признание того, что соответствие маленьких детей гендерным сценариям является естественным, началось в 1966 году, когда Лоуренс Колберг (Lawrence Kohlberg) адаптировал в применении к гендеру теорию Жана Пиаже (Jean Piaget) об интеллектуальном развитии (ребенка и подростка. — Прим. пер.). Хотя концепция Пиаже о ребенке как активном участнике познавательного процесса оказала огромное положительное влияние на психологию, адаптация теории Пиаже, произведенная Колбергом в плоскости гендера, столь безоговорочно игнорировала гендерно-поляризующую практику, существующую в социальном окружении ребенка, что представила ранний гендерный традиционализм как результат умственного развития ребенка.

В основе аргументации Колберга, последователя Пиаже, лежало предположение, что дети являются не пассивными или бессознательными пешками, подвергающимися социализирующему влиянию окружения, но активными участниками познавательного процесса, стремящимися понять природу

162

физического и социального мира и свое место в этом мире. Другими словами, дети постоянно находятся в поиске каких-либо категорий* или закономерностей. Дети всячески стараются обнаруживать категории, существующие в мире вокруг них; обнаружив такие правила или закономерности, они спонтанно формируют себя и соответствующий набор социальных правил. В понимании Колберга и его последователей, из данного положения применительно к гендеру следует: «поскольку пол является стабильной и легко определяемой естественной категорией» (Martin, Halverson 1981, p. 1129 —курсив автора), интеллектуальный процесс почти неизбежно приводит детей к выбору гендера как организующего принципа для социальных правил их собственного поведения и поведения сверстников. Не важно, усиливается или поощряется на уровне общества (или социализирующего окружения ребенка) гендерная поляризация, маленький ребенок, независимо от этого, спонтанно обнаруживает дихотомию мужского и женского в природе и классифицирует — и оценивает — себя и других в терминах этой дихотомии. По словам самого Колберга, «базовые я-категоризации определяют базовые оценки. Мальчик, стабильно идентифицировавший себя как принадлежащего к мужскому полу, позитивно оценивает объекты и действия, соответствующие его гендерной идентификации» (1966, p. 89)32.

В сочетании с утверждением о том, что дихотомия мужского — женского воспринимается естественно, присущая ребенку склонность к поиску группировок может быть теоретическим объяснением того, почему дети дошкольного возраста организуют свой социальный мир на основе гендера. Но, продолжает теория Колберга, есть еще что-то, заставляющее детей младшего возраста быть скорее жесткими, чем гибкими в отношении мужского и женского и, соответственно, становиться более жесткими традиционалистами в области гендера, чем в остальном. Это что-то еще — дооперациональная стадия развития интеллекта, которая длится, согласно Пиаже, приблизительно от восемнадцати месяцев до семи лет. Этой стадии присущи некоторые интеллектуальные ограничения, из которых только два имеют отношение к данной дискуссии33.

* Согласно Пиаже, категория — подлинная единица мысли. До того, как у Ребенка устанавливаются логические операции, он выполняет «классификации» объектов и действий — ищет спрятанный предмет, собирает пирамидку и т.п. Категории, в свою очередь, порождают арифметические, геометрические и элементарные физические «классы». — Прим. пер.

163

Во-первых, ребенок, находящийся на стадии дооперацио-нального интеллекта — это эгоцентричный «моральный реалист» (Piaget 1932), склонный рассматривать все правила и закономерности в качестве абсолютных и универсальных. Не делается никакого различия между физическим, социально-нормативным и моральным. Каждое правило — это моральное обязательство; каждая закономерность — непреложный моральный закон. Колберг описывает связь между эгоцентрическим моральным реализмом и жестким гендерным традиционализмом, отмечая, что «физические константы», лежащие в основе гендера, «имеют тенденцию идентифицироваться с божественным или моральным законом, и необходимость адаптироваться к физическим закономерностям собственной идентичности определяется как моральный долг». Дети полагают, что поведение, свойственное тому же полу, является «морально необходимым» и выражают «свое недовольство детьми, отклоняющимися от поведения, определяемого полом» (1966, р. 122).

Во-вторых, ребенок, находящийся на дооперациональной стадии интеллектуального развития, еще не в состоянии мысленно «преобразовать», то есть трансформировать какой-либо воспринятый им объект реального мира*. Отсюда невозможность «сохранять неизменность» — понимать, что базовая идентичность объекта остается прежней, даже после ряда смен различных впечатлений об этом объекте. Таким образом, ребенок на дооперациональной стадии ограничен восприятием (в своем познании мира. — Прим. пер), то есть сосредоточен на поверхностных признаках объектов и склонен воспринимать их в качестве определяющих, даже когда они таковыми не являются. Это второе ограничение, характерное для мышления на дооперациональной стадии, осложняет для ребенка понимание того, что даже когда внешний облик человека резко изменяется, его или ее пол остается прежним. Это вынуждает ребенка еще более жестко соответствовать гендеру, чем в других областях познания, поскольку, с точки зрения ребенка, находящегося на стадии дооперационального интеллекта, человек должен и выглядеть, и действовать, как

* На данной стадии ребенок считает объективной только такую реальность, которая выявляется в непосредственном восприятии. Кроме того, он еще не умеет представлять себе вещи с разных позиций. Оценивая свойства объекта, он учитывает только то, что он воспринимает в данный момент, и только очень постепенно освобождается от сиюминутных впечатлений. — Прим. пер.

164

мужчина или женщина, для того чтобы действительно быть мужчиной или женщиной.

Фундаментальная характеристика ребенка, содержащаяся в теории Колберга, кажется, в общем, справедливой. Дети, действительно, представляются активными участниками процесса обретения гендера, которые не только находят дихотомию мужского и женского притягательной с точки зрения восприятия и эмоций, но и спонтанно переводят эту перцепционную и эмоциональную притягательность в жесткий набор гендерных правил для себя и других. Однако предположение Колберга о том, что жесткий гендерный традиционализм, таким образом, является естественным — и почти что неизбежным — свойством раннего детства, представляется принципиально неверным. Во-первых, дихотомия мужского и женского может быть перцептивно и эмоционально стимулирующей для детей, в первую очередь, не из-за какого-либо естественного перцептивного превосходства над другими измерениями или категориями, но из-за того, что сама гендер-но-поляризующая практика социального окружения ребенка сделала ее перцептивно и эмоционально стимулирующей. Во-вторых, даже дети дошкольного возраста могут воспринимать гендер в негибком гендерно-поляризующем ключе не по причине нахождения на предооперациональторной стадии интеллектуального развития, но поскольку они еще не усвоили, что делает человека мужчиной или женщиной в биологическом смысле.

С возможностью того, что для детей младшего возраста дихотомия мужского и женского является стимулирующей, потому что так сказывается на них гендерно-поляризующая практика социального окружения, согласуются два следующих эмпирических открытия, получивших многочисленные подтверждения. Во-первых, хотя целых 80% двухгодовалых детей в Америке в состоянии отличить мужчин от женщин на основании чисто культурных признаков, таких, как прическа и одежда, до 50% трех- и четырехлетних детей в Америке все еще не могут отличить мужчин от женщин, если все, чем они располагают при оценивании — это только биологически естественные признаки, такие, как гениталии и телосложение. Другими словами, перцептивно и эмоционально стимулирующими для американских детей являются вовсе не биологически естественные половые различия, а сконструированные культурой гендерные различия. Во-вторых, к двадцати — двадцати четырем месяцам дети формируют значительно более жесткие правила для своих сверстни-

165

ков мужского пола, чем для сверстниц; ни в интелллектуаль-ном развитии, ни в биологии нет ничего, что могло бы однозначно объяснить появление такой асимметрии; зато такая причина, очевидно, имеется в культуре, которая предписывает куда более жесткое обращение с отклонениями от гендерного поведения мальчиков («маменькиных сынков»), чем от девочек («девчонок-сорванцов»)34.

Возможность того, что жесткость представлений детей младшего возраста о гендере объясняется не стадией их психического развития, а тем, что им не хватает знаний в области биологии, согласуется с эмпирическими открытиями, появившимися после того, как современные возрастные психологи усомнились в самом существовании четких, универсальных и хронологически-фиксированных стадий в развитии человека (наподобие тех, которые описывал Пиаже). Согласно «антистадийным» теориям, единственная значимая причина, почему маленькие дети не могут полностью справиться со всеми тестами Пиаже на мышление (включая и имевшие отношение к гендеру), состоит в том, что они не обладают достаточным объемом знаний о самом тестовом материале. Протестируйте мышление совсем маленьких детей в области, где они обладают достаточными знаниями (попросите, например, даже самого маленького специалиста по динозаврам поразмышлять о динозаврах) — и их мышление будет выглядеть не дооперациональным, а таким же зрелым, как у взрослых35.

Значение этого аргумента против стадийности развития человеческой психики для области пола и гендера должно быть очевидным. Даже если самые маленькие дети требуют наиболее жесткого соответствия гендеру от самих себя и своих ровесников, отчасти они поступают таким образом не потому, что находятся на дооперациональной стадии когнитивного развития, но потому, что они еще не узнали (или, точнее, им еще не объяснили), что главными атрибутами для распознавания мужчин и женщин являются половые органы. С «антистадийной» точкой зрения совпадает и мое собственное открытие, сделанное в результате недавнего исследования. Выяснилось, что только около половины протестированных мной трехлетних и четырехлетних детей, а также детей, недавно достигших пяти лет, обладали знанием о гениталиях, достаточным для правильного определения (по цветным фотографиям) пола четырех маленьких детей, обнаженных, по меньшей мере, ниже пояса. Но из тех, кто располагал необходимым знанием, целых 74% смогли по-преж-

166

нему правильно определить пол двух других маленьких детей, чья физическая внешность на фотографиях была сильно изменена (Bern 1989).

Таким образом, недавние эмпирические доказательства, полученные в последнее время, действительно ставят под сомнение теорию Колберга об усвоении гендера. Однако в рамках данной дискуссии важным является то, что Колберг считал гендерную поляризацию естественной, локализуя источник побуждения совмещать пол и поведение на гендерно-поляризующей основе в сознании ребенка, находящегося на дооперациональной стадии развития. Очень похоже на Фрейда: Фрейд признавал естественным андроцентризм, локализуя источник андроцентричной оценки пениса в сознании ребенка, находящегося на эдиповой стадии развития.

Деконструкция маскулинности — фемининности

Во всех рассмотренных нами психологических и психиатрических дискурсах маскулинности и фемининности тем или иным способом отдается приоритет гендерному традиционализму, а гендерные девиации считаются патологией. Иными словами, естественным признается только соответствие культурному требованию, чтобы физический пол совпадал с психическим гендером. Дискурс оценки маскулинности — фемининности добивается этого не только путем представления гендера как биполярного измерения, вокруг которого постоянно формируется человеческая личность, но также стигматизируя маскулинных и фемининных девиантов с гендерной идентичностью другого пола (фемининных мальчиков и маскулинных девочек. — Прим. пер.) как среду, из которой, в основном, выходят гомосексуалисты. Дискурс нарушений гендерной идентичности укрепляет гендерный традиционализм, открыто признавая больными тех детей и взрослых, которые не в состоянии достичь требуемого культурой совпадения физического и психического. Наконец, дискурс гендерного развития у «нормальных» детей рассматривает феномен раннего гендерного традиционализма как почти что неизбежный побочный продукт взаимодействия естественно воспринимаемой дихотомии мужского и женского с естественно протекающим процессом интеллектуального развития ребенка на дооперациональной стадии.

Это традиционное признание гендерного соответствия естественным, а гендерного несоответствия — патологическим сохранялось в области психологии до начала 1970-х годов,

167

когда феминизм, наконец, занял устойчивые позиции как в психологии, так и в культуре в целом. Под влиянием феминистского духа времени ряд психологов-феминистов, включая и меня, примерно в одно и то же время независимо друг от друга начали высказывать сомнения в истинности весьма проблематичных предположений относительно маскулинности и фемининности. Несколько ранних работ в этой области являются знаковыми для нарастающей критики в этой области.

В 1970 году Инге Броверман (Inge Broverman) и ее коллеги не только эмпирически подтвердили, но и подвергли критике существование двойного стандарта психического здоровья, применяемого психологами-клиницистами, психиатрами и социальными работниками. Этот двойной стандарт имел явное сходство с гендерными стереотипами, превалировавшими в то время в американской культуре. Мое собственное теоретическое и эмпирическое исследование концепции андрогинности началось в 1971 году с разработки опросника половых ролей. (Bern Sex Role Inventory — BSRI). Двумя годами позже, в 1973 году, Энн Константи-нопл опубликовала критику всех шкал измерения маскулинности — фемининности, разработанных психологами до 1970 года, а Джин Блок — статью об андрогинии, основанную на собственном длительном исследовании. Наконец, в 1974 году Дженет Тейлор Спенс, Роберт Хелмрайх и Джой Степп опубликовали свой инструмент оценки андрогинии — «Опросник личностных характеристик» (The Personal Attributes Questionnaire)36.

Хотя концепция ангдрогинии не была столь однозначной, ранние теоретические и эмпирические работы в области ее исследования дали новый импульс для пересмотра традиционных психологических представлений о маскулинности-фе-мининности. Поскольку эти ранние работы по андрогинии имели столь важное значение для ранней феминистской критики гендерной поляризации в рамках самой психологии, я остановлюсь на них более подробно, а затем перейду к работам, целью которых было преодоление концептуальных ограничений теории андрогинии37.

Опросник половых ролей Бем (BSRI) сконструирован по принципу шкалы самооценки. От испытуемого требуется оценить по семибалльной шкале, насколько точно каждый из шестидесяти различных признаков описывает его или ее. Двадцать признаков отражают определение маскулинности в данной культуре (например, напористый, независимый), два-

168

дцать — фемининности (например, нежный, понимающий), и двадцать являются нейтральными. (Испытуемому об этом не известно). Хотя опросник половых ролей BSRI, на первый взгляд, представляется стандартным способом измерения маскулинности — фемининности, ряд его свойств прямо противоречат трем проблематичным допущениям, которые мы ранее неоднократно упоминали, возвращаясь к Терману и Майлз (1936)38.

Первое и, возможно, самое главное: отбор признаков маскулинности и фемининности, включенных в опросник BSRI, основывался не на том, как мужчины и женщины описывают себя сами, а на том, что культурно определялось как соответствующее гендеру в Соединенных Штатах в начале 1970-х годов. Эксперты, отбиравшие признаки для включения в тест, рассматривались, используя антропологический термин, в качестве «местных источников» информации о культуре. Они оценивали каждый атрибут не в соответствии с тем, насколько хорошо он описывает их лично, но насколько он представлялся им желательным для мужчины или женщины «в американском обществе в целом». Опросник разрабатывался, скорее, для определения места маскулинности и фемининности в дискурсе культуры, чем на уровне личности индивидуума, и по своей сути он представлял попытку опровергнуть взгляды Термана и Майлз, рассматривавших маскулинность — фемининность в качестве центрального измерения человеческой личности. Процедура тестирования была также разработана таким образом, чтобы соответствовать концепту традиционно-гендерной личности (или «личности типичного пола»), как человека, чье самоопределение и поведение тесно переплетены со стереотипными определениями гендерного соответствия в его или ее культуре.

Во-вторых, при подсчете показателей отобранные испытуемыми признаки маскулинности и феминности не группируются в кластеры, расположенные на двух противоположных концах единой шкалы маскулинности — фемининности. Вместо этого предполагается, что данные признаки представляют собой две полностью независимые шкалы: культурно определяемой маскулинности и культурно определяемой фемининности. Это нововведение в процедуре подсчета показателей дало индивидуумам, заполнявшим опросник половых ролей Бем, возможность описать себя как обладающих высокими показателями по обеим шкалам, низкими показателями по обеим шкалам или высокими по-

169

Проверка устойчивости представлений о половой принадлежности. После непродолжительного просмотра фотографий обнаженного ребенка, детей просят определить пол этого ребенка по другим фотографиям, на которых его гениталии не видны и на которых ребенок одет и/или причесан сначала в манере, несвойственной его полу, а затем в соответствии со своим полом. Дети, правильно определившие пол ребенка на всех шести фотографиях, считаются прошедшими тест. Такие дети ясно понимают, что пол остается неизменным, даже если меняются культурные гендерные признаки.

казателями по одной шкале и низкими — по другой. Таким образом, было опровергнуто предположение Термана и Майлз о биполярности, в соответствии с которым индивидуум может быть или маскулинным, или фемининным, но не тем и другим одновременно.

Наконец, опросник BSRI сравнивал традиционных типизированных по полу людей (sex-typed people) не с теми, кому присущи черты людей с инверсией (cross-sex-inverted), как это делалось до сих пор в большинстве случаев, а с людьми, которые были «андрогинными». Под андрогинны-ми людьми понимались (как концептуально, так и методологически) следующие индивидуумы: (1) в их представлении о самих себе объединены культурные определения как маскулинности, так и фемининности; (2) их представление о самих себе вообще не связано с культурными определениями гендерного соответствия. В любом случае, позитивное значение, которое феминисткам удалось придать этой противоположной группе, наводило на мысль, что гендер-но-традиционные типизированные по полу индивидуумы могут оказаться не наиболее психически здоровыми из всех людей, а, скорее, «пленник[ами] гендера» (Heilbrun 1973, р. IX). Эта переоценка привела к пересмотру предположения Термана и Майлз о психическом здоровье, согласно которому все, что не является гендерно-традиционным, является свидетельством патологии.

Итоговый результат по шкале фемининности равен общему числу признаков фемининности, присутствующих в представлении испытуемого (его или ее) о себе; итоговый результат по шкале маскулинности равен общему числу атрибутов маскулинности, присутствующих в представлении испытуемого (ее или его) о себе; также подсчитывается показатель фе-мининность — минус — маскулинность (Femininity — Minus-Masculinity Difference Score), равный разнице между общим числом признаков фемининности и маскулинности у индивидуума. При создании опросника BSRI испытуемых планировалось характеризовать как типизированных по полу, лиц с инверсией или андрогинных личностей (на основе показателя (F—М) фемининность — минус — маскулинность). Небольшая разница между фемининностъю и маскулинностью указывала на андрогинность, а большая разница — на типизированных по полу или лиц с инверсией.

Несколько позже было принято решение обозначать термином андрогинный тех индивидуумов, кто получал в результате небольшую разницу между высокими показателями по

172

шкале фемининности и высокими же показателями по шкале маскулинности; также был введен термин недифференцированный, обозначавший индивидуумов, получивших небольшую разницу между низкими показатели по шкале фемининности и низкими же — по шкале маскулинности. Хотя для данного решения имелись свои эмпирических причины, необходимо признать, что оно затушевывало основное назначение опросника BSRI — устанавливать концептуальную и эмпирическую разницу между двумя различными группами индивидуумов: теми, кто обладает высокой мотивацией отвечать стандартам гендерного соответствия как на уровне самооценки, так и в поведении (группа типизированных по полу), и теми, для кого культурные стандарты гендерного соответствия не являются особенно важными ни в отношении их самооценки, ни в отношении их поведения (андрогинная группа).

Как мне казалось в то время и как я до сих пор считаю, концепция андрогинии представляла на тот момент самый серьезный вызов гендерной поляризации в психологии и в американской культуре. В то время как ранее считалось, что маскулинность и фемининность являются центральными измерениями человеческой личности, теперь предполагается, что маскулинность и фемининность — не более чем культурные стереотипы, которым люди следуют на свой страх и риск. Ранее считалось: чтобы быть психически здоровыми, мужчины должны быть маскулинными, а женщины — фемининными; теперь не только предполагается, что каждый индивидуум может быть и маскулинным, и фемининным, но и допускается (что более важно), что стандарты психического здоровья должны быть свободными от гендерных (genderless) характеристик. Наконец, ранее считалось, что пол детерминирует развитие «я-концепции» и соответствующего поведения индивидуума; теперь же не только предполагается, что индивидуум должен быть свободен во всем, что касается его или ее собственного уникального сочетания темперамента и поведения, но и (что важнее), само разделение отличительных черт и поведения на две категории — маскулинного и фемининного — находится где-то между сомнительным и аморальным.

Революционный характер концепции андрогинии настолько точно соответствовал феминистстким настроениям начала 1970-х, что эта концепция мгновенно получила известность в области психологии. Так, она была открыта и идеализирована, по меньшей мере, двумя феминистками, чья

173

деятельность была связана с гуманитарными науками — литературоведом Каролин Хейлбрун и поэтессой Адриенн Рич. Каролин Хейлбрун предварила свое масштабное исследование андрогинии, прослеживающее течение «невидимой реки андрогинии» (1973, р. XX) от ее источника в пре-эллинисти-ческом мифе вплоть до литературы XX века, следующим высказыванием:

«Когда предмет дискуссии крайне противоречив, — отметила Вирджиния Вульф в беседе с аудиторией сорок пять лет назад, — а любой вопрос относительно пола является таковым, не стоит и надеяться, что вам удастся высказать истину. Можно только показать, каким образом вы пришли к тому мнению, которого придерживаетесь». Мое мнение можно сформулировать достаточно просто: я считаю, что наше будущее спасение заключается в отходе от противопоставления полов и плена гендера в направлении мира, в котором можно свободно выбирать индивидуальные роли и способ личного поведения. Идеал, к которому, по моему мнению, мы должны стремиться, лучше всего описывается термином «андрогиния». Это древнегреческое слово, состоящее из андро (мужской) и гин (женский)... означает освобождение индивидуума из тенет общепринятого. ...Оно предполагает спектр, в котором человеческие существа выбирают свое место, не ориентируясь на правила приличия или обычай (Р. IX—XI).

Адриенн Рич не предпослала своему стихотворению «Незнакомец» подобного предисловия, но стихотворение говорит само за себя:

Гляжу, как прежде, в самое сердце

улицы, как в реку

прохожу по рекам авеню

чувствую содрогание пещер под асфальтом

наблюдаю, как в небоскребах загораются огни

Иду, как прежде,

как мужчина, как женщина, по городу

Провидческий гнев обостряет зрение

и делает четче видения милосердия,

рожденного этим гневом

Если, пройдя через этот яркий туманный свет,

я услышу мертвый язык

если меня спросят, кто я

я смогу ответить только

174

я андрогин мыслящее существо которому нет названия на вашем мертвом языке утерянное существительное, глагол, от которого остался только инфинитив буквы моего имени увидит новорожденный, не открывая глаз

(1973, р. 19)

Любому человеку, знакомому с историей современной феминистской мысли, известно, что концепция андрогинии была подвергнута суровой критике за столь же короткое время, какое потребовалось для ее идеализации. Так, к 1974 году Адриенн Рич исключила свою стихотворение, посвященное андрогинии, из своего поэтического сборника; к 1976 году ее краткая критическая статья о концепции в целом была включена в «Рожденная женщиной», а к 1978 г. «Мечта об общем языке» включала стихотворение, озаглавленное «Естественные возможности», в котором Рич исключила само слово из своего словаря. Вот отрывок из этого стихотворения:

Вот слова, которые я не смогу выбрать вновь:

гуманизм андрогиния

В них нет стыда, нет робости

перед лицом гневных стоических праматерей:

Их блеск слишком поверхностен, как краска,

не проникающая

в поры настоящей жизни,

той, которой мы живем

(Р. 66)

Хотя массовая критика андрогинии, продолжавшаяся в течение последних пятнадцати лет, сильно различалась, в зависимости от политической и профессиональной принадлежности критиков, три следующих критических направления в наибольшей степени ответственны за то, как быстро андрогиния превратилось в ругательство для большого числа теоретиков феминизма39.

Во-первых, с точки зрения критиков, история концепции не была ни столь яркой, ни столь гендерно-нейтральной, как предполагала Хейлбрун в своем исследовании андрогинии.

175

Скорее наоборот. По словам Барбары Гелпи, андрогиния использовалась в течение всей истории западной культуры в значении мечты о том, как создать «совершенного мужчину» (1974, р. 153); другими словами, мечты о том, как «маскулинный сосуд» может быть «наполнен и исполнен фемининными эмоциями и реальностью» (Р. 152). В «прекрасном новом мире мужских андрогинов» (Р. 157) мужчины, таким образом, смогут быть андрогинными, в то время как женщины по-прежнему будут андроцентрично определяться относительно мужчин. Многие говорят, что андроцентричный характер и акцент концепции отражен в самом ее названии, где андро поставлено перед гин.

Во-вторых, что еще более важно, концепция андрогинии одновременно настолько гендерно-нейтральна, настолько утопична и настолько лишена какой-либо реальной связи с исторической действительностью, что она даже не признает существование гендерного неравенства, не говоря уже о том, чтобы предоставить концептуальный или исторический анализ этого неравенства. Этот недостаток более всего очевиден в единообразном отношении к маскулинности и фе-мининности. Хотя мужчины и деятельность мужчин были в центре культурных ценностей в большинство эпох и в большинстве стран, концепция андрогинии сама по себе не делает ничего для того, чтобы выявить это неравенство. Она также не делает ничего для того, чтобы женщины и их деятельность ценились больше или мужчины и их деятельность — меньше.

Не говоря уже о чересчур однообразной трактовке того, что представляли собой мужчины и женщины исторически, в концепцию андрогинии было привнесено слишком много личного для того, чтобы она могла представлять какую-либо политическую ценность. Уничтожение гендерного неравенства потребует не только личностных, но и институциональных перемен. Сосредоточившись в большей степени на личности, чем на патриархате, теория андрогинии не предлагает никакого концептуального или политического анализа гендерного неравенства; фактически, она отвлекает внимание от такого анализа.

Наконец, концепция андрогинии воспроизводит — и тем самым материализует — ту самую гендерную поляризацию, которую она пытается ослабить. Как это происходит? За счет придания маскулинности и фемининности характера концептуальных данностей, если не установленных личностных структур; за счет подчеркивания взаимодополняющего харак-

176

хера маскулинности и фемининности, что, в свою очередь, предполагает естественность гетеросексуальности; и также за счет подчеркивания различий между мужским и женским, а не, скажем, классовых различий или различий в распределении власти.

Я считаю, что все эти критические высказывания отчасти справедливы (мое собственное ощущение ограниченности концепции заставило меня выйти за ее рамки не позднее 1977 года, когда я начала работу по гендерной схематизации). Тем не менее, я не нахожу ни один из критических выводов настолько сокрушительным, чтобы оправдать исключение андрогинии из феминистского лексикона40. Да, андрогиния, очевидно, имеет андроцентричную предысторию, но ее не обязательно применять андроцентрично (и она не использовалась андроцентрично современными феминистками). Да, теория андрогинии лишена какого-либо анализа гендерного неравенства (поэтому-то мне доставило особенное удовольствие, в конце концов, обсудить этот концепт в моей книге, вслед за подробным обсуждением андроцен-тризма). Даже если в теории андрогинии не хватает анализа гендерного неравенства, она все равно имела политические последствия. Для теоретиков феминизма в определенный исторический момент, так же как для многих людей, до сих пор не уверенных в том, как надо поступать: по-мужски или по-женски, теория андрогинии предлагает и утопическое видение, и модель психического здоровья; при этом от индивидуума не требуется отказываться от каких-либо черт характера и особенностей поведения, которые традиционно определяются культурой как несоответствующие тому или иному полу. По моему мнению, эта революция в дискурсе культуры была и остается существенным политическим достижением.

Ссылка на маскулинность и фемининность приводит, наконец, к третьему направлению в критике теории андрогинии. По мнению критиков, эта теория, пытаясь ослабить гендерную поляризацию, наоборот, материализует ее. Я думаю, здесь необходимо провести границу не только между различными методами использования концепции андрогинии, но и между ее различными значениями. Ранним теоретикам андрогинии, таким, как Карл Юнг (1953), маскулинность и фемининность концептуально представлялись как глубоко укорененные личностные структуры, чья взаимодополняемость предполагала естественность гетеросексуальности, а сама андрогиния определялась как совмещение этих

177

двух взаимодополняющих структур внутри одного человека или гетеросексуального брака.

Однако, более поздние авторы, такие, как Каролин Хейл-брун и я, представляли маскулинность и фемининность не как личностные глубинные структуры индивидуума, а как стереотипные определения, внедренные в культурный дискурс; андрогиния представлялась не как интеграция маскулинности и фемининности, а как отсутствие всякой озабоченности по поводу культурного определения маскулинности и фемининности. Говоря другими словами, «мораль» андрогинии такова: «у поведения не должно быть гендера», где понятие поведения включает выбор партнеров того или иного пола (Bern 1978, р. 19).

Тем не менее, я не думаю, что концепция андрогинии адекватно передает то обстоятельство, что маскулинность и фемининность не имеют независимой или ощутимой реальности. Теория андрогинии неизбежно фокусируется в большей степени на одновременной маскулинности и фемининности индивидуума, чем на том, что культурой изначально были созданы концепции маскулинности и фемининности. Поэтому справедливым будет утверждение, что теория андрогинии, даже в своих наиболее феминистских трактовках, в точности воспроизвела ту самую гендерную поляризацию, которую она стремится ослабить.