Партизанской тропой Гайдара 16 страница
Глава XLI
«РЕБЯТА, НЕМЦЫ!»
А говорю я это вот к чему… раз и так и эдак конец выходит, то помри ты лучше за что-нибудь, чем ни за что, — помри толком, чтобы от этого красным польза была, белым вред…
Аркадий Гайдар,
«Сережка Чубатов»
ПРЕДАТЕЛЬСКАЯ ТИШИНА
Лагерь близ Прохоровки оставили под вечер, рассудив: пока доберутся до Леплявы, будет совсем темно.
Лесная дорога бежала вперед, сворачивая то влево, то вправо.
Партизаны двигались налегке. Каждому предстояло нести на себе не меньше двух пудов, и потому автоматы и винтовки оставили в землянках. Положим, тяжесть от винтовки, и не велика, но все-таки неудобно.
Сунули за пазуху по пистолету. Скрыпник, тот не расставался со своим наганом. И прихватили гранаты. В ритм ходьбе лимонки негромко стукались в карманах да тихонько поскрипывало, раскачиваясь, пустое ведро.
Дорога, еще раз вильнув, выскочила на опушку. Собственно, то была даже не опушка. Просто здесь кончался лес, л в пятнадцати— двадцати метрах отсюда пролегала железнодорожная насыпь.
У самого края ее, слева, чернела будка путевого обходчика — маленькая сараюшка с одностворчатой покатой крышей. В будке хранился инструмент и тележка на толстых колесах, чтобы обходчик мог инструмент свой возить по рельсам, а не таскать на себе.
Партизаны, выйдя из леса, по привычке остановились и прислушались. Далеко где-то лаяли собаки, но лаяли лениво — ни злости в их лае, ни испуга.
Чтобы сократить путь — до старого лагеря оставалось не меньше десяти километров,— пошли напрямик: через насыпь, мимо каменного дома путевого обходчика. (Дом стоял как раз напротив будки, только по другую сторону железнодорожного полотна.) А там — вдоль беленьких изб наезженной дорогой прямо к хате Степанцов.
Лепляву партизаны знали хорошо. В особенности Гайдар. К тому же у обходчика Сорокопуда они бывали не раз. Но то ли из-за всегдашней спешки, то ли просто по небрежности никто в свое время не предупредил: живут рядом с каменным домом два полицая.
И партизаны спокойно прошли сначала мимо одной, а потом и мимо другой хаты...
В доме Степанцов им, по обыкновению, были рады. Усадили ужинать. И пока товарищи ели, Андриан Алексеевич послал Колю к дяде Игнату. Но ни Игнат Касич, ни Андриан Степанец ничего нового сообщить не могли. После боя в селе были немцы. Походили по избам. Попугали. И вот уже два дня как их нет.
Тютюнник, который отступил с частью отряда к Днепру, тоже не давал о себе знать.
Афанасия Федоровна предложила остаться до утра. Отогреться. Это выглядело заманчиво. Но они отказались. Надо было спешить.
Игнат Касич и Андриан Степанец вывели товарищей самым коротким путем к лесу и вернулись.
...На рассвете 26 октября 1941 года пятеро партизан, чуть склонясь под тяжестью заплечных мешков, приближались к Лепляве со стороны разгромленного лагеря. Доверху наполненное ведро несли попеременно.
Здесь, в низине, еще стоял густой гуман, и он, как дымовой завесой, окутывал партизан, пока им снова, пригорком, не пришлось подняться к хате Степанцов.
Но заходить уже не было времени.
Деревня спала. Пастух не успел еще выгнать последних пока не отобранных немцами коров. Над трубами появились первые дымки.
Бойцы, прижимаясь к плетням, спешили, насколько позволяла ноша, пройти самую населенную часть деревни, где в случае какой беды негде было даже спрятаться: кругом дома и мало деревьев.
Когда миновали бывший сельсовет, невесть откуда выскочила и залилась собака, готовая, казалось, разбудить всех, кто еще спал. Гайдар поспешно достал из ведра и бросил ей кусок сала. Дворняга умолкла, схватила сало и утащила его прочь.
За домами начинались огороды. За перекопанными огородами — насыпь. Место было со всех сторон открытое, и потому оставалась самая опасная часть пути, где партизан легко мог бы приметить любой, кто невзначай глянул бы в их сторону.
Конечно, по селам бродит немало разного люда, но внимание могли привлечь шинели и одинаковые солдатские мешки.
По крутому склону поднимались почти бегом. Еще два шага по шпалам и рельсам. Спуск — теперь в безопасности.
Прямо на партизан глядела темными своими окнами одинокая хата деда Козуба.
Гайдар в ней бывал.
Старый дед Яков, самоучка и книжник, говорил все больше о событиях мировой истории, которой издавна интересовался. А бабка тем временем ставила на выскобленный стол кринки с простоквашей и теплым молоком, доставала хлеб и нож. Каждый отрезал себе сам.
К деду Якову зайти можно было бы и теперь. Но скоро утро. И тогда придется сидеть в доме до вечера. А это риск, тем более что дед рассказывал: начали полицаи его подозревать — учинили недавно обыск. Нашли припрятанную дедом патефонную пластинку — речь Ленина о Красной Армии — и разбили эту пластинку о лысую голову старика, пригрозив, что он доиграется...
И партизаны двинулись дальше узкой, веселой стежкой. Слева — песчаная крепость насыпи. Справа — по колено ушедший в болото лес. Впереди — будка путевого обходчика. До нее метров пятьсот.
Бойцы не знали, что к будке они идут не одни...
СВИДЕТЕЛЬ ОПАНАС МАКСИМОВИЧ КАСИЧ
В последний мой приезд Афанасия Федоровна Степанец сказала:
- Пока я ждала, что вы приедете, я нашла дедушку Касича, Опанаса Максимовича. Он жил да и сейчас живет недалеко от насыпи, где убили Аркадия Петровича. Дедушка помнит, как все было. Он видел. Попытайте его тоже. Может, он вам больше расскажет.
Дом Касича я отыскал легко. Возле хаты стояла пожилая женщина — хозяйка. Мужа, объяснила она, сейчас нет. Он скоро будет.
— А зачем он вам?
Я ответил. И в свою очередь спросил: не помнит ли она утро 26 октября 1941 года. Женщина задумалась.
- Не знаю, какое тогда было число — двадцать шестое или еще какое, но что тогда случилось, я помню хорошо.
Проснулись мы с мужем рано. На самой зорьке. Или нам что послышалось. Или было дело какое, только вышли мы с ним во двор.
Вышли. Смотрим. Холодно. И все кругом белым-бело от тумана. И так тревожно чего-то стало мне.
Тут начали стрелять... Что творилось... В соседней хате немцы из своих пулеметов перепортили в подполе все арбузы. И убили этого партизана, писателя этого, Гайдара. И как по радио теперь я услышу «Ой, туманы мои, растуманы», так все плачу. Вот уж подлинно партизанская песня.
Я, конечно, могу рассказать все подробно. Но вы дождитесь мужа. Он расскажет лучше...
Пришел Опанас Максимович: длинные усы на худом лице, сильно прихрамывает на искалеченную ногу. Увидев, как собираются к дому соседи, он решительно произнес: •
- Здесь, сынок, я с тобой разговаривать не буду. Пойдем туда.— Он кивнул в сторону насыпи.— Никто с нами не ходите,— сердито добавил старик.
Медленно подымаемся на скат железнодорожного полотна. Иду за Опанасом Максимовичем. Каждый шаг стоит ему немалого труда. И я все порываюсь сказать:
«Не надо подыматься. Поговорим здесь...»
Но не смею. Старик хочет поведать мне с глазу на глаз то, чего не рассказывал еще никому.
Усаживаемся под деревом. Над нами, состязаясь, кто звонче, жадно галдят птицы, А в нескольких метрах, в зеленой ограде, стоит солдатский обелиск со знакомым, под стеклом портретом.
На обелиске написано, что на этом самом месте 26 октября 1941 года был похоронен Гайдар Аркадий Петрович, писатель и пулеметчик партизанского отряда.
У самых наших ног, огибая обелиск, стремительно уходит в лес тропа, которой Гайдар шел из Прохоровского леса, тропа, которой он возвращался и о которой еще будет сложено немало легенд и песен,— обыкновенная партизанская тропа Гайдара.
- Я знал его, он приходил ко мне,— начал дед.— И я видел его, как вот теперь вижу вас. Приходил он в старой такой шинельке, она ему еще, шинелька эта, коротка была.
Близко так не знакомились. Но что просил он, я давал, не отказывал. Разные люди ко мне приходили. Жил-то ведь на окраине. А тут видно было, что человек хороший.
А в утро то я правда проснулся очень рано. Или мне со сна померещилось, или в самом деле было, только показалось, будто из винтовки выстрелили. Я и выскочил на двор. Жена за мной. И дочка маленькая кричит:
- Мамо, и я хочу с тобой!
А я ей отвечаю:
- Нельзя, кажись, стреляют.
Стоим. Прислушиваемся. Ничего такого не слышно. Я уже думал в хату вернуться. А баба мне говорит:
- Смотри.
И показывает на лесочек, где теперь такие большие сосны растут.
Я сперва ничего не увидел, а потом замечаю: вроде как тени мелькают. Приглядываюсь — люди с ружьями. Выбегают из сосняка, добегают до железной дороги и прячутся по другую ее сторону.
Мы бы их ни за что не приметили: рань да и туман. Ну, что тут разглядишь? Но насыпь тогда еще травой не заросла, и песок ее белый-белый, чистый сахар, и на белом песке все видно: и как люди, согнувшись в три погибели, бегут, и как по скату* с ружьями карабкаются, и как тяжелое что-то за собой тащат.
Поглядел я, покачал головой и говорю:
- Бабо, це нимцы... Ховай,— говорю,— дитэй, бо що-то зараз буде.
И невдомек мне, что каты эти шукают партизан, а партизаны в цей же час идут прямо им в руки, и с ними Гайдар.
Знать бы, что там Гайдар, что идет он зараз с теми хлопцами,— я бы выбежал на эту насыпь и крикнул що есть духу:
- Аркаша, беги по-пид стежкою!..
...Хиба же я знал?..
СВИДЕТЕЛЬ ИГНАТ ТЕРЕНТЬЕВИЧ СОРОКОПУД
...В 1941 году был я путевым рабочим. Жил на шестьдесят третьем километре в каменном доме, как раз напротив будки. Будка по одну сторону насыпи, а казарма наша — по другую. Жили там три семьи.
И бригадиром был Алексеенко.
Партизаны знали, кто духу якого, и часто приходили ко мне и спрашивали, есть ли в селе немцы чи полицаи. Куст их, полицаев, вообще был в Гельмязеве, но случалось, что привалит их десятка два из района.
Гайдар заходил раза четыре. И все больше с одним командиром, родом из Винницкой области. Фамилии его не помню, да и фамилии Гайдара я тоже не знал. Звал всё по имени. Фамилию узнал уже потом, товарищи сказали...
Гайдар все нас убеждал, что немцу будет плохо, и настраивал держать связь, узнавать, что где случилось, и сообщать в лес.
Ну, при случае мы так и делали.
...Какого числа не скажу, только была уже глубокая осень, выхожу я утром на двор. Жинка топит печку, принеси, велит мне, воды. Я взял ведро. Колодец был у нас рядом. Чую — какой-то гомон.
Дивлюсь — стоит простая подвода, вроде как лошадь напоить подвели. И привел ее наш человек. То есть мне он совсем не знакомый, но не полицай и не какой-нибудь там немец.
Спрашиваю:
- Що це за пидвода?
- Так мы же, ка же, з Хоцек.
А Хоцки, смекаю, от Леплявы километров шестнадцать будут, не ближе.
— А чего?
- Нiмцы с пулеметами приiхалы сюда. Выгнали нас пидводами.
- И много пидвод?
- Да ни, всего пять.
- Де же нiмцы?
- Кажись, пишлы вон туда, робют засаду.
И подводчик показал на лес за будкой.
ЧТОБ СПАСТИ
...Не знают только они.
Вот и будка. Метрах в пятнадцати от нее — молодые, сильные сосны. Здесь кончается село. А тропа, что бежит вдоль полотна, сворачивает вправо.
До лагеря — часа два ходу. И потому делают под соснами привал. Снимают мешки. Разминают плечи. Удобно усаживаются на пожухлой, жесткой траве. Достают кисеты и портсигары. Полной грудью вдыхают самосадный дым. Устало улыбаются. Хорошо!..
Проходит минут десять.
Пора бы и трогаться.
Но трогаться, чтобы опять идти, идти, не хочется. Оттягивая время, закуривают еще по одной. Последней.
- Картошки б взять у Сорокопуда,— предлагает кто-то. Действительно: сало теперь есть. Мясо тоже. Хлеб в землянках оставался. А картошки нет, и достать ее в лесу негде. Разве опять в Прохоровке. Но это ж не дело. Не успели вернуться — снова куда-то беги.
А Сорокопуд рядом. Перешел дорогу — и сразу его дом. Освободили ведро. Сало из него переложили в мешки. Килограммом больше, килограммом меньше — теперь уж близко. А подыматься все равно никому не хочется.
И потому подымается Гайдар.
Никто не удивляется и не возражает. Привыкли.
И никто не представляет, что произойдет через минуту. Тихо звякает ведро. Потом шаги по промерзшей за ночь земле. В такт им поскрипывает дужка. Шуршит, осыпаясь под тяжелыми сапогами, галька насыпи.
Четверо под соснами продолжают отдыхать.
Никто еще не знает, что сейчас произойдет.
У гребня насыпи спиной вдруг ощутил: сзади кто-то прячется.
Рывком обернулся.
И увидел.
Они притаились до неправдоподобного близко: возле самой тропы. Надо было их вовсе не ждать, чтобы сразу не заметить.
По удобным позам, по тому, как удивленно повернулись в его сторону бледные под касками лица и неторопливо передвинулись пулеметы, догадался: они здесь давно.
Держа каждого, и его тоже, на мушке, они слушали разговор под соснами и не стреляли только потому, что недоумевали: чего расселись эти пятеро?
Или ждут кого?..
...В запасе — лишь несколько мгновений, короткие доли секунды.
Еще не поздно, повинуясь инстинкту, перемахнуть прыжком через насыпь.
Шанс уйти невелик.
Это ясно. Здесь, на гребне, да еще с каких-то десяти метров, он до обидного отличная мишень.
И все-таки шанс этот есть!..
Есть!..
И весь прежний опыт подсказывает: не бывает такого положения, когда рисковый человек может безвольно сказать себе: «Конец!..»
Сколько раз он убеждался: если не растеряешься — вывернуться можно... Можно...
И попадись он в мышеловку один — вывернулся бы! И написал бы потом рассказ. Как тот —«Первая смерть». Про случай под Киевом.
«Командир роты,— сказал тогда ему, пятнадцатилетнему мальчишке, помощник командира полка,— бой близок, а люди голодны. Идите в тыл, в штаб, и скажите, что я приказал прислать консервов».
И он отправился. Его нагнали всадники в незнакомой форме. Ни красноармейцы, ни курсанты такой не носили. И уже не скрыться...
Это стало с годами навязчивым, мучительным сном. Он просыпался посреди ночи. Ему вновь и вновь снились двое верховых в красных мундирах и синих шароварах. Лязг двинутого затвора. Холод приставленного к затылку винтовочного дула. Томительное ожидание удара. И мелькающая в глубине сознания мысль: «Кончено!.. Как это ни больно, ни тяжело,— все равно кончено...» А ведь даже тогда он остался жив!.. Вопреки здравому смыслу! Вопреки неумолимым законам войны! Так неужели ж теперь!..
Но прыгнуть в сторону теперь, молча и умело уйти от наведенных на него стволов...
...— Ребята, немцы!— раздался его оглушительный крик.
«Не-емцы!..»— тревожно повторило эхо.
Дрогнули наведенные пулеметы.
Треснула поспешно одинокая очередь.
Гайдар упал.
Пуля попала ему прямо в сердце.
Но прежде чем пулемет застучал опять, в кусты, где притаились фашисты, за деревья, где они прятались, полетели гранаты!
Крик Гайдара лишь на несколько мгновений опередил выстрелы. Но это были те самые мгновения, которые позволили товарищам выхватить и бросить гранаты. Мгновения, ошеломившие гитлеровцев стремительностью ответного удара. Мгновения, лишившие врага главного преимущества — внезапности. Мгновения, даровавшие жизнь всем четверым.
Он погиб, чтоб спасти.
И спас.
Когда немцы, переждав взрывы, ударили из всех пулеметов и автоматов, под соснами лежали только мешки.
Александров и Никитченко скрылись в лесу. А Скрыпник и Абрамов пробежали вперед и спрятались за дощатой будкой. Они не видели, как Гайдар упал. Не знали, что с ним. И потому осторожно выползли из-за будки — посмотреть, где он, и попытаться вынести, если Аркадий Петрович ранен.
На железнодорожном полотне его не было.
Немцы между тем сразу приметили двоих за будкой. И обрушили весь огонь на них. Пули густо вспарывали сырой песок, расщепляли шпалы...
Решив, что Гайдар все-таки успел перемахнуть на другую сторону насыпи, Абрамов и Скрыпник поднялись и кинулись через рельсы.
Но и здесь, возле дома Сорокопуда, Аркадия Петровича не было тоже.
Гитлеровцы вытащили на рельсы крупнокалиберный пулемет и начали бить им вслед. Фашисты изрешетили хаты, за которыми то и дело прятались бойцы.
Забежав в огород к Опанасу Касичу, партизаны остановились.
Оглянулись.
Выхватили револьверы — гранат уже не было, да отсюда их и не докинешь — и разрядили в пулеметчиков.
- Да бегите ж вы, скаженные! — крикнул им из щели, выкопанной в огороде, Опанас Максимович, пораженный дерзкой решимостью этих двоих.
Партизаны ничего не ответили. Подобрали полы шинелей. Пнули кинувшуюся им под ноги собаку и побежали к лесу. И пока они бежали, вслед им без умолку строчил пулемет, а в небе, оставляя грязные следы, продолжали лопаться ракеты.
ЧЕРЕЗ ДВА ЧАСА
Во время перестрелки Сорокопуд лежал на земле, прячась за бетонную трубу колодца, а потом вернулся в дом и выглянул в окно.
Рассвело, и он увидел немцев. Они двигались редкой цепью. И сколько хватал глаз, цепь эта ни слева, ни справа не имела конца. Чтобы не вызывать подозрений, когда немцы подойдут к его хате, Сорокопуд вышел во двор. С насыпи спускался высокий, худой солдат.
- Ком! Ком! — поманил он Игната.
Сорокопуд сделал несколько шагов. И тогда гитлеровец добавил по-русски:
- Человек. Похоронить...
...Аркадий Петрович лежал под насыпью, без шинели, вниз лицом. Рядом валялась, упав с головы, ушанка. Гайдар оставался в гимнастерке и защитных брюках. Сапог не было — сняли. Документы и орден тоже. На спине, у левой лопатки, алело небольшое пятно. Пуля пробила грудь навылет.
Сорокопуд и двое парней, что жили в одном с ним доме, выкопали могилу и опустили в нее тело Гайдара.
Под соснами, возле тропы, по которой часа два назад шел Аркадий Петрович, возник холм.
ВЕЧЕРОМ
- Что будем делать? — спросил Скрыпник Абрамова, когда они, уйдя от погони, остановились в лесу.
- Ждать темноты. А там вернемся в деревню.
...В первой же хате им сказали, что немцев нет. Тогда двинулись к путевому обходчику.
- Кто там? — спросили за дверью.
- Откройте, пожалуйста, — ответил Скрыпник.
- Кто такие?— настаивал мужской голос.
- Свои, свои. Не бойтесь. Открывайте.
Сорокопуд открыл.
- Кто-нибудь посторонний у вас есть? — на всякий случай спросил Скрыпник.
- Нема никого. Только жинка, — объяснил хозяин, — А вы все-таки кто будете?
- А мы утром тут были, — успокоил Абрамов.
Вошла хозяйка.
Скрыпник сказал:
- Когда мы утром мимо вас пробегали, вы, хозяюшка, шли корову доить.
- Верно,— удивилась она.— То це вы были?
- Да, мы.
- Тогда что ж вы стоите? Сидайте.
Скрыпник спросил, что после них произошло. Сорокопуд ответил: одного убили. Остальные убежали.
И хотя партизаны знали — это Аркадий Петрович крикнул: «Ребята, немцы!», знали — по нему первому ударил пулемет, они еще на что-то надеялись.
- Как выглядел убитый?— спросил Скрыпник.
Игнат Терентьевич описал.
- А у вас не осталось чего-либо из вещей?
Хозяйка скрылась в другую комнату и вынесла ушанку с рыжим мехом.
Скрыпник взял ее из рук женщины, подержал, помял в руках.
Это была шапка Гайдара. Она еще была Аркадию Петровичу мала. И он ее носил на самой макушке.
Абрамов и Скрыпник возвратились в отряд, доложили, как все было, и передали ушанку Горелову.
Товарищи подумали, что оставлять так могилу у сосен нельзя.
Не ровен час, немцы разберутся в документах и придут к могиле снова...
Глубокой ночью у будки путевого обходчика снова появились партизаны. Обнажив головы, постояли у холма, а потом, тщательно измерив, сколько шагов от насыпи до могилы, сровняли холм с землей и замаскировали все дерном...
Глава XLII
ГДЕ СУМКА?
Наспех прощупав мои карманы, староста снял с меня кожаную сумку.
Аркадий Гайдар,
«Школа»
А в походной сумке —
Спички и табак.
Тихонов,
Сельвинский,
Пастернак.
Эдуард Багрицкий
Есть у поэтессы Нины Саконской стихи о Гайдаре:
....бесстрашно, в коротком бою,
Он встретил судьбу боевую свою.
Был вражеской пулей сражен наповал,
И Днепр в эту ночь близ него бушевал.
Но чудом тогда уцелела в огне
Походная сумка на желтом ремне.
И мы эту сумку с тех пор бережем,
Как светлую, чистую память о нем...
Из песни слова не выкинешь.
Только сумки Гайдара «на желтом ремне» у нас нет.
Она пропала.
Это была вместительная противогазная сумка, всегда набитая патронами для пистолета, запалами для гранат, мотками тонкого телефонного провода и другой необходимой на войне «галантереей».
Но главное богатство сумки, конечно, составляли бумаги. Аркадий Петрович вел дневник партизанского отряда. Многие десятки страниц занимали эпизоды обороны Киева и события, приключившиеся позднее, в группе Орлова. В иных он принимал участие сам. О других ему рассказывали.
Очерки, написанные и отосланные до падения. Киева в Москву, в «Комсомольскую правду», где их и напечатали, были ничтожно малой частью узнанного и увиденного Гайдаром. Остальное копилось, собиралось впрок.
Исключение составляли только два готовых очерка: «Во имя Родины» и «Варвары XX века», которые Аркадий Петрович хотел, но не смог переправить на Большую землю с полковником Орловым.
Гайдар не просто воевал. Гайдар войну еще изучал, сопоставляя ее с гражданской и стремясь уяснить, что же Красная Армия унаследовала от прошлого, а что родилось в ней только теперь. И об этом писал тоже.
Товарищам по оружию, которых он сам наблюдал в бою, Аркадий Петрович обещал: «Кончится война, и если останемся живы, напишу и про вас».
У него появилась даже особая поговорка. Услышав по радио печальную весть, узнав о подвиге, он вполголоса произносил: «Что ж, и это запишем».
Аркадий Петрович не любил громких слов. Тетради, наброски заметки, которые хранились в сумке, он небрежно именовал «литературной кухней». Но это была не «кухня», это была своего рода военно-полевая писательская лаборатория. Гайдар надеялся написать, если придет с войны, немало достойных книг.
Одну он уже писал.
И потому с сумкой своей никогда не расставался. Лишь однажды Афанасия Федоровна Степанец уговорила его не таскать такую тяжесть, оставить у них.
Гайдар подумал, согласился, оставил.
А потом все-таки вернулся и забрал. Так ему было спокойней.
И вот сумка пропала...
Впервые об этом стало известно от Алексея Филипповича Башкирова, который после освобождения Леплявы. был послан редакцией. «Комсомольской правды» для расследования обстоятельств гибели писателя.
В его отчете говорилось, что сумку фашисты забрали вместе с орденом и документами.
Заново просматривая отчет Алексея Филипповича, я задал себе вопрос, который помогал мне уже не раз:
- А так ли это?..
Я в полной мере представлял себе, какой стоит труд за несколькими страничками докладной. Ведь Башкиров был первым. Ему пришлось начинать на голом месте. И требовалось от него главное: установить, действительно ли убитый на насыпи партизан — Гайдар. И он установил: действительно...
О сумке же он знал достоверно одно: у Аркадия Петровича она была. После гибели исчезла.
Документы и орден забрали фашисты. Об этом свидетельствовали расстегнутые и вывернутые карманы, в которых не осталось ни обрывка бумаги, ни клочка конверта (что и сейчас подтверждает Игнат Сорокопуд).
Но никто пока не подтвердил, что немцы забрали и сумку. И потому рождается первое предположение: сумку немцы
либо забрали, либо нет...
Это тем более важно, что Василий Иванович Скрыпник утверждает: когда пятеро партизан направлялись из Прохоровского леса в старый лагерь, сумки у Гайдара с собой не было.
Конечно, спустя четверть века Василий Иванович такой подробности может и не помнить: ведь никакой роли в самой операции сумка не играла.
С другой стороны, мы знаем: бойцы отправлялись за продуктами. Им предстояло нести на себе немалый груз. В лагере они оставили даже винтовки.
Не исключено, что Аркадий Петрович оставил в лагере и сумку.
Если это было так, возможно, Горелов закопал ее в том же месте, где и весь архив отряда, о чем я расскажу в главе «Гибель командира».
...Прятал Горелов сумку с рукописями Гайдара или нет, нам пока неизвестно. Между тем Опанас Максимович Касич рассказывал, что в день гибели Гайдара, когда фашисты уже уехали, он пришел к могиле.
Под соснами, где останавливались партизаны, он увидел несколько вывалянных в грязи, затоптанных сапогами ломтиков сала, рассыпанный табак-самосад и брезентовую сумку из-под противогаза. Касич поднял ее, потряс. Из нее посыпались табачные крошки.
Это могла быть сумка кого-либо из бойцов. Но если она все-таки принадлежала Гайдару, то возникает вопрос: почему фашисты не забрали ее вместе с бумагами?.. Ведь записей и тетрадей у Аркадия Петровича было много. Казалось, удобнее ничего не вынимать, а забрать все вместе. Однако сумка осталась валяться на земле.
Почему?..
Объяснение здесь может быть только одно: бумаг в ней было мало. Гайдар нес с собой не всё, видимо оставив большую и главную часть рукописей в каком-то надежном месте.
В каком же?.. Где?!
Живет на Украине вдова лесника, Анна Антоновна Швайко. В доме у них, как я уже рассказывал, Гайдар бывал много раз.
Анне Антоновне довелось быть свидетельницей разговора Аркадия Петровича с ее мужем. Гайдар говорил о рукописях, которые надо сохранить во что бы то ни стало, потому что будут они ему нужны после войны для работы над книгой. Лесник обещал.
Анна Антоновна вспоминает, что такой разговор она слышала трижды, но ни разу не имела возможности дослушать до конца, потому что всегда очень нервничала, когда в дом приходили партизаны, и предпочитала стоять на улице.
По тону всех трех бесед, по отрывочным фразам женщина поняла, что речь шла о бумагах, уже отданных Гайдаром Михаилу Ивановичу. И Аркадий Петрович объяснял, что его рукописи представляют ничуть не меньшую ценность, чем документы, в том числе секретные, оставленные леснику другими окруженцами.
В Киеве я рассказал об этом полковнику Орлову.
Да-да,— заволновался Орлов,— помню, Аркадий Петрович и мне советовал не тащить с собой бумаги. И я оставил Михаилу Ивановичу планшет со штабными документами, медаль «XX лет РККА» и орден Красного Знамени, полученный за Кронштадт из рук Тухачевского.
В 1944 году, когда я разыскал семью Швайко, планшет мой найти не удалось. А медаль и орден Анна Антоновна и ее дети сберегли и вернули. Семье Швайко Гайдар верил. К тому же лес...
Только тут я понял, почему Гайдар не захотел оставить
сумку у Степанцов. Им он верил, положим, не Меньше. Но Степанцы жили в селе. Прятать они могли в доме либо на огороде: ведь в чужой двор не пронесешь. А в лесу каждый пень — тайник.
...Но где все спрятано, Михаил Иванович никому не говорил, много раз обещая жене, что сведет ее и покажет.
Однако подпольная работа создавала постоянный недосуг, а тут однажды ночью за ним пришли и арестовали.
Когда полицаи уводили Михаила Ивановича, он дал жене понять, что сообщит ей кое о чем из тюрьмы. Если доведется.
...В золотоношской тюрьме у Анны Антоновны не приняли передачу. Спросила: почему? Ответили: Швайко у них уже нет.
- А где же он?!
Полицай засмеялся:
- Не все ли тебе равно?
Пошла на кладбище.
Ее нагнал незнакомый - человек с повязкой на рукаве. Шепнул, чтобы не уходила, а подождала его.
Стояла зима. Было пронизывающе холодно — и от ветра, и от близости могил.
Подъехали сани, укрытые дерюгой. С них соскочил мужчина с повязкой и еще двое. Они стали раскапывать яму.
Когда раскопали Анна Антоновна увидела, что яма большая, а заполнена только наполовину и у стенки ее, в усталой позе, свесив голову на грудь, сидит муж, Михаил Иванович.
Был он в нижней рубашке и пиджаке, в котором ушел из дому.
Анна Антоновна подбежала к мужу, провела рукой по его волосам и лицу, на котором не таял снег, и тут только заметила, что из кармана пиджака торчит лоскут бумаги.
Это была записка.
Аня!
Меня допрашивал Самовольский Михаил… Он допытывался, откуда я беру и где храню бланки документов, что я давал с собой разным людям из окружения... Я ничего не сказал... Береги детей...
Больше в записке ничего не было.
Тайники Михаила Ивановича мог знать младший его сын, Володя, но он трагически погиб во Львове в 1955 году.
А раньше никто не интересовался...
Я надеюсь на помощь старшего брата Володи, Василия Михайловича...
Хочу верить: среди безвестных, бесценных кладов земли лежат, возможно, в патронной цинковой коробке, или в старом ведре, или в прорезиненном каком-нибудь плаще рукописи Аркадия Гайдара.