Партизанской тропой Гайдара 5 страница
- Еще как расскажем,— эхом подтвердили его товарищи!
Начали рассаживаться. Стулья были поставлены полукругом. И два — для гостей — отдельно.
Все это время ребята не сводили глаз с Гайдара — с его лица, ордена, трофейного, дулом вниз, автомата на плече.
Один мальчуган не удержался и осторожно, когда Аркадий Петрович проходил мимо, провел по его рукаву ладошкой.
Гайдар с начала встречи не проронил почти ни слова. Он был растроган не меньше ребят.
Наконец расселись. И в наступившей тишине отчетливо было слышно, как негромко звякнул, задев о пряжку сумки, автомат Аркадия Петровича, когда он стал снимать его, чтобы повесить на спинку стула.
Гайдар заговорил. Начал он, по обыкновению, немножко издалека — с того, что вот когда он писал повесть «Тимур и его команда», то в глубине души, конечно, надеялся: многие ребята, прочитав книгу, наверное, тоже захотят, чтобы и у них были свои команды. И все-таки не думал, что они, тимуровцы, в первые же недели войны успеют столько сделать. И он не только рад — он горд и счастлив сегодняшней встречей.
Пионеры, поначалу стеснявшиеся в его присутствии, радостно заерзали на стульях — это ведь не каждый день бывает, что тебя похвалит сам Гайдар.
Когда ваши связные ждали меня в гостинице,— продолжал Аркадий Петрович,— я только что вернулся с передовой. Я видел, как героически сражаются, защищая прекрасный ваш город, ваши отцы, ваши братья.
Но в свободную минуту, если такая выдается, они очень много думают и беспокоятся о своем доме, о своих семьях. И надо, чтобы вы за многими неотложными своими обязанностями и делами не позабыли, что забота о семьях ложится и на вас. И что от вашей заботы зависит спокойствие и уверенность бойцов там, в окопе.
А теперь рассказывайте, как вы тут,— закончил Аркадий Петрович.
Ребята переглянулись. Вскочили с мест. И заговорили все разом. Минуты две стоял такой галдеж, какой бывает в лагере, на реке, если целый отряд пускают сразу в воду.
Аркадий Петрович, слабея от смеха, замахал руками:
- По очереди, по очереди!..
Ребята поняли. Остановились. Тоже рассмеялись. И стали рассказывать по очереди.
У них четыре звена. Первое как раз для помощи семьям красноармейцев и командиров, так что Аркадий Петрович может не беспокоиться — и звезды к заборам прибиты, и за малышами; присмотр есть: целый тимуровский детский сад у них при штабе теперь имеется, и переписка с товарищами фронтовиками налажена.
Второе звено собирает деньги в фонд обороны (вчера сдали в сберкассу тысячу сто рублей), металлический лом и подарки для бойцов, которые на передовой и которые раненые. . Третье — это разведка. Раньше командиром звена был Норик Гарцуненко. Потом его выбрали Тимуром. И звеном теперь командует Шуня Коган.
Последнее, четвертое, занимается школами, больницами, жилыми домами. Наших ребят все управхозы боятся. Особенно если на чердаках у них всякий хлам и мусор...
- А мы трех шпиёнов поймали,— не удержался мальчуган, тот самый, который незаметно гладил Гайдара по рукаву.— Одного фотографа. Тетку одну, которая с палочкой ходила и все притворялась, что слепая. И парня. Здорового. Почти дяденьку... А его прямо вот здесь, в кино, поймали...
Как же ты узнал, что они шпионы? — удивился Гайдар, поворачиваясь к мальчугану.
— Это не я, — печально вздохнул мальчуган.— Это вот они.— И он показал на старших ребят.
— Пусть Норик расскажет. Норик, расскажи.. — подсказали с мест.
Норик поднялся. Было ему лет пятнадцать. И теперь, когда волнение первых минут встречи прошло, худощавое лицо его глядело спокойно и даже чуть сурово. И на белой рубашке алела звездочка.
Дежурили мы тут в кинотеатре,— начал он,— чтоб ребята хорошо себя вели, ногами во время сеанса не топали, семечки не грызли и малышей не обижали. А то хоть сейчас и война, а все равно многие не понимают и нарушают порядок.
Вижу — сидит в пятнадцатом ряду большой уже парень, настоящий битюг. А на голове у него фуражка без козырька. Как у нищего.
На втором сеансе — опять сидит.
Я понимаю, показывали бы «Чапаева» или «Мы — и Кронштадта». А то «Конек-горбунок». Чего, думаю, он там не видел? Как Иванушка-дурачок в кипящее молоко вниз голо! вой ныряет?..
Тимуровцы засмеялись. Им нравилось, что командир хорошо рассказывает.
Велел дежурным из третьего звена последить за ним. Прибегают — на экран, говорят, во время картины он даже и не глядит. На дверь все глядит.
Перед четвертым сеансом подошли к нему ребята и будто невзначай спросили:
«Ты, парень, откуда? Приезжий, что ли?»
«А вам что за дело?»— огрызнулся он и пересел на другой ряд.
Снова начался фильм. Как у нас было условлено, подкрался незаметно к нему Коля — а он немецкий знает дай бог — и на чистейшем шпрехен зи дойч шепчет этому, в фуражечке:
«Берегись, они тебя подозревают»,— и бросается к двери, будто за ним гонятся.
Парень как рванет за ним..
- Тут вы его и схватили? — не удержался Гайдар.
- Нет,— смутился Норик,— упустили... Мы у дверей поставили ребят... Думали, он один — нас много. А он, оказывается, в гестаповской школе учился. Для шпионов. Ребят наших расшвырял — и на улицу... Приемы у него такие специальные... Как джиу-джитсу. Здорово у него, гада, это получилось! Мы оглянуться не успели, а он уже выбежал. Мы за ним. Убежать-то, думаем, не убежит. А вот схватить его как?.. И только он выскочил на улицу — налетел на лейтенанта (тот шел по Крещатику). А лейтенант как увидел его, так прямо от удивления закричал:
«Ты опять здесь?!»
Оказывается, его красноармейцы еще возле передовой задерживали. Но он плакал, и его жалели, отпускали.
А теперь в истребительном батальоне обыскали. И фуражечку осмотрели. Козырек, оказывается, был нарочно внутрь загнут, и на нем все секретные сведения записаны...
- А «слепая», про которую хлопчик говорил? — поинтересовался Безыменский.
- Она стояла прямо в центре, на перекрестке двух улиц, и торговала карандашами.,. Карандашей этих и в магазинах полно. Ну, думали люди, может, раз она слепая, то ей на жизнь теперь не хватает, а красноармеец какой — ему, положим, некогда по магазинам ходить,—он у нее возьмет и купит.
Только заметили ребята — район-то наш,— что сегодня у нее в руках два карандаша, завтра — три, а еще через день— четыре. А главное, меняются сочетания цветов...
Послал я Володю последить. Вернулся он мокрый до нитки. Дождь лил, а он все шел за ней, пока не узнал, где живет. Эта «слепая», только отошла она от угла, оглянулась по сторонам, «прозрела» и так зашагала по улицам, что он едва за ней поспевал...
- Фотографа мы возле Ботанического сада приметили,— рассказывал Алик.— Он будто бы снимает дом, а на самом деле объектив у него назад повернут, и он то, что за спиной у него, снимает. Мы говорим ему: «Вы зачем это, дяденька, военный объект снимаете?» А он... Одним словом, откупиться хотел... Деньги совал. У него все сотнями... Угощение сулил. «Я, говорит, вас всех досыта шоколадом и пирожными накормлю. И домой еще дам...» Но мы его все равно доставили... Нам его фашистского шоколада не надо. Да и отравленный у него, наверно. Отец вон с фронта пишет, чтобы я ничего с земли не подымал. Немцы всякую отраву подбрасывают.
...Аркадий Петрович о многом спрашивал. Тут же что-то советовал. Снова спрашивал. И Безыменскому, который тихо, на цыпочках, отошел к распахнутому окну, чтобы покурить, и глянул со стороны на необычное это совещание, подумалось, что собрались здесь товарищи-единомышленники.
Часа через полтора писатели вышли на улицу. Аркадий Петрович, о чем-то думая, молчал. Затем негромко, вполголоса, произнес:
- Ну, Саша, друг, спасибо тебе, Я не знаю ничего светлее тех минут, когда неожиданно видишь, что успел что-то сделать на земле, что ребятня, которая выросла совсем в другое время, понимает величие того дела, которому мы отдали лучшие годы.
Ради таких минут стоило каторжно работать. Ради таких минут стоит жить.
* * *
9 августа в республиканской газете «Советская Украина» (она выходила в Киеве) под общим заголовком «Тысячи тимуровцев помогают своей стране одержать победу над подлым и хищным врагом» была напечатана целая полоса, посвященная деятельности героев-пионеров.
Здесь же были помещены «Странички из дневника» Норика Гарцуненко.
5 августа,— писал Норик.— Большая радость. Вся команда взволнована. На линейку пришел писатель Аркадий Гайдар — автор «Тимура и его команды». Он только что вернулся с фронта. У него есть трофейный немецкий автомат. Как я ему завидую.
В «Пионерской правде» печатается «Клятва Тимура». Это и о нас.
А рядом газета поместила обращение самого Гайдара.
Ребята!
Прошло меньше года с тех пор, как мною была написана повесть «Тимур и его команда».
Злобный враг напал на нашу страну. На тысячеверстном фронте героически сражается горячо любимая Красная Армия. Новые трудные задачи встали перед нашей страной, перед нашим народом. Все усилия народа направлены для помощи Красной Армии, для достижения основной задачи — разгрома врага.
Ребята, пионеры, славные тимуровцы! Окружите еще большим вниманием и заботой семьи бойцов, ушедших на фронт. У вас у всех ловкие руки, зоркие глаза, быстрые ноги и умные головы. Работайте безустанно, помогая старшим. Выполняйте их поручения безоговорочно, безотказно и точно. Поднимайте на смех и окружайте презрением белоручек, лодырей и хулиганов, которые в этот час остались в стороне, болтаются без работы и мешают нашему общему священному делу.
Мчитесь стрелой, ползите змеей, летите птицей, предупреждая старших о появлении врагов — диверсантов, не приятельских разведчиков и парашютистов.
Если кому случится столкнуться с врагом — молчите или обманывайте его, показывайте ему не те, что надо, дороги. Следите за вражескими проходящими частями, смотрите: куда они пошли? какое у них оружие?
Родина о вас позаботилась, она вас учила, воспитывала, ласкала и часто даже баловала.
Пришел час доказать и вам, что вы се бережете и любите. Не верьте шептунам, трусам и паникерам.
Что бы то ни было — нет и не может быть такой силы, которая сломала бы мощь нашего великого свободного народа. Победа обязательно будет за нами.
Пройдут годы. Вы станете взрослыми. И тогда в хороший час, после радостной мирной работы вы будете с гордостью вспоминать об этих грозных днях, когда вы не сидели сложа руки, а чем могли помогали своей стране одержать победу над хищным и подлым врагом.
Арк. Гайдар
Глава XIII
ПОЕДИНОК НА КРЕЩАТИКЕ
Из рассказов бывшего фронтового оператора Абрама Наумовича Козакова
Возвращались мы с Гайдаром из госпиталя.
По радио только что передали отбой воздушной тревоги, и мы возвращались в «Континенталь» на моей «эмке».
Не знаю, как Гайдар, а я ехал домой, то есть в гостиницу, очень довольный. Ездить нам с ним было не впервой: мы бывали и на позициях, и в штабах, где его, кстати, хорошо очень знали — и по книгам, и так. .
Попадая всякий раз на передовую, я снимал бойцов и командиров, технику и линии укреплений (разумеется, что было можно), а снять Гайдара не удавалось ни разу.
Он просто не позволял: отводил рукой аппарат и говорил одну и ту же фразу. «Нечего тратить на меня пленку — ее и так у тебя мало...»
И никакие мои доводы, что он такой же защитник Киева, как и другие, на него не действовали, а тут я его перехитрил.
Мы приехали с ним в госпиталь, Гайдар стал беседовать с выздоравливающими бойцами. Каждого Аркадий Петрович спросил, кто он, откуда, при каких обстоятельствах его задело (он не говорил «ранило» — именно «задело»), рассказал, как первый раз (он был тогда еще совсем мальчишкой) «задело» и его, да так «задело», что он слетел с лошади, и хотя случалось ему падать с коня и раньше, тут он упал неудачно,
Только обнаружилось это много позже...
Бойцы слушали его внимательно. Во время разговора подошли тимуровцы. Девочки принесли цветы. У них, я догадался, была подготовлена художественная программа, но никто, конечно, не прерывал беседы. Ребята плотным кольцом окружили Гайдара и выздоравливающих и стали слушать тоже.
Пользуясь моментом, я навел камеру и нажал спуск.
Я отснял уже несколько планов: Гайдар — крупно; Гайдар в окружении ребят и раненых; ребята и раненые внимательно слушают Гайдара, когда завыли сирены.
Мне хотелось на всякий случай сделать еще один-два дубля, тем более что никто не трогался с места. И даже медсестры, которые выбежали, чтобы помочь раненым, остановились в небольшом отдалении, выжидая, пока я закончу.
Но Гайдар движением руки велел убрать аппарат, потому что раненым нужно было в укрытие. И ребятам тоже.
И теперь, когда мы ехали в «эмке», я думал, что и раньше, на передовой, нужно было сделать то же самое — снять его незаметно, и все; и еще я думал, что излишняя деликатность в нашей профессии порою просто вредит делу.
У площади Калинина водитель сказал, что ему надо к Софийскому собору — получить масло и бензин.
Нам с Гайдаром в ту сторону ехать не захотелось, и мы пошли по Крещатику пешком, благо тут уже было близко.
На Крещатике шла почти довоенная жизнь: катили автобусы и даже, троллейбусы, из магазинов и Центрального универмага выходили покупатели и вообще на улице было полно всякой публики. Повсюду висели рекламы старых, давно полюбившихся фильмов, которые снова выпустили на экраны.
И только плакаты «Болтун — находка для врага», да закрытые мешками с песком окна первых этажей, да зашитые досками витрины и заклеенные беленькими бумажками стекла, да еще непрерывный гул артиллерийской канонады напоминали о том, что передовая рядом..»
Мы уже находились неподалеку от улицы Карла Маркса, когда заметили, что люди впереди нас почему-то стали испуганно пятиться и вдруг кинулись врассыпную: кто через дорогу, кто в ближайшее парадное, а какая-то женщина чуть не сбила Гайдара с ног.
Сколько-то времени в этой панике и суете, сопровождавшейся криками, вообще ничего нельзя было разобрать, пока тротуар перед нами немного не расчистился и мы не поняли всё сами.
Метрах в двадцати пяти от нас, качаясь и едва удерживаясь на ногах, стоял подвыпивший парень-сержант и сжимал в руке наган.
Сержант наводил наган то на одного, то на другого прохожего и весело хохотал, даже слегка приседая от смеха, когда видел, что люди пугаются и бегут куда попало, и крикнул даже двум или трем вдогонку: «Улю-лю-лю!..»
Если кто на бегу оборачивался, пьяный тут же делал зверское лицо и вскидывал наган, словно собираясь стрелять, а когда вокруг него образовалась наконец пустота, с довольным видом огляделся.
Сзади, и слева, и справа от него не было ни души. Только на другой стороне улицы, будто на пожаре, стояли люди, которым хотелось посмотреть, что будет дальше.
Были среди них и военные.
Одни, возможно, здесь, в Киеве, служили, другие, наверно, прибыли на два-три часа сюда, в тыл, с передовой (все-таки по сравнению с передовой Киев был глубоким тылом).
Эти люди, особенно которые с передовой, каждый день видели смерть, в город приехали по делам или чтобы немного отдохнуть, и никто, поверьте, никто не хотел рисковать собой, чтобы здесь, на Крещатике, где еще ходят троллейбусы и висят рекламы любимых кинокартин, умереть от пьяной пули.
Знаю потому, что и я не хотел.
Думаю, что и Гайдар не хотел.
Но когда мы остались на тротуаре вдвоем и нам уже некуда было деваться, Гайдар пошел этому сержанту навстречу.
У Гайдара тоже был револьвер, если не ошибаюсь, немец кий парабеллум, но он пошел навстречу пьяному прогулочным, спокойным шагом, не думая даже вынимать оружие из кобуры, потому что, если бы сержант заметил, что Гайдар к ней прикоснулся, он мог бы выстрелить,
Гайдару в этом положении оставалось одно — идти на встречу.
И он неторопливо шел.
Пьяный заметил Гайдара и недовольно нахмурился.
Он выставил левую руку локтем вперед, положил на нее, как артист Абрикосов в картине «Высокая награда», свой наган и стал водить длинным стволом, целясь Гайдару прямо в голову.
Вокруг все замерло.
По-моему, на Крещатике остановилось даже движение. Во всяком случае, стало необыкновенно тихо, потому что любой шум или звук мог спугнуть пьяного и раздался бы выстрел, которого все так боялись и против воли своей ждали.
Оставалось метров десять.
Гайдар шел все так же прямо, все так же спокойно.
- Не подходи!.. Застрелю!..— крикнул пьяный. Он почему-то начинал нервничать.
Гайдар молча продолжал идти. В воздухе стоял только мягкий стук его каблуков, как будто была ночь и кто-то возвращался домой пустынной улицей.
Сержант уже не улыбался. Он напряженно, исподлобья смотрел на Гайдара,— возможно по-хмельному обидевшись, что нашелся человек, который его не боится.
Сержант уже не паясничал. Он вытянул руку с наганом прямо перед собой.
Не подходи!..— крикнул он с угрозой.
Я видел теперь только спину Гайдара. Она была прямой, словно ему ровным счетом ничто не угрожало, и только на его поясе сзади вздрагивала при каждом шаге темная, застегнутая на ремешок трофейная кобура.
...Между ними оставалось метра четыре, когда Гайдар слегка пригнулся, прыгнул вперед и сильным ударом справа вышиб из руки сержанта наган.
Сержант потерял равновесие и, закачавшись, сел на панель.
Гайдар быстро нагнулся, поднял наган, положил его к себе в карман галифе и пошел дальше, к гостинице.
И пока сержант, бранясь, пытался подняться, я нагнал Гайдара.
В лице у него не было ни кровинки, и он часто, как после долгого бега, дышал.
Отовсюду, будто кончилась тревога, стали появляться люди, но к нам они приблизиться боялись, поэтому вокруг нас еще некоторое время сохранялась пустота.
Сзади послышались неровные, спотыкающиеся шаги.
Наклонив корпус вперед и петляя из стороны в сторону, за нами бежал сержант.
- Эй, ты, не балуй, отдай пушку!..— крикнул он Гайдару.
Гайдар не повернул головы.
Сержант обошел его с правой стороны — близко подойти он, видимо, не решался.
- Послушай, товарищ, отдай!..
За потерю оружия, да еще при таких обстоятельствах, полагался трибунал и штрафная рота.
Мы свернули с Гайдаром на улицу Карла Маркса.
- Как человека тебя прошу!..— неслось за нашей спиной.
Голос делался все неувереннее и тише. Он уже не грозил и даже не просил — он упрашивал.
Гайдар не оборачивался, словно относилось это совсем даже не к нему.
Сержант замолчал, и только по шагам его, которые я ощущал всей своей кожей, мы знали, что он идет за нами.
У подъезда «Континенталя» Гайдар остановился и обернулся. Я тоже?
Перед нами стоял измученный, истерзанный, абсолютно трезвый человек, который уже успел пережить всё: трибунал, позор разжалования и горе близких, где-то ждавших его с победой.
И но тому, как он исподлобья смотрел на Гайдара, было видно, что он понимал, от чего только что спас его этот рядовой с орденом, но не знал, что рядовой предпримет дальше.
И Гайдар понял, что он понял, и, вынув из кармана брюк наган — еще совсем новый и от новизны своей почти синий,— щелкнул скобкой у барабана, вытряс в ладонь все патроны и, держа за ствол, протянул сержанту.
Сержант схватил наган огромными своими ручищами, а Гайдар потел в подъезд.
На втором этаже он, простился со мной, и мы разошлись.
Из окна своего номера я время от времени выглядывал на улицу — сержант стоял у подъезда. А когда я выглянул в последний раз, то увидел, что он медленно бредет вниз, к Крещатику.
О чем он думал, неизвестно...
ЗАТЕРЯННЫЙ РОЛИК
Через три дня в тяжелом состоянии Козаков был доставлен в госпиталь. Все его кассеты — а набралось их немало — товарищи отослали в Москву, но никто из них не знал, а потому в сопроводительном письме и не пометил, что в одном из эпизодов снят писатель Аркадий Гайдар.
Четверть века лежал в киноархивах, среди миллионов метров пленки, присланной фронтовыми операторами, маленький безымянный ролик. Попытки найти его, предпринятые Козаковым совместно со старейшим работником Центральной студии документальных фильмов К. В. Аксютиным, ни к чему не привели.
Первым на след ленты напал... Новомир Маркович Гарцуненко, бывший киевский Тимур. Он увидел себя и своих товарищей по команде в «Летописи полувека», в фильме «Год 41-й», и тут же сообщил мне. Я показал его письмо Абраму Наумовичу Козакову, который снова просмотрел десятки рулонов старой пленки и обнаружил обрывок своей ленты — тимуровцы во главе с Нориком Гарцуненко вручают во дворе госпиталя подарки раненым бойцам.
Этот фрагмент был включен в 30-минутный фильм «Партизанской тропой Гайдара», снятый в 1972 году по моему сценарию творческим объединением «Экран» Центрального телевидения.
Но кадров, где во дворе того же госпиталя с теми же бойцами беседует Гайдар, кадров, снятых на той же самой пленке, в коробках не оказалось.
Есть основание предполагать, что эпизод, где запечатлен Аркадий Петрович Гайдар, вошел в «Союзкиножурнал» № 66—67 или № 86. К сожалению, в московских киноархивах эти журналы тоже не сохранились. Может быть, они отыщутся в фильмотеках других городов?
Глава XIV
НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО
...Под кирпичами, ты знаешь где, я спрятал сумку, печать и записку про тебя. Отдай красным, когда бы ни пришли.
Аркадий Гайдар, «Р. В. С.»
На большом аэродроме в Броварах стояло два последних самолета. Ольхович подрулил к ним и выключил зажигание.
Гайдар вышел из кабины. Михаил Котов и Владимир Лясковский легко перемахнули через борт и мягко спрыгнули на укатанную землю.
- Вот, Саша, я и улетаю,— сказал Котов Ольховичу.
Стали прощаться. Потом тяжелая дверца самолета захлопнулась. Вздрогнули и слились в прозрачный диск винты.
Аркадий Петрович не отрываясь смотрел, как набирала высоту и разворачивалась, беря курс на Москву, тяжелая машина.
- Ну, что же, Саша,— произнес он,— остались мы с тобой одни.
В гостинице обнаружили, что номер Аркадия Петровича занят. Кто-то сказал, что он улетел тоже. Гайдар обиделся. От другой комнаты отказался и пошел ночевать к Ольховичу.
Сашина мать накормила их. Приготовила постель. Но Гайдар не ложился. Ходил по комнате. Трогал и осторожно ставил на место вещи: рамки с фотографиями, ножницы, стеклянные безделки. Потом сел за стол. Приподнял, чтоб не испачкать, скатерть.
Стал писать.
Писал долго. Неожиданно сказал:
- Дай, Саша, прочту. Это Тимуру.
Письмо было грустное: полное раздумий, заботы и скрытой тревоги. Но особенно поразил Сашу конец: «По всей вероятности, в ближайшие дни нам придется Киев оставить. Но я обещаю тебе, что рано или поздно мы сюда вернемся опять. И тогда с тобою встретимся».
- Хорошее письмо, — похвалил Ольхович.
Гайдар сложил листки. Достал из сумки свою фотографию. Он был снят в гимнастерке, с наганом на поясе. Вложил все в конверт. Заклеил.
Четко вывел адрес.
- Если мы отступим,— сказал Аркадий Петрович Сашиной матери,— то вы это спрячьте. А когда придут наши,— отошлите, пожалуйста, сыну. Адрес тут есть.
Женщина не поняла.
- Если Аркадий Петрович больше в Киев не вернется,— объяснил Саша,— вы, мама, когда разобьют немцев, отошлите это письмо в Москву.
Мать взяла письмо и заплакала.
Затем опустилась к небольшому сундучку на полу — в нем издавна хранились семейные документы — и спрятала синий конверт для Тимура.
Утром отправились в гостиницу: там, во дворе, они оставили машину.
На улице Энгельса, у театральной тумбы, обогнали женщину с тяжелой хозяйственной сумкой. Рядом с ней, держась за сумку и стараясь не отставать, шагал малыш лет пяти. Гайдар взял его на руки и сказал:
- Смотри, Саша, вылитый Тимур, когда был таким,— и осторожно поставил мальчика на землю.
Тот вдруг испугался и бросился к маме.
* * *
- Какова же дальнейшая судьба этого письма? — спросил я Александра Куприяновича.
- Наверное, и сейчас в сундучке лежит. Я, признаться, о нем просто забыл. Теперь только и вспомнил.
- А как бы сундучок этот... поискать?
- А зачем его искать? Он и сейчас у матери стоит.
- А маму вашу повидать... можно?
- Хоть сию минуту. Это ж рядом. Она где жила, там и живет. И комнату посмотрите заодно. Наверное, вам это для работы нужно.
Ольхович повел меня теми же улицами и переулками, которыми — ровно двадцать два года назад — вел Гайдара.
Тогда тоже стоял сентябрь и тоже, как и теперь, каштаны роняли гладкие темно-коричневые плоды. Их тут же подбирали мальчишки.
Я не удержался и поднял один.
- Мама,— спросил Ольхович, когда мы пришли,— помните писателя Гайдара? Во время войны он еще приходил к нам ночевать... Я тогда шофером работал, журналистов возил.
Женщина задумалась. Когда тебе восьмой десяток, вспоминать трудно.
- Разве, Сашенька, всех упомнишь? — произнесла она наконец.
- Но он письмо оставлял, мама. Для сына своего.
- А вы, простите, сын будете? — не то обрадовалась, не то встревожилась женщина.
- Нет, не сын.
- Письмо?..— переспросила она.— Да, правильно, было письмо. Помню.
- Где же оно, мама?..
- Я его вот сюда положила,— и она показала куда.
У стены, на полу, стоял маленький, аккуратный сундучок.
- Оно там? — спросил Ольхович, счастливо улыбаясь и глядя на крышку без замка, которую только нужно было откинуть.
- Я ж тебе, Саша, говорила. Угнали меня тогда на работу. А когда вернулась — все разорено. Сундучок перевернут и пуст. Печку, что ли, они, ироды, теми бумагами топили...
Мною овладело то странное чувство, которое впервые пришло в хате Степанцов: та же комната, те же вещи, те же люди, что были при Гайдаре.
Нет лишь самого Гайдара.
И письма тоже.
Глава XV
ЖИВОЕ ШОССЕ
В гостинице узнали: получен приказ оставить Киев. Аркадий Петрович спустился во двор передать Ольховичу, чтоб готовил машину.
- Машина готова,— ответил Саша.
Полуторка медленно катила по убранным, политым с утра улицам. Ехать быстрее было стыдно. Хотя в любую минуту, как объяснили Гайдару, могли появиться немецкие танки.
Ветер разносил дым затухающих костров: горели документы учреждений — горы бумаг, которые нельзя было вывезти. Суетились саперы. Спешили беженцы: с чемоданами, самодельными заплечными мешками; сквозь тонкое полотно выпирали острые ребра сухарей. Щемящим укором полны были взгляды тех, кто никуда не спешил. Полуторка несколько раз, пока не набился полный кузов, останавливалась.
Блеснула в стороне золотом куполов Лавра. И горько, очень горько было всем, кто стоял и сидел в машине.
Но только близ Цепного моста, к которому устремились отступающие части и беженцы, а затем и на шоссе, что вело к Борисполю, можно было представить подлинные размеры катастрофы.
Шоссе, насколько хватало глаз, было живым. В изменчивом, движущемся потоке слились беженцы, автомашины с контейнерами, пехотинцы, орудия на конной тяге, санитарные фургоны, дети из пионерских лагерей, тачанки, автобусы с радиостанциями, легковые автомобили, возы с мебелью, самоварами, узлами.
На самой вершине возов, крепко держась за веревку и озирая все вокруг испуганными глазами, сидели и лежали дети.
Бесконечный поток с гудением, бренчанием, плачем, окриками, шорохом, треском, стуком безостановочно двигался вперед.
Живое шоссе медленно уходило от еще не видимой, но уже в самом воздухе ощущаемой опасности. Такое бывает перед грозой: еще не слышно раскатов, не сверкают молнии, а все живое чувствует: вот-вот грянет.
Люди двигались теперь не только по шоссе, но и по его обочинам, в тщетной надежде обогнать бесконечную колонну. Казалось, у них нет сейчас иного желания, кроме одного — вперед, без еды, без питья, по жаре и в духоте, но только вперед.
Внезапно поток остановился.
Время шло. Шоссе не трогалось.
- Посмотрю, что там, — сказал Аркадий Петрович.
Беженцы тоже покинули машину. Ольхович остался совсем один.
У полуторки вырос человек — в гражданском, с винтовкой.
- Чья машина? — спросил он резко.
- Военных корреспондентов.
- Документы есть?
- Есть.— Проверил и тоже исчез.
Наконец колонна тронулась. Ольхович подогнал свой грузовик к самой канаве, чтобы не мешать движению. Когда началась бомбежка, спрятался в воронке. Затем вернулся к полуторке снова — Гайдара не было.
Саша подумал. Достал из кузова бочонок. Плеснул бензин на мотор и кабину. Чиркнул спичку, отбежал. Пламя объяло машину.
Вынул из кармана револьвер — единственное, что у него теперь оставалось.
...Однажды встретили с Аркадием Петровичем трехтонку с пленными. Сопровождал ее лейтенант с медалью «За боевые заслуги» и двое бойцов.
Кивнув в сторону немецких солдат, что настороженно сидели в кузове, Гайдар спросил лейтенанта, где сдались.
Тот объяснил, а потом неожиданно пожаловался, что ему, командиру боевого взвода, приказано доставить пленных в штаб фронта. А у него от злости на них руки дрожат, потому что в том же селе, за день до боя, немцы политрука нашего пытали. Всего, словно чучело какое, штыком искололи... А теперь вези их в штаб и пальцем тронуть не смей, не то трибунал и штрафная рота...